– Дусю забыла! – Савельевна вихрем проносится к столу. В тетрадке записывает Дусю под номером 14, обводит в кружок. Удовлетворённо любуется списком, который растёт, хоть и не так быстро, как хотелось бы.

Я покупаю у Савельевны молоко. В последнее время она ходит заторможенная, будто решает в уме кроссворд.

Началось с того, что хоронили местную учительницу-старушку. Собралось всё село, из района ехали учителя и ученики. Навалили холм венков и цветов – узкий голубенький гроб не видно.

– Начали они с подружками подсчитывать, к кому на последнее рандеву придёт больше народу, – пояснил дед Савельевны, когда его дородная половина выплыла в сени. – Пока ведёт Михеевна. Насчитала пятьдесят скорбящих. Я своей говорю: не скорбящих, а алчущих выпить на халяву. Хотел утешить, чуть не огрёб сковородой. Моя-то в аутсайдерах, всего восьмерых наскребла. Вон, какую-то Дусю вспомнила, седьмую воду на киселе. Злая как осенняя муха!

Что ж, рано или поздно каждому приходит время собирать камни. Человек оглядывается, ему требуется прочертить бороздку на земле, кинуть корешок, закрепиться детьми, прорасти внуками, запомниться делами. Сколько людей придёт проститься – своего рода тайная ревнивая ревизия. Правильную жизнь прожил, неправильную…

– Имеется Единый Дух, вместилище наших душ, – подруга Люда прутиком рисует на песке шар. – Каждый тёплый выдох запечатывается в плоть и пускается в свободный полёт. Это и есть жизнь. Когда оболочка изнашивается, души возвращаются. Дух колышется, принимает новые формы. Уйди, Шарик! – отгоняет лохматую собачку.
– А я думаю, мы по развитию ушли недалеко от Шарика, – вздохнула я. – Но Высший Разум не оставляет надежды сделать из нас людей. Вкладывает в каждого копию себя – мозг, наблюдает за экспериментом. Кто-то из образцов открывает звёзды и сочиняет Седьмую симфонию, а кто-то идёт убивать. Где сбой? Вздохнёт Творец, выплеснет испорченную субстанцию. Терпеливо высеет в пробирке очередную колонию-цивилизацию.
– Вот учительница – святая, поднялась на новый уровень, – Оля опустила голову. – А я опущусь вниз или вообще рухну на дно. Я преступница, девочки! Семь человек убила.
– Не наговаривай… – и осекаемся. До нас доходит.
– Снилось, накрываю рождественский стол, – продолжает Оля. – Дома тепло, а на улице метель. В калитку стучат. На столбике под ветром мотается красная рукавица. Вытряхиваю – падает кукла. Голенькая, синяя, свёрнута клубочком, личико сморщено…
– Ужас! А в церковь ходила?
– В тот же день. Ветер с ног сбивал. В храме народу полно, притвор нараспашку. Хотела занести ногу за порог, а дверь со всей силы захлопнулась прямо перед носом. Мистика какая-то!
– Обычный порыв ветра.
– Пошла второй раз. Слышу, изнутри говорят: «Закройте храм, дует!» А у входа слепой – лик иконописный, бородатый. Нащупал дверь и, глядя на меня страшными белыми глазами, дверь перед самым носом затворил.
– Накручиваешь ты, Оль. Слепой же не видит.
– В третий раз собралась, все нужные слова для Бога приготовила. Или сегодня, или никогда. А на дверях замок с бумажкой: «В связи с коронавирусом…» Не пускает меня Бог в церковь!
– Туда даже самым страшным преступникам дорога не заказана. Мы что, тоже преступницы? Делами красив и славен человек. Делами! И что, три поколения женщин прямиком в ад? Мы же как несмышлёныши были, верили всему, что говорили. Бога нет, душа – бабкины сказки, зародыш – не человек. Бегали в больницу как гланды удалить.
– Незнание закона не освобождает от ответственности.
– Всё же сходи в церковь. Когда-нибудь дверь не закроется. Бог терпеливый. Даёт нам шансы, а мы их профукиваем.
– Как же не профукивать, если не помним грехов? Память – свойство мозга, а мозг смертен. Вот и наступаем на грабли.
– Память есть. Это совесть.

Никогда не поверите, о чём говорят женщины на прогулке. А вы думали, у нас одни сериалы и помидорная рассада в головах?

Впереди заливался баян – пожилой мужчина, заметив нас, сменил мелодию на плясовую. Подружки встрепенулись, задвигали плечами, поплыли павами. Мы с Олей сцепились локотками и – «и-эх!» – с взвизгом затопотали кроссовками.

Баянист резко прервал игру, меха со всхлипом захлопнулись. Закинул в твёрдо очерченный рот сигарету. Мы зааплодировали.

Его нагнала задохнувшаяся женщина.

– Клоун! – накинулась на мужа. – Людей бы постыдился. Ходишь, позоришься!

В нашу сторону не смотрела, но на лице читалось: «Кобылы, под чужую гармошку хвостами крутить».

Вся их жизнь вырисовалась как на ладони. Он – первый парень на деревне, орёл, ходок, девки табунами. Ей, не верящей в собственную удачу, выгорело заарканить молодца. Потом поняла, что лучше бы неказистого да покладистого, ведь с лица воды не пить. А так обрекла себя на бабьи страдания, бессонные ночи и ранние морщины. На веки вечные склеены ненавистью крепче, чем любовью.

– И ведь люблю его, гада! Вон, учительницу уже святой называют. Ага, «свята-а-ая»! Приехала из города юная, глазками хлоп-хлоп, в голубом прозрачном шарфике в горох. А этот как с ума сошёл. Ну что, допрыгалась, лежишь? Бог не Ерошка – видит немножко!

Старенькая учительница, с чьих поминок возвращались, до сих пор соперница. Такое не прощается.

В горнице Михеевны в хрустальной вазочке стоит пучок сухих ромашек – внучка всё грозится выбросить «этот кошмар». Муж однажды насобирал такой же букетик из свежескошенного сена – везли на хлебосдачу. Валялись в копне на телеге молодые, звонкие от счастья и любви. Дух от травы пьяный, небо васильковое, во взбитом рыхлом масле июльских облаков. Самую глазастую ромашку воткнул ей в волосы. Запёкшимися от жары и желания губами тихонько напел в ухо:
А ромашка белая, лепесточки нежные,
Мне дороже всех цветов, ведь она моя любовь.

Вот и снова пришла пора лезть на чердак, где полки забиты вещами из серии «может, сгодится». Держась за поясницу, Михеевна достаёт мешочек. В нём, пересыпанный от моли пахучим порошком, уложен квадрат тяжёлого угольно-чёрного матушкиного платка с кистями. О-хо-хо, в последнее время вынимать его приходится всё чаще.

Беда, что никто нынче не блюдёт траур. Даже дочери и внучки учительницы стояли простоволосые. Соседки, ровесницы Михеевны, и те сбегали в парикмахерскую, покрасили и завили остатки волос – молодушки хоть куда. Одна Михеевна, как положено, явилась в просторном чёрном платке, стекавшем каменными складками по плечам и груди.

Перед нею уважительно расступились, пригласили к изголовью. Отсюда было видно всё: и торчавший из кружев синеватый лобик, и какие слова написаны на лентах, кто богатый венок принёс, а кто отделался двумя гвоздичками. На поминках её усадили на почётное место среди родственников.

Дома усталая, но довольная Михеевна сняла платок, разгладила на коленях: «На кого следующего придётся вынимать?» Сложила, натуго завязала в узелок с суеверным приговором: «Лежи себе, окаянный, тихонько, дай Бог подольше не тревожить тебя! А лучше, батюшка, тебя вообще в глаза больше не видеть».

– Старуха окончательно свихнулась на похоронной тематике, – жалуется дед Савельевны. – Всё прикидывает, как поминки устроить, кого и где по чину усадить. И грамоты чтобы непременно зачитали, за долгий и добросовестный труд, ветеранские медали и значки на подушечке несли. Когда будут выносить, внуку велела включить «адажию соль минор» – выжать слезу у публики. Сядет вязать, включит на всю громкость и рюмит, сама себя горючими слезами омывает. Не реви, говорю, ты всех переживёшь, на чужих поминках ещё танцевать будешь. Еле от клубка увернулся, а в клубке килограмм.

Ещё велела автобус не нанимать. Народ нынче богатый, в каждом дворе по авто, а то и по два. Экономия на аренде автобуса – раз. Сразу отсекается шелупонь, бездонные горлышки, – два. Прочая чистая публика – добро пожаловать за накрытые столы. Столовка бесплатная, коллектив оплатит. Зря, что ли, Савельевна всю жизнь стояла на раздаче? И экономия на спиртном: мужики за рулём, а женщины много не выпьют. Ай, молодца, говорю, ты у меня прямо Эйнштейн. Не голова – Дом Советов…

…А пожелание Михеевны сбылось. Не пришлось ей вынимать старинный плат – его развернули и встряхнули другие руки, покрыли чужую голову, заправили чьи-то пряди – оплакивать саму Михеевну. Старушке было под девяносто. Смерть лёгкая, светлая. Прилегла после обеда и не проснулась. Все бы так уходили.

– Хороший, простой человек была Михеевна, земля ей пухом, – шепчет Оля. – Куда-то ведь делись её добро, простота, приветливость? Ничто не берётся из ниоткуда и не девается никуда. Закон сохранения энергии.

– Человек – это органический компьютер, – не согласна Люда. – Со временем морально устаревает. Глючит, тормозит, память перегружена. Подтачивают вирусы-болезни. Вызывают компьютерных врачей: «Сколько устройству лет? Так что же вы хотите, голубушка?» И кто-то решает, что пришёл час. Выдёргивает вилку, отсоединяет от Мировой Сети. Гаснет экран, тело компьютера остывает. Вынимается жёсткий диск со всем, что на нём записано…
– Хоть за столом уймитесь со своими теориями! Вон, любимую Михеевны поют.

А ромашка белая, лепесточки нежные,
Мне дороже всех цветов, ведь она моя любовь.