«Утерянные женские перчатки кто-то из прохожих повесил на ветках клёна: авось найдётся хозяйка. Издали казалось, что у дерева выросли две оранжевые ладошки с приветливо растопыренными пальчиками.

И хорошо, что они висели высоко, потому что малолетние школяры тут же попытались поддеть их. Не дотянулись и от досады лишь покидали песком и убежали. Потеряшки потихоньку освоились и начали с любопытством озираться. Нет худа без добра! Никогда бы им не увидеть со своей нынешней высоты столько деревьев, домов, людей, машин, звенящих трамваев.

Конечно, хозяйка любила и заботилась о них: смазывала кремом, сушила в расправленном виде, завёрнутыми в полотенце на подзеркальнике. Но ведь до сих пор они видели в основном лишь душистую полутьму тесной сумочки да гладкую поверхность подзеркальника!

Они всё ещё слабо пахли духами. Их аромат привлёк ветерок, и он на радостях носился вокруг как сумасшедший. Потом бедняжки промокли насквозь под дождём, но быстро высохли на солнце. Они всерьёз забеспокоились, не состарятся ли и не покроются ли морщинками от таких резких климатических перепадов, и беспомощно шевелили пальчиками, чтобы размять нежную импортную кожу.

Потом вокруг расселась стайка воробьёв, и сестрички просто оглохли от их пронзительного гвалта. На одну перчатку упала перламутровая капля, как пуговичка. Она обрадовалась, решив, что именно такого драгоценного украшения ей не хватало. Но поняв природу «драгоценности» и отчего хихикает в кулачок сестричка, перчатка огорчилась. Впрочем, ненадолго: ведь брызнет дождик и всё смоет.

Вдруг обе задрожали от страха. На них пристально смотрела чужая тётка с нехорошим взглядом. Дело в том, что наши вещи, как собаки и кошки, сразу чувствуют плохого человека, просто не могут предупредить об этом хозяев, – а вы разве этого не знали? Впрочем, иногда предупреждают изо всех сил: вдруг теряются, так что с милицией не отыщешь, мешают при надевании, жмут, колются, рвутся – но мы, толстокожие, не понимаем этих слабых сигналов. Тётка подпрыгивала, но смогла сдёрнуть только одну перчатку – и ту порвала о сучок. С досадой скомкала и выбросила.

Напрасно оставшаяся перчатка умоляла прохожих помочь: скрипела и попискивала кожей. Изо всех сил раскачивалась и трепетала на ветке – её никто не слышал. А оставшаяся без пары сестрица лежала, никем не видимая, оранжевая, на оранжевой листве. Дворник сгрёб её граблями и ссыпал в тлеющий костерок. Слава богу, несчастная всё это время пребывала в глубоком обмороке…

Оставшаяся перчатка сиротливо висела как раз напротив модного магазина. В витрине стоял дамский манекен в белом пальто и ярком оранжевом кашне. Одна ручка в кармане, другая весело махала: чао! Скучающая, глядящая в окно продавщица подумала, что и стиль, и цвет перчатки, и кашне совпадают, вышла, сняла перчатку и…

Перчатка попала в рай! Она глазела во все стороны, на неё глазели. За стеклом всегда было сухо и тепло. Если бы только не желание выпрыгнуть из витрины и пуститься на поиски близняшки…

Больше того: затянутые в перчатки пальцы увенчали кольца с камнями! Кольца были из фальшивого золота, и огромные рубины и сапфиры были стекляшками, – но сколько женщин останавливалось и мечтательно рассматривало длинные пальцы, и мысленно примеряло перстни, разумеется, с настоящими драгоценностями…»

– Подражание Андерсену, – сказала я.
– На оригинальность не претендую, – прокуренным голосом просипела-прохрипела сказочница Лариса.
– А что же со второй перчаткой?
– А вот она, – Лариса хитро вынула из кармана толстую руку и пошевелила пальцами.

Действительно, оранжевая перчатка, кожа дорогая, тонкая и всё ещё пахнет чудесными духами… Заштопана и чуть-чуть прожжена на мизинце.

…Про Ларису говорили: в семье не без урода, позор родителей, свихнулась, сбилась с панталыку, пошла по кривой дорожке и прочее. Бросила престижный вуз. Ни одно модное течение не обошло стороной эту девицу: то лохматую как пудель, то лысую, то с качающимся на темени радужным петушиным гребнем, то зеленоволосую, как русалка.

Родители, уважаемые люди, купили дочке квартиру в соседней области: с глаз долой, из сердца вон. «Выбросили кусок», как салтыковская Арина Петровна Головлёва.

О прожигательнице жизни доходили разнообразные слухи. То она на спор в подгузнике, чепчике и с пустышкой во рту – младенец в центнер весом – ехала в метро в час пик, а такие же балбесы мажоры, давясь от смеха, выкладывали кадры на Ютуб. То в День десантника голышом купалась в фонтане, заливая водой всё вокруг и вопя: «Я одета в красоту молодости!»

Рассказывали: Лариса после вечеринки даже попадала в «обезьянник». За решёткой, едва ворочая языком, требовала право на один телефонный звонок и вызов адвоката. На это ей без обиняков обещали: «Мы тебе счас юшку из носа вызовем, а не адвоката».

Её сестра-близняшка, напротив, оправдала надежды семьи. Села в кресло начальницы, вышла замуж за правильного, состоятельного человека. Шумная, разбитная, она легко обрастала связями, подругами и любовниками. Муж тоже был тот ещё ходок – в таких семьях обыкновенно царят гармония, мир да лад. Обожала вечеринки, где скакала и веселилась как ребёнок. При её появлении всюду – в высоких ли кабинетах, в бандитских ли притонах – раскидывались руки и вырывались искренние восклицания: «О-о, кто к нам пожаловал!»

От таких мужчины теряют головы и позволяют вертеть собой как игрушками. Нечто среднее между чеховской Аксиньей, наивно улыбающейся, как молодая гадюка изо ржи, – и купринской держательницей номеров Анной Фридриховной. Такой тип холодной, расчётливой, восторженной девочки-женщины. Они идут по жизни, и бетонные стены на их пути рушатся от прикосновения мизинчика.

Но горе тому, кто переходит им дорогу. Так же играючи и весело они уничтожают, стирают противника с лица земли. Попавшие к ней в немилость паковали чемоданы и «с жёнами, с детьми и с домочадцы, и со всеми животы» бежали из города, где им не было бы житья.

Когда она, крупная, золотоволосая, с победно выставленной витринной грудью, стремительно двигалась к президиуму – от образуемого ветра в зале разлетались листы бумаги и шевелились волосы на головах сидящих.
Вот такие были разные сестрички.

Оторвавшись по полной, Лариса заявилась в родной город с имуществом, уместившимся в школьном рюкзачке. Квартиру, как потом выяснилось, она переписала на приезжую многодетную семью.

У нас сдружилась с кладбищенским смотрителем-поэтом («Поэт несчастный и безвестный – а значит, и высокой пробы»). Притихла, осела рядом с милейшими, кроткими, безмолвными кладбищенскими подопечными. Прибирала заброшенные могилки, сажала цветы. Мыла в часовенке полы, отскребала от воска подсвечники. На отпеваниях подтягивала батюшке неожиданно чистым и высоким голосом.

И внезапно, как озарение, в ней вспыхнул дар сказочницы.

Мы сидим на бревне у тлеющего костерка. Рядом дремлет, моргая поросячьими ресницами, перманентно беременная дворняга Дуся. Ларисин муж-поэт сгребает мокрые листья с дорожек в мешок и высыпает в огонь. Придавленный, он струйками испускает молочный дым, потом тут и там скользят юркие огненные ленточки. И вот пламя с победным треском вырывается, так что нам приходится отодвигаться и защищаться ладонями от прозрачного жара.

– Я бы на кладбищах проводила уроки патриотизма. Ярко выраженный воспитательный эффект, – на полном серьёзе гудит Лариса. – Есть ведь выражение: чтобы враг не топтал родные погосты… А кто покидает Родину, больше всего грустит о чём? О родных могилках, то-то же. А сколько здесь героев похоронено, бурьяном заросли. Их бы содержать, за ними ухаживать… А то, прости господи, устраивают показушные мемориалы, стелы, аллеи памяти, венки возлагают… Всё мёртвое, искусственное, на пустом месте. Деньги пилят. Они запах денег, как мухи какашку, за километр чуют. Моя сестрица на откатах сидит, мне ли не знать…

– О, картошечка поспела! – Лариса прутиком выкатывает дымные чёрные, в бархатной золе клубеньки, кладёт в помятую, некогда красную миску.

«Это была нарядная ярко-красная тефлоновая миска, купленная в дорогом посудном магазине. Миска-француженка, кокетка и задавака. Она любила, чтобы в ней готовили какое-нибудь кассуле или буйабес… А если блюдо было простое, картошка там или макароны, миска обижалась и дулась на целый свет. Дулась-дулась – и незаметно, назло всем, покрылась морщинками-трещинками.

Хозяева купили новую супер-пупер-блестящую кастрюлю из монаршего семейства «Цептер». А старую миску вкопали в землю и приспособили под бассейн для лягушонка, который жил в их огороде. А когда лягушонок вырос – из миски стали кормить вольерных собак. Нашу красавицу и чистюлю стало не узнать: она засалилась, загрязнилась, носила на себе следы собачьих зубов. Замарашка часто плакала, и слёзы мешались с дождиком, пуская грязные потёки. Однажды собаки поиграли миской вместо футбольного мяча, и хозяйка выбросила мятую чумазую посудину.

Мимо мусорного контейнера брела женщина без определённого места жительства и заприметила красную миску. Дома – вернее, в лесу, где она жила (дома-то у неё не было), – она её замочила, любовно отмыла в семи водах с гелями. Их у неё было много: моющие средства всегда обильно остаются на донышках выброшенных флаконов. Это была бомжиха-чистюля, тоскующая по тёплой и светлой квартире, большой семье, детскому смеху. Водрузила находку на грубо сколоченную полку – и наша мисочка ожила, воспрянула, обрела вторую жизнь. Засияла, зарумянилась красными бочками…»

– Ну, я тут концовку ещё не придумала, – призналась Лариса. – Но намётки есть.

Я с опаской посмотрела на миску, из которой мы ели печёную картошку. Красная, тефлоновая. Неужели та, после лягушонка и собак?

– Другая, – сказала Лариса невнятно, перекатывая во рту горячую вязкую картофельную массу. И невинно: – А если и та самая, что такого?

За нашими с Ларисой спинами – чудесный разноцветный теремок. Когда выглядывает скупое солнце – пронизывает стены, и они светятся прозрачными зелёными, голубыми, красными ромбами. Витражный теремок сделан из пластиковых бутылок. Они с мужем собирают их на территории кладбища, режут, складывают мозаикой. Внутри теремка есть пластиковая скамья, пластиковый столик – на нём книжки с картинками и игрушки.

– Детишки любят тут играть в домик. С Дуськиными щенками возятся. Когда и родители оставят, уйдут могилки подправить – а мне что, последить не в тягость.

На кладбище тишина и какой-то особый живой уют. С Ларисой, которая возвышается горой, смолит сигаретку, дымя как вулканчик, – тоже удивительно уютно. Я почему-то спрашиваю:
– Лариса, как вы думаете, Бог есть?
– Если бы и не было, следовало выдумать. Это как фонарик в темноте зажечь – чтобы маленьким не было так страшно и темно. Взрослые – это ведь те же дети, только взрослые дети.

И я снова почему-то спрашиваю:
– А как вы считаете, Лариса? Во мне, например, живёт предчувствие, сердце подсказывает, что мы на том свете встретимся с ближними – хоть на минутку. Повиниться, успеть крикнуть, как любили, да не умели ту любовь показать…

– Подсказки, предчувствия… Не дело, не то говорите. Выдумки, красивости это, – ворчит подошедший Ларисин муж.

– Изыди, – кратко обрывает его Лариса. Она с ним утром поссорилась и ещё не простила. А мне говорит: – А ты верь. Слушай не дураков разных, а своё сердце.

Нынче летом она ходила за земляникой. Забрела куда глаза глядят и вдруг наткнулась на торчащие из земли крыши. Срубы сгнили, рассыпались, провалились, земля их поглотила. И только деревянные крыши будто росли из душного, жужжащего пчёлами кипрея. Посреди улицы столбик с табличкой – такие ставят краеведы. Лариса прочла: «Село Мосево, 1859 – 2005. Центральная усадьба. Пик численности населения ~ 1900 человек».

– Нарвала я ромашек, клевера, колокольчиков, положила к столбу. К памятнику деревне. Постояла, погрустила. Как магнит песчинки, притягивало село окружные деревеньки, и в каждой маленьким, но бойким родничком журчала жизнь. Трактора пахали, хлеб колосился, коровы мычали, колодцы скрипели, гармошки играли, пищали в зыбках младенцы. И вот – тишина.

– Иду себе по бывшей сельской улице, – продолжала рассказ Лариса, – трава вокруг ног обвивается. И вдруг спотыкаюсь о трухлявое бревно, и ноги проваливаются в чёрную пустоту. Говорят, баба с печи летит – тридцать три думы передумает. А тут колодец, не меньше семи метров, а то и все десять. Конец, думаю, вся изломаюсь. А приземлилась как в подушку. Толстенный слой ила.

Вверху светится квадратик неба, а я стою в ледяной грязи и уже не чувствую того, что у меня ниже пояса. И понимаю, что никто на помощь не придёт. Только в небытие начинаю погружаться – будит голос, не даёт уснуть. Кто-то наверху поёт: «Колодец, колодец, дай воды напиться! Колодец, колодец, дай неба глоток!» А то: «Учкудук, три колодца!» А голос-то мой, я это пою, а эхо отдаётся!

Господи, думаю, с ума, что ли, схожу? Молиться надо, а я брежу. Тут – слышно – вверху кто-то ахнул, и мелькнула девичья головка в платке, кусочек сарафана голубенький. Откуда ни взялась, цепь зазвенела. Смотрю, ведро на меня сверху летит. Вцепилась я в то ведро, как в манну небесную.

Кое-как окоченелыми ногами в склизкие, мшистые стенки упираюсь, помогаю девушке себя вытянуть. Выпала из колодца в траву. Светло, солнышко греет, ягодный ветерок обдувает. И ни девушки в сарафане, ни цепи с ведром…

…Растроганная воспоминаниями, Лариса вынимает пачку дешёвых крепких сигарет, закуривает, прячет в дыму прослезившиеся глаза.

Наша местная газета писала об этом случае. Городские на автомобиле поехали за земляникой, случайно завернули в этот богом забытый уголок. Слышат, из-под земли доносится то песня Ярослава Евдокимова про колодец, то про Учкудук, слабо так. Не песни, а стон. Заглянули в яму: далеко внизу стоит женщина по пояс в воде. Вытащили автомобильным тросом, отвезли в больницу.

Но Ларисина версия нравится мне больше. Кто знает, может, на моих глазах родилось начало новой сказки. Про заброшенный колодец, таинственную крестьянскую девушку, чудесное спасение.