Хижина тёти Томы |
17.08.2022 16:26 |
Паучок с забавно приподнятым задиком в ужасе бегал по краешку миски с малиной. – Пап, он думает, что пришёл апокалипсис! Мама сунула в стеклянный чайник только что собранные в огороде, промытые листья мяты и смородины, собиралась плеснуть кипятком. – А-а, мама, там муравей! – Сына, знаешь, сколько этих жучков-паучков с ягодами нечаянно съедается? Называется, успокоили. У Олежки закапали слёзы. Сполз со стула и ушёл в спальню тихо плакать. – Вот так и будет помирать с каждым насекомым. Любуйся, кого ты и твой интернет из сына воспитали! – Это не я, это ты помешалась на идиотских эзотерике и мистике. И сына заразила! – А ты… – А ты… Началось. А Олежка так ждал, что в деревне всё по-другому. Деревня была разноцветной. Заборы, крыши, веранды окрашены в цвета, какие бог на душу положит. Ну или какая краска в магазине подвернулась дешевле. Ярко-красные, пронзительно-зелёные, жёлтые, синие… – Вырви глаз. Полное отсутствие стиля. – Отсутствие стиля – тоже стиль. Вполне себе эклектично и миленько. – Миленькая – это ты в сарафане, а то вечно в джинсах… Мур-р? – Мрм? Давно мама с папой не говорили так негромко, мирно и уютно. Обнялись, тёрлись носами и покачивались, будто поплавки в реке. У Олега душонка облачком взмыла к небу. В восторге начал нарезать по комнате круги на воображаемом болиде: «Вж-ж! Уи-и-и!» С разгона ткнулся лбом в мамины голые тёплые ноги, обнял папины в брюках. – Мужику семь лет, а ведёшь себя как маленькая девочка. Пускай, хоть горшком назовите. Олежка и не такое вытерпит, лишь бы они вот так качались, обнявшись. А через минуту из-за ерунды орали как резаные. По веранде летали и вдребезги бились предметы – мама на это дело великая мастерица. Соседка подошла к забору и из-под ладони смотрела. Дура противная, не видела конфликт? Просто люди ищут консенсус. Олежка знает много взрослых слов. Мама пообещала: «Ну-с, молодой человек, вы у меня летом скучать не будете». И своё слово сдержала. Утром открывала словарь иностранных слов. Ногтем отчёркивала: от сих до сих. С божьей помощью и благословением добрались до буквы «К». Коллаборация, конформизм, консумация (неприличное слово)… Отдых – это смена умственных и физических занятий. После урока Олегу вручалась банка – собирать на картошке колорадских жуков. Мама категорическая противница опрыскивания овощей химией – хемофоб. Жуки были очаровательные: лакированные, с нарисованными полосками. Поджимали лапки и падали как мёртвые, притворяшки. Некоторые седлали друг дружку: занимались сексом. Попав в банку, ползали по головам друг друга, как лестницу использовали возлюбленных, с которыми миловались минуту назад. Мама жёстко сказала: «Совсем как люди», – и заперла банку плотной пластиковой крышкой. Она не знала, что Олежка их всё равно выпустит, ведь жуков ждут дома. Дети, наверно, плачут: «Мама, папа!» Представить страшно, что вот так однажды папа с мамой выйдут из дома и не вернутся… Огромный глазастый монстр схватит их – и хоп в банку. Эля тоже надеялась, что в деревне всё по-другому. Мама уехала к заморскому жениху – да, вот такое возможно на семидесятом году жизни. Оставила ключи от дома. Решили жить там летом. Эля – дизайнер на удалёнке, возьмёт с собой Олежку, а муж будет приезжать на выходные. Но даже в выходные цапались пять раз на дню. В последний раз он хлопнул дверью, пообещал, что ноги здесь больше не будет. И вот уже месяц Эля соломенная вдова. Отзывчивые соседки приняли живейшее участие. Разделились на два лагеря. «Не уступай, так с ними и надо, распустились донельзя. Пускай там без тебя подушку грызёт». «Да разве мужиков нынче можно без присмотра оставлять? Если и грызёт подушку, то по другой причине и с другой». Эля вставала с красными глазами. Чтобы отвлечь Элю, её выбрали уличкомом. Знала бы, никогда в жизни не согласилась. Легче пасти бестолковую скотину, чем дисциплинировать хозяев частных домов. У каждого характер с вывертом, на кривой козе не объедешь. Двое жителей наотрез отказались отсыпать ямы на дороге и косить уличный бурьян. – Земля муниципальная, пускай благоустраивают, мы налоги платим. – Ну, идите и требуйте, – предложила Эля. – Ты уличком, ты и требуй. Вот и поговорили. Нечеловеческими усилиями Эля выбила три машины щебёнки. И что вы думаете? Верхний соседушка дал шофёру на бутылку – одну кучу вывалили у его дома. Куркуль. Быстренько разбросал и поглядывал: что, подтёрлись? Мой дом – моя крепость. Вот что прикажете с этим упёртым народцем делать? Канализация – отдельная песня. Сколько крови попортили деревенским разборки с траншеями, колодцами, затоплением. «Ваша вода». – «Не наша вода». «Твоё дерьмо». – «Не моё дерьмо». В водоканале «утешили»: – У вас ещё ничего. В частном секторе бывают случаи – до смертоубийства доходит. Вилы и ружья друг на друга наставляют. Настоящие соседские войны. У самого леса скособочилась избушка-развалюшка. Домовладелица тётя Тома гуляет по улице с зонтиком и в смешных шляпках. Шляпки похожи на грибы – их Олежку научил различать папа. У одних изнанка пластинчатая и хрупкая, как у сыроежек. У других мясистая, как у перезревших обабков, того гляди осыплется спорами. Крыша у домика тоже нахлобучена, будто у старого гриба. Папа прозвал его «хижина тёти Томы». Тётя Тома очень красивая и большая, медовое платье туго набито её телом. Волосы огненные, пышно взбитые. А у мамы короткая стрижка, как у девчонки, и сарафан на ней болтается. «Опять на куске хлеба с маслом весь день живёшь», – ворчливо пеняет за это Олежка. Он не теряет надежды, что мама повзрослеет и тоже станет толстой и красивой. На ночь будет накручиваться на бигуди, ярко красить волосы и губы. Хижина всегда полна, там вроде женского клуба. Тётя Тома гадает на картах, на кофейной гуще и золоте и никогда не ошибается – так уверяет соседка. Олежка крутится под ногами и впитывает всё, что услышит. Не зря мама про него говорит: у маленького кувшина большие уши. Итак, тётя Тома купила хижину за сущие копейки. Въехала и сразу перессорила всех женщин. Первая же клиентка пожаловалась: – Как встану с утра, так ничего делать не хочу, до вечера валяюсь и телик смотрю. Муж говорит, пинка мне хорошего надо. Тётя Тома сказала: – Что вы хотите от мужчин, низшая раса, – внимательно всмотрелась. – Это над вами сделано. Вам в последнее время не давали рассаду или цветок в горшке? Та земля была заговорённая. В деревне нет женщины, которая бы не делилась с соседками растениями. Представляете, какая конфронтация могла развернуться? Но у тёти Томы широкая, как она сама, душа. Сняла порчу со всех желающих, и недорого – по тысяче триста с человека. Покой и здоровье дороже. У другой женщины почернела новенькая серебряная цепочка. Тётя Тома как посмотрела, сразу сказала: сглаз. Носить цепочку смертельно опасно, запросто может обвиться вокруг шеи и удушить во сне. Цепочку закопали в тёти-Томином огороде с приговором: «Бес проклятый, дух нечистый, выйди вон – в бездну преисподнюю, в землю пустую, там и живи, а сию рабу оставь навсегда, отныне и довеку. Аминь, аминь, аминь». Тут под лопатой что-то звякнуло, высунулся прорванный пакет. Из него покатились, поблёскивая жёлтеньким, кольца и серёжки. Соседка обрадовалась, что отрыла клад. Но тётя Тома отобрала лопату и сказала, что это порченое золото. Не то что в руки взять – даже глядеть нельзя: нападёт куриная слепота и конъюнктивит. Эля считала, что хижина тёти Томы – средоточие мракобесия и дремучести. И никак не думала, что её коснётся. Шли мимо с Олежкой за ягодами – их окликнула из-за изгороди тётя Тома. На этот раз на ней была шляпка, похожая на гофрированный сморчок. Она сказала, что соседки ни много ни мало обвинили Элю в ворожбе. Каждый вечер, как стемнеет, колдунья Эля выходила на задний двор, становилась на колени и кланялась в разные стороны. Совершала пассы. Самым бесовским манером, соблазнительно выгибалась, каталась по земле, по-кошачьи задирала ноги, будто выкусывала блох. Свят, свят. – Надеюсь, сжигать меня вы не собираетесь? – молвила ошарашенная Эля. – Только попробуйте! – крикнул Олежка и замахнулся пустым бидончиком. – Это мама гимнастику делает! Упражнение «кошечка» называется. А в темноте – потому что стесняется. Мужики, бесстыдники, в щёлки подсматривают! Эля подтвердила: – На голодном пайке их, что ли, держат. – Ой бо-о-ожечки, было бы на что смотреть! – прячущаяся за яблоней соседка не выдержала, выскочила. – Ни кожи ни рожи, страшна, как моя жизнь! У мамы лицо стало по цвету, как волосы у тёти Томы. Быстро шла прочь, тянула Олежку за руку, он едва успевал перебирать ногами в сандаликах. – Кошмар, власть тьмы в чистом виде! Я такой неграмотной и недружной деревни в жизни не видела! Впрочем, она ведь впервые жила в деревне. Военные действия то тлели, то вспыхивали с новой силой. Сколачивались и распадались коалиции, чтобы слиться уже в новом причудливом составе. Вчерашние враги становились друзьями, и наоборот. Объявлялся бойкот изгою, а назавтра изгой становился лидером, и изменники и клятвопреступники дезертировали под его знамёна. Олежка живо воображал происходящее: наверно, похоже на суетливое размножение инфузорий под лупой. Или на живущую под Олежкиной кроватью Сферу. При малейшем прикосновении она брызгает серебристыми шариками, а потом снова стекается в тугой, живой дрожащий шар. Ртуть из разбитого градусника – его сокровище и самая большая тайна. Хорошо, что мама относится к уборке под мебелью без фанатизма. – Сил моих нет. Завтра же уйду из уличкомов! – жаловалась Эля – и не где-нибудь, а в гостях у тёти Томы. Их с Олежкой пригласили на чашку чая. На плите чмокало душистое земляничное варево. Тётя Тома поднесла к горелке свёрнутую старую газету. Газета обуглилась, загорелась, ею тётя Тома разожгла газ под чайником. Объяснила: – Экономия на спичках. – Так и пожар можно устроить, – сказала мама. Вздохнула, отпила чаю – и принялась изливать душу. Такая уж в этом доме была обволакивающая атмосфера. На днях соседки в хлам разругались из-за домашнего творога. Творог продавал старичок, он единственный в округе держал корову. Можно сказать, последний из могикан. И такой у него получался вкусный творожок, ещё тёплый, нежный, со следами сеточки на боках, желтоватый и поблёскивающий на изломе – как тёти-Томино золото. Малоежка Олег и тот уминал с вареньем за милую душу. Спрос явно превышал предложение. Ради вожделенного полезного продукта среди женщин началась упорная подтачивающая работа. Плелись тонкие интриги, разрабатывались изощрённые тактические и стратегические планы – куда там Юлию Цезарю, Наполеону и маршалу Жукову вместе взятым. В ход пускалось оружие ближнего и дальнего боя, одиночного и массового поражения. Старичка обрабатывали, переманивали, зазывали в гости, оплетали лестью. Были задействованы запрещённые приёмы («не продавайте творог Зине, она сказала, он у вас пахнет коровой»). Применялись подкупы, от скрытого («Водочки ледяной с устатку не желаете?») – до прямого («Куплю творог на тридцать рублей дороже»). Одна соседка в пылу конкуренции даже предложила выйти за него замуж, чем полностью деморализовала атакуемую сторону. Старичок плюнул и от греха подальше стал ездить в город на рынок. А то и впрямь, моргнуть не успеешь – напоят, окрутят и женят. Мама и тётя Тома понизили голоса, а дальше и вовсе перешли на шёпот. Но «кувшинчик с ушами» разобрал, как мама сказала: – Вот сдружите деревню – я в вас поверю. А так, извините, шарлатанство чистой воды, – и, опустив голову: – Ещё бы муж приехал… Ночью Олежка проснулся от громкого треска. В комнате мигал зловещий малиновый свет. Мамы в доме не было. Он выбежал на крыльцо в одних трусиках. Пожар в конце деревни! Горела хижина тёти Томы. Доэкономилась на старых газетах. Как бы маму и правда не обвинили в колдовстве. На улице метались тени, гремели вёдра, звенело железо. Откуда в безлюдной деревне взялось столько народу? Шланг шевелился и дрыгался как удав. Вода побеждала, пар шипел и клубился, как от тысячи утюгов. – Не ошпаришься? – сильные руки ухватили Олега под мышки и перенесли к забору. – В люк с гидрантом не провались! – другие твёрдые руки отнесли его ещё дальше. Мама с женщинами швыряли песок и землю в огонь. Они то и дело отбегали прямо в платьях под струю из шланга. Когда приехали пожарные машины – всё было кончено, почернелый дом дымился струйками из пазов и щелей. Тётя Тома сидела в сторонке. Грибная шляпа на ней съехала набок, сыро обвисла и торчала прутьями, соломой и тряпками. – Не реви, Тамара, ты же всё равно хотела дом снести и новый строить. Завтра вещевой сбор объявим. У меня стиралка в чулане стоит. – У меня посуда ненужная. – Ты ко мне первое время обедать ходи. – И ко мне! – Спасибо, люди добрые, – кланялась тётя Тома. – Ничего, страховка всё покроет. – Малыш, ты что здесь делаешь? Весь дрожишь, куда мать смотрит? Папа! Вон его машина стоит в переулке. Тотчас другие, пропахшие дымом маленькие родные руки схватили Олежку и изо всех сил потянули к себе. Папа не пускал. Сейчас его точно разорвут, как младенца на Соломоновом суде. – Папа, мама! Не сердитесь, пожалуйста, не надо! Не ругайтесь! Он заплакал. Столько всего за ночь: пожар, приезд папы… Страх, что тот снова распсихуется, хлопнет дверцей машины… Олежку уносили, а он твердил как заведённый: «Не надо, не ругайтесь, пожалуйста». Дома его отмывали от сажи в корыте в четыре руки. И так славно было распускаться, растворяться, подставлять тельце, нежиться в родных прикосновениях. Чистенький, засыпал в постели… А что если хорошенько попросить тётю Тому? Сумела же она за одну ночь сдружить деревню и вернуть папу. Вот бы из папы и мамы слепить такое единое божество, две головы, четыре руки. Чтобы и захотели – да не смогли разбежаться. Срослись бы навечно как сиамские близнецы – до них Олежка успел добраться в словаре, втайне от мамы. А за это он не пожалеет для тёти Томы своё сокровище и главную тайну – живую серебристую Сферу. Какая же гадалка без волшебного шара? Надежда НЕЛИДОВА Фото: FOTODOM.RU Опубликовано в №31, август 2022 года |