Мне повезло пожить в Свято-Введенском Толгском женском монастыре, потрудиться во славу Божию. Иногда себя спрашиваю: что же я вынесла из монастырских стен? Духовную мудрость, близость к Богу, постоянную молитву? Нет, из Толги я забрала нечто другое – самые тёплые воспоминания. Багряно-красные закаты, пропитанные одурманивающим ароматом цветов, двойную радугу над монастырским полем, ласковых телят, тыкающихся мокрыми носами в мои ладони, ночные посиделки с келейницей и душистый чай.

Можно подобрать массу эпитетов для характеристики этого древнего монастыря, стоящего в Ярославле на левом берегу Волги вот уже семь сотен лет, – золотой, величественный, могущественный, прекрасный… Эти слова справедливы и всё-таки не раскрывают главного.

Всё гораздо проще: Толгская обитель – живая. Каждый кустик, цветок, камешек на монастырской тропинке вносит свой вклад в образ Толги. Когда идёшь по такой тропинке, кажется, будто монастырь живёт собственной жизнью. Так оно и есть: Толгская обитель дышит по-особому – духом, совершенно чуждым миру.

На месте, где стоит монастырь, когда-то была обретена икона Толгской Божией Матери, которая позже прославилась множеством чудес. Именно благодаря ей обитель обязана своим возникновением.

Известна история, когда в Толгу после богомолья в Белоозере заехал Иван Грозный. У царя страшно болели ноги, его носили на руках. Несколько часов со слезами на глазах государь молился у иконы Толгской Божией Матери и неожиданно почувствовал, что ноги вновь наливаются силой. В тот же час самодержец самостоятельно встал с кресла. На радостях от чудесного исцеления Иоанн Васильевич щедро одарил монастырь и впредь не забывал его милостями. До сих пор в Толге можно увидеть небольшую рощицу сибирских кедров, саженцы которых царь когда-то прислал обители – а их, видимо, ему привезли русские первопроходцы Сибири.

До сих пор эти кедры дарят сердечное тепло. Идём однажды с матушкой С. по кедровой роще, беседуем о животных. Я спрашиваю, есть ли в роще белки. Матушка рассказывает, что раньше жили целых три, но их давно не видно, куда-то пропали. Только поговорили, как на кедре замаячила беличья рожица. Белочка сидит на ветке, как тушканчик, и на меня смотрит. Успела сфотографировать четвероногую нечаянную радость.

Я подвизалась в Толгском монастыре трудницей, жила в кельях с матушками и послушницами. Келья у нас была чудесная! На первом этаже просторная комната с двумя кроватями, иконными столами и шкафами. Собственная ванная и маленькая, очень уютная кухонька. Обычно келья разделяется специальной перегородкой, чтобы матушки могли немного отдохнуть друг от друга, помолиться в некотором уединении, почитать или спокойно поспать. Мы же использовали эту деревянную перегородку только в одном случае – сушили на ней бельё.

Однажды я мечтала о комплекте хорошего постельного белья. Вспоминала об этой мечте, когда приезжала в Толгу, но то денег не оставалось на эти мелочи, то забывала купить, то качество не устраивало. И вдруг матушка С. дарит мне комплект белья. Ивановский текстиль в красивой упаковке. А главное – цвет такой приятный, на нежно-бежевом фоне разноцветные, но не яркие ромбы. Исполнилось моё желание так, как я и не ведала. Небольшое чудо случилось словно по заказу.

А сколько разговоров и шуток звучало за нашим кухонным столом! Прибежим, бывало, вечером со службы, сядем пить чай, я что-нибудь рассказываю, а сокелейница мать Л. улыбается и качает головой, слушая мою трескотню.

Мать Л. очень любила кошек. В Толгу я приехала вместе с Шаней – фенотипом сиамской кошки. Мало кто из представителей кошачьих может похвастать проживанием в монастырской келье, а вот Шане повезло. Но кошка такого благодатного везения поначалу не оценила. В первые дни Шаня орала так, что монахини-соседки заглядывали в гости, думая, будто вновь прибывшая трудница издевается над бедным животным. Я краснела от стыда, ругая про себя обнаглевшую животину, но поделать с ней ничего не могла.

Кошка продолжала истошно вопить, пока в один прекрасный день мать Л. не взяла её на руки со словами: «Шанечка, милая, ну что тебе не нравится?» В то, что потом произошло, мне до сих пор верится с трудом. Едва оказавшись на коленях у матушки, кошка сразу же перестала кричать, замолкла и сникла, словно расстроенная волынка. Шаню будто подменили – с тех пор она спала на кровати матери Л., ходила за ней, как собачка, по келье, запрыгивала на колени и о чём-то рассказывала матушке на своём кошачьем языке. Мать Л. приносила ей из трапезной молоко, творог, рыбку.

Помню, в том году очень рано похолодало, уже в начале октября. Мать Л. сделала для Шанечки тёплое гнёздышко из своего пухового платка. Сейчас пишу эти строки и думаю: сколько же доброты в моей милой матушке! А терпения ещё больше.

Как-то раз тёмной и холодной октябрьской ночью я проснулась от странного звука. Услышала непонятный размеренный стук, доносившийся со двора. Он напоминал цокот лошадиных копыт, но в монастыре лошадок нет, только коровы. Я сразу поняла: это бесы цокают, меня пугают. О таких случаях часто рассказывают монахи. Страшно было – словами не передать! Кое-как уснула, а ведь мне вставать в 5.30, ибо в шесть утра я должна читать акафист перед иконой Толгской Божией Матери.

Утром просыпаюсь, рассказываю матери Л. о ночном искушении. А она как рассмеётся:
– Это дверь в заготовочную открылась и хлопала. Её мать Н. с трудником Василием приходили закрывать в пять часов утра.

Посмеялись, а мать Л. добавляет:
– Что же ты меня не разбудила? В следующий раз, если чего-нибудь испугаешься, сразу буди.

В этом вся матушка – милая, добрая, вечно спешащая на послушание, лёгкая и подвижная.

Вместе с ней мы проходили послушание в «Архондарике» – монастырском кафе для паломников. Стояла горячая пора, огурцы засаливали вёдрами. Этим занималась матушка и, видимо, до такой степени устала, что на следующее утро, ещё лёжа в кровати и не открывая глаз, выдала:
– Господи, огурцы-то я не закрыла!

Я посмеялась и предложила ей ещё поспать, потому что наступил день воскресный, служба начиналась позже, а все огурцы уже давно посолены.

Внутри её миниатюрного тела скрыто огромное сердце, любящее всех и вся. Горящее сердце, болеющее за каждого, отдающее свой огонь ближнему. Таким людям сложно в мире, да и в монастыре не всегда просто. А ещё мать Л. – очень смиренный человек, предпочитающий больше молчать, нежели говорить. Её забота выражается в действиях, а не в праздных разговорах. Однако, видя какую-нибудь насельницу, пребывающую в унынии, мать Л. всегда сумеет найти утешительное слово. Поговоришь с ней, и в душе вместо ненастья или грозы начинает светить солнце.

Когда я ушла из монастыря, приезжая в Толгу лишь в качестве гостьи, мы частенько подолгу разговаривали с матушкой. Один такой разговор я запомнила на всю жизнь.

Солнце медленно склонялось к горизонту, прикасаясь к крестам на куполах, освещая монастырскую территорию, а вдалеке виднелось разноцветное закатное небо. Мы стояли на мостике за гостиницей для священников, любовались прекрасным закатом.

– Знаешь, Катюшка, – вдруг промолвила матушка. – Мне приходилось жить со многими сёстрами, но ты была моей отдушиной. Дочку мне заменила.

Мать Л. резко замолчала и опустила голову, а я тихо вытирала слезинки. Знали бы вы, моя милая матушка, как скучаю сейчас по тем временам! По нашей уютной комнатке, ночным разговорам, поздним совместным молитвам. По той духовной поддержке, которую получала от вас, по тёплому и такому родному взгляду, кроткой улыбке и тихому голосу.

Перед моими глазами до сих пор стоит картина, как матушка провожала меня в последнюю нашу встречу. Она состоялась летом 2019 года.

Голубое небо и яркое солнце, берег Волги, речной трамвайчик. Народа много, и я поднялась на второй этаж, когда трамвайчик уже отходил от берега. Прошла на палубу, обернулась. На берегу на фоне монастыря, залитого солнечным светом, стояла моя матушка. Маленькая, худенькая, в белом апостольничке, она осеняла меня вслед крестным знамением. Стояла до тех пор, пока мы не скрылись из виду, и всё крестила, крестила уплывающий трамвайчик…

Сейчас я живу в Подмосковье. И признаюсь, мне очень сложно в Мытищах. Сказываются близость Москвы, бесконечная суета, шум самолётов: воздушные маршруты пролегают над нашим домом. Бесчисленные многоэтажки, три чахлых кустика, гордо именуемых деревьями, отсутствие нормальных мест для прогулки с собакой. Каждый раз уезжаю из Ярославля со слезами – так не хочется возвращаться в Мытищи! Но верно говорят, что Бог всё видит и всё когда-нибудь устроит. А все места, где нам суждено жить, так или иначе как-то связаны промыслом Божиим.

Во время одного из недавних визитов в Толгский монастырь я забежала в монастырскую лавку. Взгляд наткнулся на книгу «Высказывания отца Павла Груздева». А рядом лежала книга из той же серии. В книге собраны высказывания отцов Тихона Агрикова, Кирилла Павлова и Гавриила Ургебадзе. И тут у меня мурашки по коже забегали, потому что отец Тихон Агриков похоронен в Мытищах, на территории старейшего храма города, в котором я часто бываю!

Отец Кирилл Павлов, тоже ныне покойный, – один из самых прозорливых и почитаемых старцев России, не нуждающийся в представлении. Вся его жизнь была связана с Троице-Сергиевой лаврой, куда я периодически наведываюсь. От Мытищ до Сергиева Посада 45 минут на электричке.

Теперь ломаю голову, как с этим местом связан отец Гавриил. Это очень почитаемый старец, которого знает вся Грузия, да и в России он известен. Но меня с Грузией ничто не связывает. Может, эта таинственная взаимосвязь станет ясна позже? Зато понятно другое: нечего роптать на жизнь. Моё место пока в Мытищах – это главное.