Перед каждым Новым годом Павел Николаевич закатывал рукава мягкой домашней рубашки, надевал на аллергические интеллигентные руки перчатки и перемывал стеклянные игрушки.

Как это выглядит со стороны: пожилой человек, у которого рукопись диссертации на столе, с серьёзным, сосредоточенным видом поштучно разбирает разноцветные хрупкие табунки. Аккура-атненько купает в тазике, окатывает из душевого шланга, затем со всей бережностью раскладывает на полотенце, промокает, сушит. И расставляет обратно на полке, сокрушаясь, что не сообразил купить для стеклянного пылесборника шкаф с дверцами. А тут ещё полка шатается, давно пора перевесить. И вообще, чёрт дёрнул сто лет назад жену Нину купить вот этого прозрачного зелёного слоника.

С него началась стеклянная эпопея. Отныне знакомые, уезжая в другие города, заранее знали, что привезти.

– Нет, рыбка у меня уже есть, – кричала Нина в трубку. – И дельфинчика не надо, мне их что, солить? И олень свой давно имеется.
– Это кто олень? – настораживался из своего кабинета Павел Николаевич.

Однажды, проездом в Пярну, недостало мелкой валюты на хрустального лягушонка. Нина долго жалела. Смешно, да? Столько в жизни потеряно, упущено – а жалко кусочек цветного стекла. Единство Нининой фауны нарушал представитель флоры: букетик гранёных цветов с камушками-сердцевинками. Не устояла перед столь трогательной беззащитностью.

– Ребёнка завести тебе надо, вот что, – говорили Нине. Мысленно прибавляя: «Тогда не будет времени дурью маяться». Нина улыбалась, как улыбался бы человек, которому всадили нож под ребро. Они долго пытались родить, перепробовали всё, от ЭКО в столичной клинике до заговоров бабки-шептуньи в глухой псковской деревне.

А насчёт забавного хобби – Нина не одна такая. Её коллега, тоже научная дама, автор, соискатель, доцент кафедры, собирала собачек по породам. Фарфоровые, деревянные, металлические, пластиковые – их у неё сотни. Пудели, доберманы, таксы, пекинесы, от далматинов в глазах пестрит… Там более тяжёлый случай: не три полки – три шкафчика. А бывший начальник Павла Николаевича коллекционирует автомобили 1:43, счёт идёт на сотни. Когда хвастается – как у мальчишки горят глаза и уши.

Вот этого крошечного задорного поросёнка прислали Нине из Америки. Не простой поросёнок, у него на спинке розовые толстенькие, как и полагается свинье, крылышки. Хотя свинье они не полагаются. Поросёнок-Пегас – это про Нину: она корпит в своём издательстве над текстами, правит, доводит до ума, дискутирует с авторами.

Нина, глядя на фигурку, могла с точностью сказать, когда, где и кто подарил или в какой стране мира она куплена. Совершенно никчёмная информация, которая почему-то застряла в памяти.

Нина признавалась: «Наконец я стала многое понимать». Жаль только, что параллельно с этим стала забывать. Глубокие провалы – не помнила, о чём думала час назад. Потом – что думала минуту назад. Не узнавала Павла Николаевича и называла его тётей Зоей. И не стало Нины, сердце оказалось слабенькое.

Все считали, а некоторые вслух неделикатно высказывали мысль, что Павлу Николаевичу повезло. Кое-кто с супругами маразматиками мается по тридцать лет. Он с досадой морщился. Но жить дальше надо, хочешь не хочешь, а из жизни не выскочишь.

Шаркал, стараясь ни на кого не глядеть, прятал глаза за очками. Приходя домой, убирал очки в старомодный футляр перламутрового цвета. Самому бы залезть в футляр, уютно подогнув ножки, свернуться в позе эмбриона на бархатной подкладке, захлопнуть перламутровую крышку, чтобы никого не видеть, не слышать.

Пробовал курить и писать стихи:
– Дорогие мои покойники,
Вот и я к вам готов примкнуть…

Дальше не пошло. Листок разорвал, от сигареты раскашлялся, едва отдышался.

С забежавшим другом заговорили о близком будущем, о летающих электромобилях. Павел Николаевич впервые за всё время оживился, увлёкся, разгорячился, разрумянился. И вдруг сказал:
– Нам о летающих катафалках нужно думать.
– Так с ума можно сойти, – прервал его друг. – И Нине покоя не даёшь, измучил, отпусти уже её.

Но не отпускалось.

Сверху и снизу из-за стен доносились музыка и жизнерадостный слоновий топот. Во дворе непрестанно взрывались петарды. Ощущался даже особый уют, оттого что Павел Николаевич был выключен из всеобщего веселья. Он сидел под любимым Нининым торшером апельсинового цвета, пытался пройти тест-головоломку в телефоне. Закачал их в великом множестве, чтобы взбадривать мозг. Уже на первом уровне запутался в картинках, шариках и штрихах, занервничал, время тикало, стал сердиться, тыкать кнопки куда попало. Игра выдала результат: «высокая степень слабоумия».

Это Павлу-то Николаевичу, бывшему ведущему инженеру, кандидату, ведёт колонку в научном журнале. Раздосадованный, убрал телефон подальше. Вспомнил про не вынесенный мусор.

Когда-то по вечерам приезжала машина с колокольчиком. Все женщины, заслышав звяканье, выбегали во двор. «Как доярки с вёдрами в вечерний час дойки», – смеялась Нина. Вот так всегда, о чём бы ни подумал, что бы ни делал: мысли делали разворот и возвращались и впадали в Нину, как ручейки в материнскую реку.

На улице стоял хороший предновогодний мороз, градусов под тридцать. За помойным баком кто-то прятался, торчал помпон вязаной шапки. Наверно, мальчишки. Но вышла смущённая старуха с детским стёганым одеяльцем в руках. Она заметно озябла и дрожала. Заискивающе объяснила:
– Люди совсем с ума сошли, такое выбрасывать. Тут можно одеться с головы до ног.

Есть такой вид старушечьего умственного помешательства – собирать на свалках барахло и тащить в квартиру, пока соседи не вызовут участкового. Павел Николаевич с брезгливостью посторонился. И вспомнил: знакомые женщины говорили, что Нинину одежду нужно обязательно раздать бедным. Пообещал старухе:
– Не уходите, я вынесу кое-чего, – но сообразил: нужно ведь мерить. Нина была женщина с формами, подойдёт ли? Сомневаясь, пригласил старуху к себе. Он и раньше, в отличие от оглушительно шумной Нины, не был общительным и прятался от гостей за компьютером.

Противная старуха отнекивалась, но за дармовыми тряпками бежала как молоденькая, наступала на пятки Павла Николаевича. Противный человек противен во всём.

В квартире при яркой люстре объяснилась причина старухиной бойкости: никакая она не старуха. Хоть и измождена от (вероятно) асоциального образа жизни и (не исключено) злоупотребления алкоголем. Когда размотала на себе клуб одёжки, на глазах отощала. Нина же, как упоминалось, была женщина габаритная, приятной полноты. Рядом не поставишь с этой пигалицей.

Всё же он провёл гостью к зеркальному шкафу, вывалил ворох плечиков на кровать и удалился в гостиную, уткнулся в газету. Дверь оставил приоткрытой. А когда поднял глаза…

Быть не может, что старуха, то есть женщина, столь расчётливо расположила зеркальную дверцу, что он невольно лицезрел отражение плоской фигурки. Торчали острые уголки плеч, поникли конусы грудок, темнела крошечная впадинка пупка.

Женщина поймала в зеркале его взгляд и испуганно перечеркнула руками грудь. Вернее, не грудь – жалобный намёк на неё. Павел Николаевич опустил глаза. Он будто перенёсся на сеанс психотерапии: ваше тело тяжелеет, наливается теплотой. Забыто, стремительно, горячо тяжелело и наливалось тело – чувство, которое он в последний раз испытывал сто лет назад.

Мать сокрушалась: «Ой, Алефтинка, как жить будешь? Нынче зубастые, локастые в цене».

До рождения сына Алефтина жила в текстильном общежитии, молодой технолог. Встретила человека, полюбила. К ней, беременной, явилась мамаша соблазнителя. Как в фильме «Москва слезам не верит», выдала напористую, раздражённую мораль на тему «Я лично своё прожила в коммунальной квартире. Прежде чем что-то получить, нужно заслужить. Заработать!».

В отличие от тамошней «свекрови», эта принесла ключ от проходной двушки на окраине. Откупилась от пуза, которое уже выпирало из-под Алефтининой кофточки. Она косилась на живот с отвращением и ужасом, как на живое существо. Хотя не поспоришь – живое.

Сынок рос послушным тихим мальчиком. Хорошо, что не спрашивал фамилию отца и вообще, где отец. Небось, дворовые мальчишки давно просветили, куда деваются папаши. Когда ему исполнилось 19 лет, всюду замелькало хваткое, скрежещущее, как щипцы, словечко «приватизация». Второй раз в жизни возникла «свекровь», дабы изъявить волю: квартира должна быть записана на внука. Точка. И померла через месяц.

«Завещание» было озвучено хоть и с пафосом, но устно, юридической силы не имело. Однако Алефтина с трепетом отнеслась к словам не состоявшейся свекрови. В отделе приватизации покачали головой: «Вы хорошо подумали? Жизнь долгая, всё может быть. Знаете, сколько к нам потом приходят, плачут, а поезд ушёл…»

Алефтина от души расхохоталась: «Что вы, сын меня так уважает». Он пришёл из регистрационной палаты с голубым листочком, бросил на стол. Потянулся всем телом, разминаясь, будто до этого оно затекло в клетке. Как-то по-новому, враскачку, прошёлся по квартире, хозяйски что-то подобрал с ковра, покачал головой. В душе ворохнулось, впервые зародилось подозрение, что она совершила роковую ошибку.

Сын женился, жили плохо, развелись. Появилась другая женщина, уже не расписывался, грызлись как кошка с собакой. Алефтина робко вмешивалась в скандалы, пыталась поделиться житейской мудростью, выступить в роли третейского судьи. Лучше бы этого не делала. «Тебя не спросили, не суйся!» – кричал тихий, послушный, примерный мальчик.

Когда разошёлся с третьей, Алефтина заподозрила: не так воспитала. Или недодала, или перелюбила. А может, гены со стороны мужа, иначе откуда это в нём? Сын, как великовозрастный кукушонок, возился в тесном гнезде, выдавливал появлявшиеся рядом инородные тела.

Пришёл день, когда взор упал на мать: что она вообще здесь делает, ведь она никто в бабкиной квартире, живёт по его милости. Торчит тут, мешает наладить личную жизнь. Проходя мимо, удивлялся: «Ты ещё здесь?» Или, с деланным изумлением: «О, а ты что здесь потеряла?»

Алефтина придумала, протянула верёвочку, наивно отгородила свой угол шторкой. Сын пришёл с работы, спросил брезгливо:
– Это ещё что?
– А вот задёрнусь, сынок, и будто ты один в квартире. Будто и нет меня, ты не обращай внимания, я тише мыши…

Он рванул шторку так, что лопнула верёвка. Воздух в квартире густел от сыновней ненависти, как кисель, можно задохнуться. Алефтина уходила ночевать то к подружкам, то к родственницам – вроде засиделась, автобусы не ходят. Но ведь это один, два раза, а потом? А зимой?

Однажды среди ночи сын со всей силы сдёрнул с неё одеяло, швырнул на пол.

– Чтобы через пять минут тебя не было. Дышать с тобой одним воздухом не могу.

Собрала одеяло, подушку, пальто, тихо притворила дверь, ушла за мусоропровод. Там ничего, сухо и чистенько. Ничейная подъездовская чёрная кошечка грела бок.

Больше всего стыдилась, что увидят соседи. Рано утречком сложила узел и немножко посидела в сквере. Сын ушёл на работу – поднялась, хорошо, ключ оказался в кармане пальто.

Теперь у неё всегда был наготове рюкзак – своего рода тревожный чемоданчик. Подушка-думка, старый плед, термос, лекарства, бутылочка с водой и ещё одна с широким горлышком, если приспичит пописать. И всё чаще рюкзак не лежал без дела.
Уходила спать в чужие подъезды: там теплее топят, и сына перед соседями не опозорит.

– Похудела ты, Алефтинка. Всё ли нормально?

Кивала, прятала глаза.

– Всё, всё хорошо.

Выносить сор из семьи – последнее дело. Это со знакомыми. А с незнакомцем в очках, который пригласил её в дом, – отчего-то не стыдно. И с которым они неожиданно для себя оказалась в постели – такое бывает только во французских фильмах. Всё произошло молча, неловко, жадно, как у подростков. После она рассказывала о своём материнском горе сухими треснувшими губами. Очень хотелось пить, а попросить стеснялась.

Потом уснула, ткнувшись ему под мышку: губы по-девчоночьи искусаны, и сама непривычно худенькая и лёгкая, по сравнению с Ниной, продавившей изрядную яму в матрасе. Эта сразу провалилась в яму, засмеялась, выкарабкалась и забилась к нему под бок, они вполне уместились на его половине. Давно пора сменить диван.

Утром проснулся от тихой возни на кухне. Его встретила горка горячих сырников и чашка с какао – тоже непривычно, они с Ниной не озадачивались такой ерундой. Хлеб с сыром, растворимый кофе – и разбежались по своим компьютерам. В обед яичница с колбасой.

– С Новым годом! Хозяйничала я тут у вас, извините.

Скупо бросил, пряча глаза:
– С Новым.

За столом он молчал, и после завтрака не было сказано главных слов. Потом сел за работу, покашливал. Алефтина в спальне тихо увязывала узел из Нининой одежды, готовилась уходить. И вдруг раздался страшный лязг и звон. Павел Николаевич вбежал. Маленькая женщина сидела на полу над горой цветного стекла. В таком детском, горьком изумлении смотрела на Павла Николаевича – будто вдребезги расколотила земной шар. Уцелел лишь стеклянный букетик.

– Полочку хотела поправить, кривая… Извините! Извините! У меня тут денег немного, – рылась в своём тряпье, возместить нанесённый ущерб.

Урони полку Нина – ух, ему бы сейчас влетело по полной, и за полку, и что руки-крюки не из того места, и даже наподдала бы сгоряча по мягкому месту!

Он погладил опущенную тёплую голову, как у маленькой. У него в груди отпустило, потеплело и сразу стало легко.

– Ну-ну. Не порезалась? И почему всё ещё на «вы»?

Смёл в совок стеклянное крошево, высыпал в ведро. После обеда поехали выбирать раскладывающийся диван. Когда везли его в грузовой «газели», Алефтина попросила остановиться у пятиэтажки: «Я на минутку, это мой дом». Павел Николаевич думал – за вещами. А она выбежала, прижимая тощую маленькую чёрную кошечку. Кошка испуганно вертела головой, и они с Алефтиной были чем-то похожи. Павлу Николаевичу ничего не оставалось, как растерянно сказать:
– Ну, здравствуй, год Чёрного Кота!