Со мной подобное случается очень часто. Например, стою на перекрёстке, жду сигнала светофора. И кто-нибудь обязательно скажет: «Стой! Красный!» Или: «А вот теперь зелёный, пойдём». Наверное, здоровым людям кажется, будто они таким образом проявляют заботу. Но ведь я всё прекрасно вижу, до перекрёстка дошла сама и вообще, как-то раньше жила без их подсказок.

Ещё беда с головным убором. В холодную погоду ношу платок. Посторонние люди могут подойти, пощупать ткань и сказать: «Тонкий! Шапку носить надо». Или спросить: «Почему ты в перчатках? В варежках-то теплее».

Порой бывает так: поднимаюсь на крыльцо здания, и кто-нибудь из входящих-выходящих объясняет, старательно артикулируя: «Здесь банк. Тебе точно сюда?» Особенно удивляются, когда я хочу войти в кафе.

А вот дети и подростки очень деликатны – всегда спросят, нужна ли помощь, без разрешения не лезут и не «тыкают».

Ещё у нас есть такая традиция: человека, который ухаживает за больным, принято жалеть больше, чем самого немощного. Как так? Жизнь проходит, а он, страдалец, возле больного сидит! Когда была маленькой, слышала про папу: «Бедный мужик, такой молодой, а приходится ребёнка выхаживать». Мне было больно, стыдно – жить не хотелось, чтобы не затруднять отца своим существованием.

Когда бабушка заболела и больше не могла вставать, папе досталась новая порция сочувствия: «Ох, теперь ему приходится сразу после работы бежать домой и сидеть с больной матерью». Папа отвечал: «Ну да, а так-то я каждый вечер обычно то в поход, то на балет».

Папа попросил соседку днём помогать бабушке: приносить еду в комнату и ещё кое-что делать, ведь я на костылях, не справлялась. Соседка сперва вела себя нормально, вежливо спрашивала, что да как. Но через неделю уже вовсю орудовала на кухне, по-своему переставляла посуду – а как же, она ведь «за больной ходит». Почувствовала себя хозяйкой.

Однажды я зашла на кухню и вижу – кастрюли стоят высоко, оттуда ни я, ни бабушка их не достанем. Спросила соседку:
– Зачем вы их туда убрали?
– Мне так удобно. Оля всё равно лежит, из комнаты не выходит, а ты и попросить можешь.
– Не желаю просить, хочу сама достать. И Оля ещё живая, это она здесь хозяйка. Прежде чем перекладывать предметы, нужно её спросить.

Женщина не поняла моей претензии – она имеет право, ведь она ухаживает! Я сказала папе, и соседка больше у нас не появлялась.

Бабушка тихо сказала:
– Ох, слава богу! А то я чувствовала себя тряпичной куклой.

Да, мне было трудно носить бабушке еду с кухни. Ставила тарелки на табуретку и понемногу передвигала. Готовить училась сама. Столько продуктов испортила и выбросила – до сих пор стыдно.

Теперь понимаю, насколько мудро вёл себя папа. Счета за коммунальные услуги он приносил бабушке, хотя, конечно, сам мог всё посчитать. Но бабушка садилась на кровати, выпрямляла спину, цепляла на нос очки и начинала складывать, умножать и перепроверять цифры – в ней просыпался бухгалтер. Самое главное – она чувствовала, что полезна.

Папа всегда спрашивал, что она думает о перестановках и изменениях. Нёс в комнату купленные продукты, чтобы бабушка их оценила. Бережно относился к её чувствам и делал всё, чтобы она не стыдилась своей немощи.

Ни в одной семье я больше не встречала такого отношения к лежачим больным. И бабушка в результате оживала. В День Победы папа под её руководством готовил праздничный стол. Ей захотелось блинов, и отец собрал все ингредиенты, а потом месил тесто, постоянно советуясь с бабушкой. Мы поздравили её, подарили большое махровое полотенце…

Через десять дней бабушки не стало. Но ни одного дня она не ощущала себя обузой!

Когда мне было лет 16–17, я училась технике макраме у Галины Лазаревны. Она, как и я, передвигалась на костылях. Занимались у неё дома. В прихожей на здоровенном гвозде висела инвалидная коляска – на ней по крошечной квартирке ездить было невозможно. По утрам к Галине Лазаревне приходила помощница по имени Агаша, вела себя по-хозяйски.

Сижу я как-то на занятиях, и Галина Лазаревна говорит:
– Наталья, за всё я Господу благодарна, хорошая у меня жизнь. Пусть и операций немерено, но добра больше. Вот только бытовая беспомощность вызывает злость и даже ропот на Бога. Агаша высокая, все предметы на кухне приспосабливает под себя – чайник зачем-то на холодильник ставит, крупы убрала в верхние ящики. Вечером уходит, а я не могу даже чаю попить или кашу сварить – высоко тянуться. Так обидно.
– При чём тут Бог-то, Галина Лазаревна? Надо просто попросить Агафью Никитичну, чтобы больше так не делала.
– Я просила. Бесполезно. Да и неловко – она мне помогает, и тут я со своими требованиями.

Через несколько дней я сама увидела, как Агафья Никитична ставит чайник на высокий холодильник и убирает пачки с хлопьями и печеньем в верхний шкаф. Сказала:
– Чайник лучше держать на плите. Галине Лазаревне нужно вечером попить чаю.
– Да мы с ней вместе в шесть часов попьём, и хватит.
– А вдруг она в десять захочет? – упрямилась я.

Агаша поджала губы, но оставила чайник на плите. А я продолжала:
– Печенье в пакете тоже лучше оставить на столе.
– Ну что это за бардак!
– Не на полу же. И гречку убрать в нижний шкаф.
– Каждый раз за ней нагибаться? Пусть наверху будет. Утром приду, кашу сварю.
– Нагибаться – не прыгать. А сварить кашу Галина Лазаревна и сама может, вам работы меньше.

Не знаю, как шли дела в моё отсутствие, но при мне все нужные предметы находились в доступных для хозяйки местах. Правда, Агафья Никитична долго со мной не разговаривала.

Почему многие так рьяно бросаются помогать больным, совершенно не считаясь с их желанием?

Была на днях в гостях у подруги. Зашла к ней и наша общая знакомая, мы живём в одном районе. Хорошо посидели, пора и честь знать. Стали собираться. Мне всегда трудно обуваться, особенно если кто-нибудь на меня смотрит или сижу неудобно. Тут эти два обстоятельства совпали. Чувствую, ноги одеревенели, как колоды стали. Я полностью расшнуровала ботинок и давай впихивать туда ступню.

Вторая гостья тут же подскочила и схватила меня за ногу – вроде и помогает, но попутно наставляет:
– Вот зачем ты шнурки распустила? Надо было просто ослабить. Теперь шнуровать полдня.

Тон у неё был такой, словно она всю жизнь с утра до вечера шнурует мою обувь и вообще полностью одевает, – интонации мамы, разговаривающей с неразумным дитём.

Она с силой впихнула мою стопу внутрь, пальцы собрались в кучку – больно! Я разозлилась, скинула ботинок и рявкнула:
– Это моя нога и моя обувь! Как мне удобно, так и буду делать!

Хозяйка квартиры сидела в уголке тихо как мышь. После моей тирады так же тихо сказала:
– Получила? Я давно к Наташе со своей помощью не лезу, огребала от неё уже.

Люди не понимают, что меня выводит из себя не сама помощь, а покровительственно-наставительный тон.

Домой мы ехали молча. Потом я написала знакомой сообщение с извинениями. Она ответила: «Это ты меня прости. Весь вечер, кстати, об этом думаю. Поймала себя на мысли, что я и с мамой обращаюсь как с неразумным существом, а у неё только рука парализована. Спасибо тебе, отрезвила».

Хорошо, что помирились. Не люблю конфликты.