Больше десяти лет я общалась с одной почтенной монахиней, насельницей большого монастыря. Эта инокиня отличалась аскетической жизнью и подвизалась по очень строгим правилам.

Жизнь матушки до пострига мало чем отличалась от судьбы многих российских женщин: трудилась на заводе, замуж так и не вышла, детей не имела. Досмотрела и похоронила родителей и в 90-е уехала далеко от дома, продав квартиру. Вскоре оказалась в монастыре, в те годы представлявшем печальное зрелище: обитель только поднималась из руин.

Женщина приняла постриг, много трудилась, молилась. Всю пенсию до копейки отдавала на нужды родного монастыря. Шли годы, спустя некоторое время у обители появились богатые благотворители, и в получении скромных денег от монахини-пенсионерки уже не было такой необходимости. Настоятельница разрешила матушке и другим сёстрам-пенсионеркам оставлять пенсию себе.

Матушка отличалась редкой молчаливостью и простотой. Её любили, с ней считались и не обижали, как иногда случается в женских монашеских сообществах. Что монахиня видела, то и говорила в лицо – без обиняков. Бывало, подойду поздороваться, мы обнимемся, а она так нежно замечает: «Какая ты сегодня старая, какая страшненькая! А вот в прошлый приезд была гораздо лучше». Я не обижалась, потому что эти слова исходили от сердца. Да и как можно обижаться на интонации ребёнка, добрый взгляд и улыбку?

Матушка не давала себе никаких послаблений: в возрасте за семьдесят легко делала десятки земных поклонов, всегда строго постилась. Разве что в последние годы просила отпустить её отдохнуть после дневных послушаний, но обычно день проводила на ногах, как и молодые матушки. В руках инокини всегда можно было видеть подклеенную скотчем пухлую записную книжку с сотнями имён. В свободное время матушка садилась в отдалении с книжечкой и молилась о людях, чьи имена хранили эти истрёпанные страницы.

В позапрошлом году монахиня попросила у игуменьи разрешения отправиться в отпуск, как поступала и раньше. Здесь нужно заметить, что насельники монастырей имеют такое право, если возникает необходимость срочно навестить родных, восстановиться после долгого лечения или решить какие-либо неотложные вопросы. Настоятели обычно дают благословение, но нередко делают это скрепя сердце, больше из снисхождения к человеческим немощам. Они знают, что любая разлука инока с монастырём – это всегда искушение и большая опасность для души. Встречаются и такие настоятели, что терпеть не могут монашеских отпусков.

К тому моменту вся родня матушки уже ушла в мир иной, но друзья в далёком южном городе ещё были живы. Получив и в этот раз благословение игуменьи, монахиня уехала на малую родину. Позже обнаружилось, что инокиня забрала с собой все нехитрые пожитки, включая зимнюю одежду и обувь. Прежде она никогда так не поступала. В монастырь матушка больше не вернулась.

Никто не мог понять, почему инокиня бежала из обители на излёте лет, никому ничего не объяснив. Её поступок стал полной неожиданностью даже для ближайшей подруги-монахини. Впрочем, иногда беглянка звонила знакомым насельницам и сообщала, что живёт хорошо, подлечила больные ноги. Говорила, что её приютили друзья, рядом есть храм.

Знавшие монахиню люди не понимали, радоваться этому или огорчаться. Ведь матушка ни с кем не ссорилась, ей никто не докучал, поэтому все решили, что просто стала тяжела монастырская жизнь или подвело здоровье. Но ведь инокине раньше никто не препятствовал уезжать, чтобы лечиться в хороших клиниках. Да и болезни её не так беспокоили, как ровесниц в миру. Что произошло в душе человека, который вдруг променял свой аскетизм на мирскую жизнь, осталось великой тайной.

Менее чем через год в монастырь пришло сообщение, что матушка находится в очень тяжёлом состоянии, её перевели в реанимацию. Настоятельница была готова принять блудную сестру назад и обеспечить должный уход, а если нужно, то и похоронить её в ограде монастыря на ухоженном монастырском погосте. Увы, сделать это так и не получилось.

Недолго поболев, монахиня умерла. Кто её хоронил, нам неизвестно. По слухам, сбежавшая матушка упокоилась рядом с могилами родителей. Её отпели, а за сутки до кончины успели причастить.

У меня осталась её фотография, сделанная одним из послушников. Матушка сидит вполоборота на скамейке с книжечкой в руках и строго взирает из-под клобука. А я поймала себя на мысли, что так и не узнала её мирское имя.