– Ого, Майя Викторовна, собрались отметить праздники с размахом?

Галя спрыгнула с табурета. Она вставала на него, чтобы снять с верхней полочки одинокую бутылку вина. Бутылка томилась там в давнем и безнадёжном забвении. Кто в селе купит итальянское вино за пять тысяч рублей?

Галя – бывшая ученица Майи Викторовны. Вытерла тряпкой толстый слой пыли с тёмно-синего стекла. Подошла уборщица Света, рукой в резиновой перчатке убирая со вспотевшего лба волосы. Света тоже была ученицей Майи, только выпуск на семь лет позже. Да кого ни возьми в селе – почти все жители «прошли» через Майин класс, были её учениками.

– Что вы, разве бы я купила для себя? – засмеялась и смутилась учительница. – Вот еду повидаться с Любашей Земцовой. Она ненадолго в наших краях, квартиру в городе продаёт.

Деревенский магазин – источник актуальной информации. Уже к вечеру всё село знало: Майя Викторовна, которая за всю жизнь по причине больных ног почти не выбиралась из села, едет в гости к любимой ученице, знаменитой актрисе Любови Земцовой! Везёт гостинец – итальянское вино за пять тысяч рублей!

Завтра сядет на утренний автобус, путь неблизкий, триста километров. Значит, обратно ждать дня через два: переночует у Любы, а может, и дольше задержится. Привезёт ворох новостей: как там столица, как снимают кино…

Ученик Андрюха, колхозный шофёр, рано утром подкатил к домику учительницы, бережно под ручку вывел, довёз с ветерком до автобусной остановки.

– Любке там привет передавайте. Поди, нос задрала. И не вспомнит, как я её снежками забрасывал, проходу не давал. Ох и втрескался в неё тогда – всемером оттаскивай.
– Андрюша, школьные годы не забываются. Тем более первая любовь.

Молоденькая Майя приехала по распределению в село – как картинка. Пальто приталенное, сборчатое, с барашковым воротником. На кудрявой головке – котиковая трофейная шапочка-«таблетка» с янтарной брошкой. Крутые каблучки ботиков проваливались в тротуары. Таких тротуаров Майя ещё не видела: вкопанные в землю чурбаки кругляшками кверху.

На каблуках форсила недолго: обморозила ноги. Дважды в неделю после уроков и проверки тетрадей учителя ходили в дальние деревни читать лекции о международном положении, текущей обстановке. Однажды в буран сбилась с пути, завязла в сугробах. И даже огромные валенки на шерстяной носок не спасли от обморожения.

Она продолжала вести уроки только стоя: а как иначе – учитель! Но узкие туфельки сменила на плоские, как калошки. И по ночам вскрикивала в голос от того, что ноги крутило, выжимало жгутом. Благо никто не слышал её слёз и крика в избёнке на отшибе.

У неё не было хозяйства, не держала кроликов и кур, как другие учителя. И вдруг… завела корову. Не по своей воле – тёлочку привела на верёвке скотница, мать Андрея. Детей у той было шестеро, Майя занималась после школы с каждым, вытягивала на твёрдую «тройку». Кормила кашей, которую вообще-то держала для себя закутанной в платок в печке.

Неделю назад Андрюха был уличён в преступлении: не устоял перед великолепием янтарной брошки, украдкой вытащил из котиковой шляпки, спрятал на сеновале.

Скотница привязала тёлку к калитке, поклонилась в пояс.

– Спасибо, Викторовна, что в милицию не заявила. Всех моих в люди вывела, может, и этого дурака уму-разуму научишь. Безотцовщина, от рук отбился.
– Очень благодарна, конечно, но немедленно, слышите, немедленно, заберите телёночка назад!
– Мне её премией дали, – не слушала скотница. – У меня корова дойная имеется, куда мне? А это выбраковка, всё одно на мясо пустят.

Вот эту задумчивую бархатную большеглазку – на мясо?

Пришлось оставить у себя. С сеном обещал помочь колхоз – взамен на сдачу молока. Доить научила та же Андреева мать, и раздоили – только вёдра подтаскивай. Вот тебе и выбраковка. Майя назвала тёлку Доченькой. В тёмных прохладных сенцах всегда стояло ведёрко с Доченькиным молоком, рядом на гвоздике ковш. Кто ни приходи – черпай и пей сколько влезет, как воду или квас.

А народу у Майи было много, проходной двор. Шли ученики подтянуть оценку, сельчане – газетную заметочку объяснить или письмо сыну в армию написать. Просили жизненного совета – седые пожившие люди у неё, девчонки-щеголихи. А как же! Учительница!

Хотя давно не щеголиха: руки от дойки стали как у всех деревенских женщин – сухие, красные, с раздавленными широкими пальцами. Доченьку пришлось отдать в колхоз – не хватало времени. Молодые учительницы-стажёрки не выдерживали больше года, сбегали. Майе приходилось брать их классы.

Да и куда она из деревни, если у неё жених? Передовой тракторист, чуб из-под фуражки волнами, страдание и ночные слёзы окрестных девчат. А с учительницей его будто подменяли – тише воды ниже травы, краснел, мял кепку. Барышня и хулиган.

Что любовь для Майи? Горько-сладкая свежесть черёмухи, прохладные гроздья, белые брызги лепестков в волосах. Лесок в изумрудном майском пушке, вечерняя росяная трава обжигает босые ноги. Туфли сняла – раскиснут. Он её подхватил, донёс до крыльца, взял в руки покрасневшие зябкие ножки, по маленькой ступне в каждую ладонь, грел дыханием, прижимался колючей щекой. Посевная, фасон держать некогда.

Свадьбу наметили на июнь. Колхоз давал ссуду и материал на новую просторную избу. Наказ: чтобы крепких ребяток наделали не менее пятерых. Майя не ходила – летала, будто её несла неведомая сила, будто ногам до сих пор не давали ступить на землю крупные тёплые ладони. Влетела в класс, сумочку на стул, поправила разлохмаченные ветром кудри.

– Дежурный, все в классе?
– Земцовой нету.

Она и сама видит: место на третьей парте в правом ряду пустует. У Любы точёная головка всегда в три четверти рассеянно была повёрнута к окошку.

– Ау, Люба, вернись к нам, где витаешь? Повтори, что я сказала.

Встанет, стройненькая и ладная, вежливо, слово в слово, повторит сказанное. По всем предметам пятёрки, гордость класса, школы и лично Майи! А ещё звезда маленького школьного театрика. Подбирая бабкину юбку, величественно ступала по щелястой сцене, нервно трепетала настоящим шёлковым веером. Бог знает, с каких старых режимов он завалялся у библиотекарши: с перламутровой вставкой, с зеркальцами как павлиньи глаза в каждом шёлковом пёрышке.

Зал хлопал. Майя Викторовна влюблёнными глазами смотрела на талантливую ученицу, промокала глаза платочком.

Люба рано начала осознавать свою красоту, несла её как хрупкий драгоценный сосуд. Но откуда эта порода, эта стать в деревенской девочке у простых неказистых родителей? Осанка, горделивый посад головы? Резко очерченный надменный ротик, губки пухлые, будто покусали пчёлки. Глаза ясные, вдумчивые, омытые мыслью. Красота и ум – невозможное сочетание.

На дому у учительницы занимались риторикой – Люба готовилась в театральный. Однажды, утомлённая учёбой, уснула на Майином диване, подложив ладошку под персиковую щёчку. Майя укрыла её пледом и долго стояла над девочкой, любовалась ангельской красотой. Неожиданно такое умиление и нежность нахлынули: коснулась губами тёплых волос, и само собой шёпотом вырвалось: «Доченька!»

Но характер у Любы – ой-ой. Маленький монстрик. Гладить только по шёрстке – иначе вздёрнет головку, отвернётся. Огромные глаза нальются хрустальной влагой, слезинка картинно скатится по щеке. Артистка!

И вот Люба не пришла в школу. И нигде её нет. В учительской рыдает мать – вчера не поладили с дочкой, утром встаёт – кроватка не тронутая, холодная. Окно нараспашку, и следы в траве ведут в лес. Искали всем селом, кричали до хрипоты, стреляли. Уже темнело – глядь, по полю плывёт головка в венке из золотых купальниц. Хлоп-хлоп ресницами: «Я устала и уснула, ничего не слышала. Я не виновата». Ремня бы ей хорошего, невиноватой.

Зато из леса не вернулся тракторист, жених Майи. Его нашли ближе к осени: при поисках девочки провалился в гнилой заброшенный погреб, доверху полный водой. Здоровый, молодой, он выбрался бы – да, видно, при падении оглушило бревном.

Люба Земцова смотрела по телевизору «Голубой огонёк» и думала: всё-таки хорошо, что не злоупотребляла лифтингом, ботоксом, имплантами и филлерами. После них щёлочки глаз ни открыть, ни закрыть, лицо расширяется, становится плоским: не то маска Фантомаса, не то, прости господи, маска Гиппократа. Бал мертвецов и мумий, накрашенных рукой танатокосметолога, – как они этого не понимают?

С фигурами дела ещё хуже. Все они, особенно бабы за сорок, любят пожрать. Эффект липосакции недолговечен, полгодика попозировали-пофасонили – и опять коровы коровами.

Однако же эти коровы в телевизоре, а ты, не корова, подтянутая, стройная, худощавая, – сидишь на диване в полутьме, никому не видимая, невостребованная, и исходишь ревностью.
Любочка с досадой бросила пульт.
А как всё начиналось! На вступительных очень хотелось быть гордой полячкой из «Бориса Годунова» – но сыграла простушку, ту самую «деревню в девушке». И не прогадала.

И сразу – главная роль в фильме! Не слушайте актрис, которые таращат глазёнки: «Ах, я бежала по коридору, а навстречу гениальный режиссёр…» Или: «Нечаянно я попала на глаза гениальному, который уже отчаялся в поисках…»

Ничего случайного в этом мире не бывает. Как говорится в знаменитом романе, «только дураки видят повсюду случай. Ни капли случайности – только ум и воля…».  Нечаянная встреча в коридоре или «по ошибке» купленный билет в одно купе – на самом деле результат тщательно продуманной тактики и стратегии. На кону карьера и жизнь. Иначе по тебе проскачут копыта красивых и смелых, долговязых.

Тогда уже входили в моду широкие плечи, длинные ноги. Любочка пожимала плечом. Где-то она вычитала: «Женщина должна быть статуэткой, а не Эйфелевой башней».

Она допустила ошибку. В ней всё дрожало от счастливого возбуждения, сердечко трепетало, могла уснуть только со снотворным. А птица-счастье любит холодную, расчётливую голову. Фейерверк вспыхнул, вызвал всеобщее «ах» и погас. Несколько эпизодических ролей – и тишина.

Хуже всего ждать и догонять. Ожидание иссушило и выжгло душу, жизнь сконцентрировалась на ненавистном телефонном аппарате – молчал, будто сдох.

Видели бы сегодня фанатки свою звезду семидесятых. Апатия – вот как одним словом можно назвать её нынешнее состояние. С тяжёлой головой она вставала к обеду, расхристанная, непричёсанная, в халате слонялась по квартире, бралась за вещи, с недоумением отбрасывала.

В конце концов натыкалась на пульт от телевизора. Отравленная, парализованная, полулежала на диване, вяло искала знакомые лица. Неизменно поражалась их бездарности, искала и находила чудовищные промахи и ошибки в игре, гриме, дикции: манная каша у них у всех во рту, что ли? Вслух комментировала предполагаемые способы попадания этих жалких посредственностей на экран – один гаже другого.

Приезд старой учительницы был совершенно некстати. Требовалось взять себя за шиворот, встряхнуть, привести в подобающий вид, что-то приготовить, убрать свинарник в квартире. Можно бы заказать еду на дом, позвонить в клининг… Но с деньгами полный швах.

Чего ей вздумалось с бухты-барахты приезжать? А ведь в школьном детстве учительница была для Любочки идеалом. Она просто обомлела, когда та впервые простучала каблучками, встала у стола. Вся из себя нездешняя, с красивым городским выговором, в облаке удивительных духов.

Однажды Любочка на репетиции задремала у неё на диване. Ну как задремала: прилегла, а сама сквозь мерцающие ресницы хитренько наблюдала за происходящим. Учительница укрыла её пледом, постояла. И вдруг коснулась губами волос и назвала «доченькой»! Любочка едва удержалась, чтобы не фыркнуть.

Она презирала свою мать, слишком простую и обычную, робеющую перед дочкой. И после увиденной сценки даже всерьёз подумывала: а не попросить ли Майю удочерить её, Любу?

…Какая она стала сухонькая, невесомая, серебряная! Они обнялись в прихожей, учительница выдала панегирик на тему Любиного таланта и «ты ничуть не изменилась». Выпили по бокалу итальянского вина, к Любиному изумлению, настоящего, без дураков. Такое только в деревне, наверно, ещё можно купить. Потом пили чай с купленным тортом. Майя откусила кусочек и зажмурилась от наслаждения. Помнится, она и в школе редко позволяла себе сладости – диабет.

Учительница попеняла ей, что та ни разу не была на вечере встречи: «Ах, Любаша, какой бы роскошный приём мы тебе устроили!»

Премного благодарна. В первый же день приезда Любу узнали на улице, заахали, зазвали на встречу в областную филармонию. Согласилась, на свою беду. Потом пересматривала запись и ужасалась. Разве можно доверяться провинциальным постановщикам света? Получился совершенный крокодил, объектив сфокусирован на каждой морщинке и отвисшей складочке. Какой идиот снимает крупным планом женщину после пятидесяти?

Ах, как умеют ставить свет, выбирать ракурс на центральном телевидении – там девяностолетние мумии выходят как конфетки. Вот так: захочет оператор – будешь конфеткой, захочет – крокодилом.

И ещё мерзкие вопросики из зала типа: действительно ли существует «право первой ночи» режиссёра на молоденьких актрис?

Люба посмотрела на часы.

– Майя Викторовна, вы не опоздаете? На сколько у вас билет?

Учительница засуетилась:
– Спасибо, Любаша, и впрямь бы опоздала. Ах, как я рада, что мы повидались!

После ухода учительницы Люба допила вино – его оставалось больше половины. Опьянела, и стало жалко учительницу. В такую даль ехала с больными ногами… Можно было постелить в гостиной и всю ночь говорить, говорить. Но проклятая апатия: не то что говорить – видеть никого не хочется. Хотя кое о чём рассказала бы: давно тяготила одна большая тайна.

Как она, школьница, поругалась с матерью и спряталась в лесу. Сидела в сарафане, обняв себя за голые плечи: сыро было от тумана, звенели первые комары. Уже решила выходить к людям – и услышала приближающийся свист и мужские шаги. Среди деревьев мелькала голубая рубашка.

Тракторист ступал широко, захватывая и отводя ветки, свистал, ища потеряшку. Раздался треск кустов: тракторист странно и смешно замахал руками, будто хватался за воздух, – и грянулся оземь. Но почему-то плеснула вода, откуда она взялась в лесу? Люба боязливо подошла и сама чуть не угодила в невидимый в траве, вросший в землю бревенчатый сруб. Квадрат чёрный воды в нём стоял тихо, только поднимались редкие пузыри. На дне голубела рубашка.

Комнаты отдыха на вокзалах упразднили. Майя могла бы уехать последним автобусом – но что скажут в селе? Что любимая ученица отправила учительницу в морозную ночь?

Денег на гостиницу или на посуточную квартиру не было. Майя устроилась в пластиковое вокзальное кресло ближе к батарее, к теплу. Ждать придётся долго, до завтрашнего дневного рейса. На утренний ведь тоже не сядешь, в селе обязательно спросят: а чего на самом раннем-то автобусе приехала? Неужто любимая ученица ни свет ни заря растолкала?

А так будет всем рассказывать, как славно они посидели, и какая Любаша гостеприимная и совсем простая, и всем передаёт приветы, и как горячо уговаривала её погостить подольше…