Шеш-беш, или такие длинные, большие нарды, – странная игра для русского вкуса. Есть в ней нечто детское: бросаешь кости (то есть кубики с точками вместо цифр) да переставляешь фишки – прямо как в дошкольной настольной игре. Конечно, соображать при этом надо, да ещё как, но со стороны кажется, будто выигрыш основан на везении – «как фишка ляжет», то есть как кубики выпадут. Поэтому непосвящённому смотреть на игру в качестве зрителя сначала интересно, но потом быстро надоедает.

Иван Прокудин шеш-беш не любил, предпочитал шахматы.

– Там я завишу не от воли случая, а от своего собственного умения, а это уж у кого какое есть, – говаривал он не раз.
– Хочешь – совершенствуйся, насколько мозги позволяют. А не хочешь, так просто играй для своего удовольствия, – его жена, Любовь Прокудина, наоборот, игру в шеш-беш очень даже любила.

Ей нравилась старинная инкрустированная доска для игры, доставшаяся в наследство от деда, нравился стук костяшек по дереву, и нравилось выигрывать. И, в отличие от мужа, она прекрасно понимала, что выигрыш в этой игре зависит не столько от того, как кости выпадут, а как ты сам фишки передвинешь. Можно и с шестёрками и пятёрками проиграть, а можно и наоборот. Короче, думать надо, комбинации прикидывать и выбирать для себя самые выгодные. Очень даже увлекательно.

Партнёра для игры у неё долго не было, но потом нашёлся сосед по даче, которая тоже досталась от деда, – Сильневский. Дачи их стояли рядом, и семьи Прокудиных и Сильневских были похожи друг на друга. Возраст примерно одинаков – тридцать с гаком, и в обеих не было детей. Но по разным причинам.

Когда сблизились и подружились, жена Сильневского в разговоре после ужина призналась Прокудиной, что забеременеть хотела бы, но никак не может. В молодости сделала аборт по глупости, и после этого – всё, как отрезало. Да и с работой у Сильневской тоже как-то не складывалось. Пробовала себя в маркетинге на многих должностях, но… то начальник козёл, то работу дают неинтересную, хоть сразу увольняйся, то денег платят мало. Наконец, после долгих поисков, нашла подработку на полставки, на службе особо не заморачивалась и основное время проводила на даче. Огород и сад стали её настоящей страстью.

Участок Прокудиных был, наоборот, пустынен и не ухожен, росли сами по себе какие-то случайные деревья и кустики. Хотя нельзя сказать, чтобы у Прокудиной вся жизнь проходила в работе. Она тоже поменяла много мест, в основном в качестве секретарши, пока наконец не нашла с помощью подруги работу администратора в фитнес-центре. Неутомительная служба ей нравилась, а в особенности нравились клиенты, мускулистые и следящие за собой мужчины и женщины.

Завести детей Прокудина так и не собралась, всё откладывала; её пугала и страшила даже не столько беременность, сколько последствия – она боялась превратиться после родов в толстую бесформенную клушу и предохранялась как могла.

Муж её зарабатывал хорошо; был он из провинции, сам всего добился, окончил институт в Москве и поднялся по служебной лестнице от рядового инженера в строительной компании до заместителя гендиректора, который называл его, Прокудина, своей правой рукой. Иван во всём человек основательный и неспешный. Не то что его сосед – тот влетал к ним на участок всегда стремительно – странной подпрыгивающей походкой, и только кудри на  белобрысой голове развевались в разные стороны.

Дела у Сильневского в его риелторской конторе шли не ахти, работы во время кризисов совсем не стало, и Сильневский всё чаще приезжал среди недели с женой на дачу и стремительно выполнял её нескончаемые садоводческие задания. Несмотря на явственные житейские трудности, был Сильневский человеком неунывающим. И о своих, и о любых других проблемах говорил с неизменным, иногда очень язвительным юморком.

Летними вечерами, когда семьи не уезжали в отпуск – Прокудины за границу, а Сильневские всё больше в Карелию, – соседи собирались вместе, ужинали и умеренно выпивали. Прокудина предлагала Сильневскому сыграть партию в шеш-беш, и тот соглашался с видимым удовольствием. А его жена в это время вела с Прокудиным важные и полезные садоводческие беседы, от которых тот совершенно обалдевал.

«В шахматы её обучить играть, что ли», – думал Прокудин и предлагал соседке партию в подкидного дурачка. Та от нечего делать соглашалась.

И вся бы эта жизнь продолжалась бесконечно, с обычными взлётами и падениями, если бы не пришла беда, большая беда. Прокудину предъявили обвинение в нарушении валютного законодательства, следователь с оперативником пришли прямо в офис и вручили ему повестку. Платёжки о переводе денег в валюте за границу подписывал Прокудин по просьбе шефа, но, когда гендиректора стали допрашивать, тот заявил, что Прокудин делал эти переводы по собственной инициативе, а он, гендиректор и владелец фирмы, об этом якобы ничего не знал.

Состоялся суд, на котором Прокудин и бухгалтерша, которая также подписывала переводы, были арестованы прямо на скамье подсудимых, ну а в действиях гендиректора состава преступления не нашли. Ходили, правда, слухи, что он сам донёс в прокуратуру, когда запахло жареным и любые валютные переводы попали под пристальное внимание властей предержащих.

Прокудин получил по полной – два года колонии-поселения. Адвокат уверял, что суд ограничится штрафом, но прокурор ловко представил зловредные переводы как деяния, совершённые в рамках преступной группы, да ещё проведённые в адрес банка из недружественного государства – и судья, замученная работой женщина неопределённого возраста, с этими доводами легко согласилась.

Жена Прокудина оказалась в совершенно непонятном и ужасающем положении. Зарплаты администратора в фитнес-центре едва хватало на еду и коммунальные услуги. Она даже собралась продать дачный участок, но решила подождать и перетерпеть. А Прокудин обещал скоро устроиться в месте ссылки и вызвать её на свидание.

Но через месяц пришла беда ещё более жестокая и совершенно непоправимая. Сильневская по дороге на дачу, как обычно, посреди недели, попала в ужасную аварию – шёл сильный дождь, дорога была скользкая, и её маленькую машинку неизвестно каким образом вынесло на встречную полосу – лоб в лоб с огромным КамАЗом. Красненькую корейскую машину смяло как губку и перекорёжило: чтобы вытащить Сильневскую наружу, спасателям пришлось долго резать корпус и доставать из погибшей на месте женщины куски перекрученного металла.

Хоронили Сильневскую в закрытом гробу, от её лица мало что осталось. Муж стоял в зале прощания посеревший, осунувшийся, но с сухими глазами. На всём долгом прощании с ненужными речами и всхлипываниями он не произнёс ни звука, и Любе Прокудиной впервые стало его жалко, пронзительно так, до боли в груди. И были поминки, и масса ненужных слов, и плач, и причитания подружек, которых у Сильневской оказалось до удивления много.
Все разошлись, а Люба осталась – убраться и помыть посуду. Сильневский сидел на диване, уставившись в одну точку. Люба села с ним рядом, говорила ненужные слова, гладила по голове. Он порывисто повернулся к ней, обхватил обеими руками и сильно и горячо поцеловал в губы. И всё случилось.

А через день позвонил Прокудин и сказал радостным голосом, что ему дают свидание, и Люба собралась и поехала. До Мордовии ехать не так далеко, не Колыма всё-таки. Ряды серых бараков стояли угрюмо и приземисто, казались инопланетными созданиями – живыми и недобрыми. В одном из них в маленькой комнате с пустыми серыми стенами было оборудовано место для свиданий: такая же серая кровать, стол и стул.

И Прокудин выглядел таким же серым, казалось, инопланетный барак высосал из него все соки, всю его земную жизнь. Но, только дверь за дежурным вохровцем захлопнулась, Прокудин набросился на жену как голодный пёс и стал срывать всё, что было на Любе, не обращая внимания на её слабые протесты и даже предложения сначала поесть. А после секса он стал есть с такой же жадностью, открывая все подряд привезённые Любой банки и склянки.

Дорога домой показалась Прокудиной быстрой и лёгкой, только во рту постоянно стоял привкус горечи и серого печного дыма.

И жизнь продолжилась, как будто и не прерывалась. Люба ходила на работу, часто даже задерживалась, дома ей делать было нечего. Привыкла экономить, ждала письма или звонка от мужа, гадала, когда ей разрешат следующее свидание. На дачу приезжала редко, играть в шеш-беш и даже вообще видеться с Сильневским ей совершенно не хотелось. Так, иногда махали друг другу руками издалека.

Однажды Люба увидела его на улице в компании довольно молодой девицы и подумала: ну и слава богу. Тоска то подкатывала к горлу, то вновь отступала. Но, несмотря на все переживания, Люба чувствовала себя прекрасно: тело её налилось какой-то упругостью, сил прибавилось так, что она с лёгкостью проворачивала все домашние дела, в том числе ненавистную ранее уборку квартиры.

Ещё через некоторое время Люба почувствовала, что с ней явно творится не то. Словно кто-то её изнутри подталкивал и даже как будто с ней разговаривал. Но невнятно так, слов не разобрать.

Или я схожу с ума, или просто беременна, решила Люба. Но странно, думала она, не тошнит, на солёное не тянет. А то, что месячные задерживаются, – так в этом нет для неё ничего необычного, у Любы всегда с этим делом, как она выражалась, был полный бардак. Купила тест, и тот ничего не показал. Но странное состояние продолжалось. Подумав-подумав, Люба всё-таки поплелась к гинекологу, толстой тётке, которая даже во время приёмов умудрялась выбегать на улицу покурить. И та сказала ей обычные слова, которые Люба ждала с тоской и страхом:
– Поздравляю, восемь недель у вас!

И тут Любу словно кто-то обдал холодной водой из огромного ведра. Она поплелась домой и бросилась ничком на диван. Что это? Наказание или неожиданно свалившаяся награда? Можно, конечно, аборт сделать, чтобы сомнений не возникало. А если после этого, как у Сильневской, вообще детей не будет? Нет, это, конечно, ребёнок Ивана, иначе и быть не может, – твёрдо решила она и совершенно успокоилась.

Вопросы о том, как и на что они с Иваном будут жить, когда тот вернётся, сможет ли он найти работу со своей судимостью, как они будут воспитывать ребёнка без дедушек и бабушек – тоже отпали сами собой. Сына решила назвать Васей. А что, подумала Люба, имя хорошее, незатасканное.

Прошло время, родился симпатичный белобрысый мальчишка. Рос, радовал Любу и помогавших ей подружек своим заводным характером и вьющимися кудряшками. А скоро вышел Иван, постаревший, с седыми висками, но всё такой же спокойный и обстоятельный. Увидев сына, подержав его на руках и даже подкинув вверх так, что у Любы захолонуло сердце, он повернулся к ней сияющий, вся лагерная серость враз сошла с его лица, и перед Любой будто предстал прежний Иван, только очень счастливый.

Прокудин скоро нашёл работу, какой-то друг с прежних времён устроил экспедитором, а Люба снова пошла в свой фитнес-центр, отдав ребёнка в ясли. Жалко, но что же делать, решила она. Одной Ваниной зарплаты нам всё равно не хватит.

Прокудины опять стали регулярно ездить на дачу, но, в отличие от прежних лет, оба увлечённо копались в огороде, а Иван с удовольствием гулял и играл с Васечкой. Сильневского видели редко, в основном в сопровождении очередной длинноногой девицы. Волосы у соседа заметно поредели, но смотрелся он в целом хорошо, солидно, хотя доходов у него, судя по одежде и видавшему виды автомобилю, очевидно, не прибавилось.

Сам он в одиночестве редко заглядывал к Прокудиным, боялся, наверное, что начнутся совместные воспоминания, а жену свою он вспоминать, по всей видимости, не хотел. Или стеснялся заходить, кто его знает. В редкие их совместные часы, когда все трое сидели за одним столом, Люба сравнивала этих уже немолодых мужчин с теми молодыми лосями, с которыми они с Сильневской выпивали и дурачились. И невольно переводила взгляд на сына Васечку, который обычно играл тут же рядом. Васечка был похож сам на себя и заставлял всех умиляться его неожиданными высказываниями.

Прошло ещё довольно много времени, годы полетели стремительно, закручиваясь по дороге вихреобразной спиралью. Васечка вытянулся, волосы его выпрямились, стали, как у Ивана, прямыми, но остались, как у Сильневского, шелковистыми. Люба редко вспоминала тот ужасный год, похороны и поминки по Сильневской и то, что произошло после. Нельзя сказать, чтобы угрызения совести её сильно мучили. Ну, пожалела мужика, думала она, нашло затмение, с кем не бывает.

И только по дороге на дачу настроение у неё неизменно портилось. От мыслей, которые сопровождали Любу, ей становилось привычно тошно. Надо было бы сделать ДНК-тест, убеждала себя Люба. И дело с концом.

«А если он, как тот тест на беременность, ничего не покажет? – спрашивала она себя. – Тогда я точно с ума сойду», – думала она и откладывала, всё откладывала.

В школу Васечку решили отдать с семи лет, пусть парень погуляет. В тот август прямо перед школой вновь собрались на даче. Пришёл Сильневский – один, без спутницы. Разговаривали о ничего не значащих мелочах, когда на открытую террасу дома Прокудиных вбежал Васечка.
– Посмотрите, что я нашёл под диваном! – и он вытащил из-за спины большую деревянную коробку с инкрустацией.
– Это шеш-беш, игра такая, большие нарды, – сказал Сильневский. – Мы раньше с твоей мамой часто играли, – и посмотрел на Любу, а она смотрела в сад, ни на кого не обращая внимания.
– А научите, как играть? – попросил Васечка.
– Обязательно научу, – подтвердил Сильневский.
– Лучше бы в шахматы научился, всё полезнее, чем кубики бросать, – некстати буркнул Иван.

Но Васечка этого не слышал. На улице его ожидали ребята, и он уже мчался с террасы к калитке быстрой, подпрыгивающей походкой.