Никакой мистики

Это омут, а не женщина, – думал я, разглядывая собеседницу. И шёл ко дну, как «Варяг», не пикнув, не прося пощады, до последнего момента не отводя восторженных глаз.

Точно так же в глухую осеннюю пору кленовый лист лежит ковром на земле и смотрит снизу вверх на своё дерево. Ему пора умирать. Но он помнит весенние грозы, летние дожди и осенние пылающие зарницы и не верит, что это невообразимое счастье было именно с ним, а не с кем-нибудь другим.

Сейчас мне предстоит не поверить в счастье – со мной говорит женщина, которая помнит, как сгорела Москва в 1812 году.

Никакой мистики, чистая правда! У неё есть тысячи свидетелей. Но одни немы, других уж нет, а те далече. История началась в 1964 году. Моя героиня, несмотря на юный возраст, успела многое пережить. И об этом стоит упомянуть.

Город королевишен

Во-первых, крах надежд. За четыре года до описываемых событий деревенская девчонка окончила школу в полной уверенности, что она королева и весь мир ждёт момента побыстрее упасть к её ногам. Она отправилась в Москву – город королевишен. И там на экзаменах в пединститут на литературный факультет ей достался билет на вылет.

Впоследствии она проработала школьным учителем 60 лет и утверждает, что такой «смертельный» билет всегда есть на экзаменах и выпадает он избранным.

Летом 1960 года он выпал Татьяне Ивановне Кочновой, урождённой деревни Большое Стромилово теряевского сельсовета Волоколамского района Московской области. И весь он состоял из вопросов о жизни и творчестве Виссариона Григорьевича Белинского, которого в школьной программе проходят с лёту и не задерживаясь.

Татьяна Ивановна пыталась хоть что-нибудь сказать на неизвестную тему. Экзаменатор попался хороший – хладнокровный убийца девичьих грёз.

– С чего вы, голубушка, решили, что литература – это ваше призвание? Вы ничего не знаете, речью не владеете. Но, если хотите, я не буду огорчать вас окончательно и поставлю вам троечку.
– Я сказала спасибо, забрала аттестационный лист и ушла навсегда, – голос Татьяны Ивановны, её прямая речь.

Послушайте же её дальше.

– И пошла шляться по Москве. Домой ехать стыдно. Домой ехать – позор. Великая из себя, а никуда не поступила. Иду и читаю объявления: «Техническое училище №10 на Профсоюзной улице набирает на годичные курсы электромонтёров безтоковых сетей, ремонтников лифтового оборудования». И ещё хрен знает кого. Общежития не предоставляют, прописки тем более, Москва не дура, близко к себе не подпускает кого ни попадя. И я зашла…

В приёмной комиссии сидит пожилой мужчина. Я говорю всю правду как есть. Домой ехать не хочу, искать другого ничего не хочу, буду учиться у вас. Он на меня посмотрел и говорит: и в чём же дело? Я вам могу одно гарантировать: ни прописки, ни общежития, зато замуж выйдете сразу. Мы набираем четыреста человек, из них максимум пять-семь девушек. А я ему, вся из себя: да я и замуж не хочу совсем. Какие у вас предметы есть интересные? И он мне называет всё то, что я терпеть не могу, – физика, математика, материаловедение и прочее.

И вдруг среди всего этого звучит «История КПСС». Господи! Это же гуманитарная наука, в моём понимании. Пойду! И я вам скажу: терпеть не могу всё, что связано с математикой, но я училась из уважения к учителю и предмету. И моего уважительного отношения к предмету хватило, чтобы одной из всего потока учиться на красный диплом. Я его получила, а вместе с ним – привилегию поступления в МЭИ с перспективой временной прописки в общежитии.

И так бы оно и было, но случилось непредвиденное. Практику мы проходили сначала в Черкизове на жилых домах, а потом нас бросили на строительство комплекса газеты «Правда». В комплексе не хватает одной многоэтажки, и я вам скажу почему.
Потому что в один из рабочих дней крановщик, который должен был подождать, пока сварщики закрепят плиты, решил установить рекорд. Стал подавать плиты на верхний этаж. Нижние уже были отстроены, включая подвал, там работали отделочники, плиточники, маляры. И мы работали, пять девчонок, – не обманул меня преподаватель. И зацепил крановщик одну из неукреплённых плит, и сложился домик, как домино, рухнуло всё.

За пятнадцать минут до трагедии наш бригадир снял нас оттуда, в соседнем семиэтажном здании принимают цеха, а электричество не работает, надо помочь. А я защищала диплом «Преимущество люминесцентного освещения». Конечно, меня туда отправили. А через пятнадцать минут здесь погибло двести человек.

Забор вокруг этого места на Бутырском валу возник за полчаса. С нас всех взяли подписку о неразглашении. Домой в Измайлово, где я снимала комнату, ехала, не переодевшись, в комбинезоне 56-го размера, из кармана торчали пассатижи. Я была в шоковом состоянии и ничего не понимала. Понимала только одно – что я здесь больше работать не буду никогда. В одно мгновение у меня развилась боязнь высоты. Я узнала о трагедии, будучи подвешенной в люльке на 20-метровой высоте. До этого хоть бы что, а как узнала, глянула вниз – и обмерла на всю жизнь.

Перенос столицы

С неслыханной дерзостью я позволю себе опустить некоторые подробности жизни Татьяны Ивановны. Не потому, что считаю их несущественными – попробовал бы я так считать! А лишь с тем, чтобы быстрее подойти к центральной части нашей истории.

Бегство из Москвы обернулось для неё счастьем и призванием на ближайшие 60 лет. Кто вообще сказал, что на Москве свет клином сошёлся? Не сошёлся!

Татьяна Ивановна, вызванная домой родительской открыткой вскоре после трагедии на Бутырском валу, устроилась сначала воспитателем в детский санаторий в знаменитом Теряевском скиту (бывш. Иосифо-Волоцкий скит). А затем директор её родной школы, которая знаменита тем, что находилась прямо на территории Иосифо-Волоцкого монастыря, предложил ей пойти к нему политруком. То есть старшей пионервожатой.

Всё это страшно интересно, но мы чуть-чуть торопим время и передвигаем его к осени 1964 года, когда жизнь посёлка Теряево с монастырём преподобного Иосифа Волоцкого и жителями всех округ до самого Волоколамска всколыхнулось невиданным происшествием.

В Соборную рощу у Царского брода вошли войска. И остались там квартировать целых три года. Три тысячи конников, гусар, улан, кавалергардов, инфантерии, артиллеристов, сапёров, ополченцев, плотников, пожарных и прочее, прочее без счёта. А чуть позже из Москвы бесконечными вереницами потянулись «беженцы» – дворяне, купцы, мещане, простолюдины и просто люди. Ибо со всей этой массой московского народа (говорят, число достигало 20 тысяч) случилось страшное. Двунадесятиязычный враг в безумии своём перешёл границу Отечества, и столицу империи Российской в срочном порядке переносили в пгт Теряево.

А куда ж ещё? Чем глубже спрячем, тем быстрее найдём, когда беда минет. Народная мудрость. Ибо только неизлечимо варварский народ готов с великой любовью и тщанием строить новую столицу лишь для одной цели.
Чтобы сжечь её!

В один из осенних дней в новую столицу России пгт Теряево прибыл Главнокомандующий. Нетрудно догадаться, что это был не Александр Первый, и не Михаил Кутузов, и точно не Леонид Брежнев. Бери выше. Сергей Фёдорович Бондарчук. Чтобы к своей бессмертной эпопее про «Войну и мир» доснять московские сцены. Захват, пожар и отступление. И всё сошлось в одном месте, люди, кони, дома, улицы, Сухаревская башня и только что отреставрированная после беды сорок первого года, одетая в белое, словно подвенечное платье, красавица Воскресенская башня Волоцкого монастыря.

Решилась Россия!

Кино захватило собой всё пространство – жилое и не жилое. Костюмерная «Мосфильма» заняла бывший братский корпус монастыря и детгородковской школы. Успенский собор играл роль Симонова монастыря в Москве. Дворянская усадьба в Стеблеве – дом Болконских. Всколыхнулось всё умственное пространство жителей уезда. В съёмках участвовало почти сто процентов населения. Ажиотаж немыслимый.

– Мы занимали очередь очень рано. За костюмами. Иногда с ночи. Номер писали на ладони, – вспоминает Татьяна Ивановна. – Простые животноводы, механизаторы, полеводы, доярки, ветеринары менялись сменами друг с другом и шли к монастырю. Никаких машин. Пешком, даже из Волоколамска (25 километров), чтобы отстоять в очереди, получить платье и отсняться в эпизоде фильма. У нас даже паспорта забирали, потому что некоторые думали, будто платья эти им навсегда выдавали, и не возвращали их. И по посёлку в них разгуливали… Господа, слуги, торговые люди, случайные прохожие, мещане, военные и святые отцы в чёрных ризах.

А потом рухнет всё это, и номера на ладонях мы станем писать, чтобы кусок колбасы в универсаме выхватить.

Два года строилась наша теряевская Москва 1812 года – Садовое кольцо, несколько переулков и, главное, дома, мостовые, арки, дворы, решётки, ограждения, тротуары – всё настоящее, или почти настоящее… Живое.

Отдельным особняком стоит сцена взятия Смоленска. История купца Ферапонтова и его муки. Июль, жара. Мы все – первая массовка, опыта никакого. Нам терпеливо объясняют, как и что. Пока объясняли, мы понимали. И тут включают вентиляторы. Воздуходувы какие-то. И начинается! Нам на головы сыплются пепел и мука, или что там у них вместо муки. Побелка, что ли. А мы все вспотевшие, июль, жара, дым, лошади куда-то несутся. Купец орёт: «Всё, ребята! Решилась Россия!»

За первым дублем другой, третий, двенадцатый. Когда закончилась съёмка, наши волосы на голове найти было нельзя. Колтун. Рукой трогаю, что у меня там? Шлем? В общем, по нескольку дней мы размывали и расчёсывали себе волосы. Но это было так кайфово!

Идём и плачем

И тут я слышу сумасшедшую историю, в которую очень легко и очень трудно поверить. По той причине, что сегодня подобное немыслимо и вообразить.

– Помните эпизод, когда Москва горит, а Пьер идёт по улицам Наполеона убивать? – восклицает Татьяна Ивановна и продолжает, уверенная, что я помню. – И там должна была армянская семья в огне сидеть. А никто не хотел в огне сидеть, страшно. И что придумали? В нашем Микулине уже тогда находился психоневрологический интернат. Оттуда привезли человек пять-семь, но не буйно помешанных, а тихих таких, в отключке. Одели в армянскую семью и усадили, не в огонь, конечно, но очень рядом. Мы замерли все, пламя их накрывает, а им всё нипочём. Отсидели своё мирно, уселись в автобусы и укатили обедать. Они никак не отреагировали…

Сцену расстрела не так сложно было снять. Но повешение!.. Никто не хотел висеть. И тогда объявили, что семь рублей заплатят тому, кто согласится висеть. Три рубля в день получала массовка, а тут семь. Что ж не повисеть?

Дядя Лёша Суровов – был у нас такой в Теряеве замечательный экспонат. И он согласился. Но высказал Бондарчуку обязательное условие. По этому условию он не только семь рублей должен получить, он должен быть уверен, что кадры с его повешением войдут в фильм. То есть он должен быть увековечен. Бондарчук, конечно, согласился, какие проблемы?

Согласились – чудесненько. А по ночам в Теряевском клубе прокручивали отснятую плёнку. Прежде чем на монтаж окончательно в Москву увезти. Это делалось для народа, чтобы каждая тётя Мотя могла себя в фильме увидеть. Бондарчук туда почти не приходил. Народу набивалась туча, яблоку негде упасть. Ведь все знали, что снимается самое главное наше – «Война и мир». Роман Толстого ни в одной окрестной библиотеке невозможно было достать. Все экземпляры были на руках. И вы понимаете, простой человек вычитывал Толстого, потом приходил на съёмки в массовку и орал благим матом: а где у вас эта сцена? А у Толстого такого нет! Это историческая клюква! И всё в таком духе. Все сразу стали очень грамотными. И счастливыми, на удивление. Это было общим делом, общим восхождением к культуре! Звёздный час посёлка Теряево!

Я про Суровова не договорила.

Он согласился, и его повесили. За подмышки, конечно, к столбу прикрепили, внизу пламя бушует очень красиво. И вот, значит, ночной просмотр. Дядя Лёша пришёл вперёд всех, привёл свою Дусю, соседи пришли с Ильинской улицы, все уселись, смотрят. А на экране огонь и чьи-то босые пятки, ни тела, ни головы. Кстати, забыла сказать, что озвучки-то не было, кино немое. И народ, пока смотрел, всё сам озвучивал. И это невозможно описать, что творилось. Кому анекдот, кому слёзы. Ты вошла, а я нет, почему так? Мы же с тобой рядом стояли. А это кто такой? Не похож он на француза! Надо завтра с режиссёром разобраться! У Толстого лучше написано! И так далее. Я думаю, что так они проверяли зрительскую реакцию, а наша реакция была очень живой.

Так вот, дядя Лёша, конечно, в разгон: как же так? Обещали, обманули! А мужики ему говорят: Лёха, да ты великий киноартист, у тебя такие фотогеничные пятки. Сыграл так сыграл! Мы сразу поверили, что повешенный. Теперь теряевцы твои ноги из тысячи других узнают! А он: ладно-ладно, балабольте, я всё завтра Бондарчуку выскажу. А мужики ему: тебе семь рублей заплатили? И на плёнке ты висишь? Всё, будь любезен. Остальное на монтаже пририсуют.

И у Татьяны Ивановны был свой звёздный час. Она играла в массовке беженку, девушку из дома Ростовых. Девушку с косой. Во время ночных просмотров в доме культуры она себя не увидела.

Слава настигла её спустя сорок лет, когда в журнале «Сериал» с публикацией о съёмках крупным планом поместили фото с ней. Заплаканного лица не видно, зато коса просто выдающаяся. Кино безжалостно, но ему всё прощают.

– Как они управлялись с нами, тысячами людей? Там же полный хаос царил каждую секунду. Одна тысяча людей сюда идёт, другая – в обратную сторону, и наоборот. Все бегут и ничего не понимают. А эпизодики складываются и складываются… Бондарчуку надо было по сценарию пройти к коляске, в которой везут раненого Болконского. А пройти нет никакой возможности. Сквозь народ не протолкнёшься, не вклинишься, затирают. Один дубль, второй, третий, десятый. Нас разворачивают и разворачивают. И в мегафон. Сначала вежливо, тактично, потом с добавлением междометий, потом – мат-перемат. И все ржут. И в то же время все понимают серьёзность происходящего.

Мне требовалось в эпизоде заплаканной быть. И режиссёр командует: так! Плачем, плачем! Девушка с косой, плачем! В платок плачем! Что-то у тебя совсем не видно слёз. Так, стоп! Все остановились. Всему переднему плану глицерин в глаза, немедленно! И нам закапывают глицерин, глаза из орбит лезут, куда идти, не видно. Дым, ветер, слёзы в три ручья, но идём. И плачем.

Плывёт кадушка, кричит старушка

Учителя детгородковской школы пользовались привилегией перед остальной теряевской публикой. К ним в учительскую захаживал сам князь Болконский. Но учительницам казалось, что князь слишком не улыбчив, не разговорчив и не любезен. Бука и сноб. Так они о нём думали. Любых разговоров князь избегал, любил подолгу сидеть на диване, закрытом белым вышитым чехлом, читать и молчать. Учительская была для него убежищем в горевшей, оравшей и бежавшей Москве. Преподаватели старались не заходить в учительскую. Зайдёшь, поздороваешься, а он молчит, весь в себе и тебя не замечает.

Пьер же Безухов поселился прямо в скиту, напротив пруда и колодца самого Иосифа Волоцкого. И они очень часто коротали ночи у костра вдвоём, Безухов и Болконский, Бондарчук и Тихонов.

А Татьяна Ивановна признаётся, что, возвращаясь поздно вечером с танцев домой, к бабушке, она видела их у костра. Пряталась за дерево и подслушивала. Но ничего особенного эти великие люди не говорили. О кино, конечно, говорили. И о звёздах в волоколамском небе, воде, тишине и вкусе местного молока.

– В Большом Стромилове, прямо напротив моего дома, жила Прасковья Александровна Громова, баба Паня, – продолжает Татьяна Ивановна. – Однажды она решила заквасить капусты в деревянной кадушке, как полагается. А та за лето подрассохлась, трагедия! У нас только одна маленькая речушка течёт, в которой и курица лапку не замочит. Ближайший хороший водоём – в скиту.

Баба Паня отнесла её к скитскому пруду, в ивнячке спрятала хорошенько, чтобы не спёр кто, но привязывать не стала. Через сутки приходит и видит, что плавает её кадушка посреди пруда вверх дном. Заохала, забегала баба Паня вдоль пруда, туда-сюда, туда-сюда. А в это время на берегу стоит незнакомый мужчина в плаще, красивом таком плаще, и руки в карманах. Стоит неподвижно и всё смотрит-смотрит на рябь в воде. А осень уже, холодно, ветрено. А бабка сигает и сигает перед ним, причитая – ой, что же делать, господи, капуста! И мужчина этот снимает плащ, снимает пиджак, снимает водолазку, снимает майку и в одних плавках сигает в пруд, доплывает до кадушки, вытаскивает её на берег.

Баба Паня: милый человек, да как же тебя зовут, да помилует тебя Бог. Он ей удачи пожелал, а имя не назвал. А баба пришла в деревню и всем двадцать пять раз рассказала про кадушку и её спасителя.

На следующий день вздумалось ей пойти за хлебом в Теряево. А это пять километров. И можно идти через Царский брод, а можно через центральные ворота, там, где съёмки идут. Как же кино не посмотреть? Баба Паня затёрлась в первые ряды и видит – выезжает из ворот коляска, а в ней лежит её милок, спаситель кадушки. Лежит и не встаёт. Едет из Москвы князь Болконский собственной персоной, умирать. Тут баба Паня его узнала и принялась вдоль рядов зевак бегать и в двадцать шестой раз рассказывать про кадушку в пруду и мужчину в плавках. А теперь этот мужчина – вон, в коляске, лежит весь бледный и глаза к небу. Помирает? Ой, милый мой, кричит баба Паня на весь свет, простудился ты, всё из-за кадушки проклятой, зачем мне, господи, капуста, не уберегла я тебя!

Моя жена случайно не появлялась?

Поселившись в скиту, Сергей Фёдорович Бондарчук обрёк себя на знакомство с Татьяной Ивановной Кочновой. Правильно было бы написать наоборот, что Татьяна Ивановна была обречена познакомиться с Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком, когда он поселился в скиту. Но сути это не меняет. Они были обречены встретиться. Чтобы 60 лет спустя я смог записать и оставить для потомков историю возвышения и падения теряевской Москвы, короткую, но яркую, как пожар.

Бабушка Татьяны Ивановны была очень непростая женщина. 1895 года рождения. Интеллигентного происхождения, если не сказать дворянского, хоть и незаконнорождённого. У неё в доме сохранилось невероятное количество книг. И Бондарчук, конечно, не мог пройти мимо. Он приходил к ней поговорить. Просил рассказать о своей жизни. А она ему отвечала, да не надо вам мою жизнь. Откройте роман Крестовского «Петербургские трущобы». Вот это и есть моя жизнь. Я тоже плод несчастной любви и подкидыш. Дурмаша я.

Так она себя называла. Из приюта под Петербургом, где она воспитывалась, её совсем юной вывезли к князьям Мещерским во Власово. Там она вышла замуж по большой любви. И замужем прожила всего четыре года. Оставшись с младенцем на руках – будущим отцом Татьяны Ивановны.

– Но чаще всего это происходило так, – говорит Татьяна Ивановна. – Бондарчук открывал дверь и спрашивал: «Мария Георгиевна, вы случайно не знаете, моя жена сегодня дома появлялась?» Это означало, что Ирина Константиновна Скобцева утром брала бидончик и уходила в другую деревню за молоком. А поскольку она женщина доброжелательная и общительная, то походы с бидончиком за молоком затягивались на полдня. Она обстоятельно разговаривала со всеми, кто попадался на пути. Она про вас всё расспросит и сама всё вам расскажет. Как вот это надо сварить. Как вот это надо принимать… Со своей маленькой Леночкой она путешествовала по округе целыми днями. Поэтому муж её терял постоянно. Поэтому любовь к ней и память в народе сохранились надолго. Мне кажется, она не запомнила, как меня зовут, и всю жизнь называла меня «Учительница моя».

После смерти Сергея Фёдоровича Ирина Константиновна Скобцева приезжала каждый год на фестиваль кино «Волоколамский рубеж» и возглавляла его жюри.

– От бабушки я переняла манеру, – хитро улыбается Татьяна Ивановна. – Читать на ходу. Она сама всё время ходила и читала. И вот однажды я шла из скита до детгородка по нашей аллее, тогда она вся была засажена старинными берёзами – сейчас ничего от берёз не сохранилось. Иду и читаю. На каблучках иду, на работу. Жизнь ведь двигается своим чередом, и мы продолжали давать уроки детям, иногда прямо в костюмах, чтобы не раздеваться между съёмками. Мы же все были на службе кинематографа.

Иду и читаю. И, я скажу вам, это была не «Война и мир», а «Джейн Эйр». Так вот, представьте себе картину. Я иду медленно. Я знаю дорогу. Я там выросла. Я там родилась. С закрытыми глазами знаю, где какой кустик растёт. И вдруг понимаю, что сейчас упаду навзничь. Земля из-под ног уходит, потому что сзади под коленочки что-то подъезжает и мягко толкает по поджилочкам. Я, как была, с книжкой не расставаясь, опрокидываюсь на спину, на капот машины. И слышу голос: «Нельзя же так, милостивая государыня! Таня, нельзя читать на дороге, ты же понимаешь, авария неизбежна».

А это Бондарчук на своей легковушечке так тихо подъехал, что я и не услышала. И чуть не сгорела со стыда.

Всё слишком по-настоящему

Известно, что Москва в 1812 году горела 37 дней и ночей. Теряевская Москва-1812 строилась два года и сгорела в один день. В один пасмурный, ветреный, мрачный, октябрьский день 1966 года. Прекрасное утро, чтобы умереть небывалому городу. Все знали, что сегодня всё решится. Решится Россия себя не пожалеть и пустить по ветру.

– В ночь завезли такие мощные трубы – воздуходувы. Невероятные. Сложили подходящие костры. Приехали какие-то большие шишки из Москвы. Всех разместили в надвратной церкви Петра и Павла… Люди уже оставили Москву, последними уходили солдаты, пробежали собаки. И здесь первая яркая вспышка, вторая, третья, в разных местах, и всё заполыхало, как море. Мы были очень близко, прятались в сарае, который прикрывал, камуфлировал братскую могилу солдат Великой Отечественной. И смотрели со стороны, это был уже не наш день съёмки.

Помните такой момент, когда Пьер спасает девочку из огня? Представляете, никто, конечно, не хотел своего ребёнка отдавать. Но на фабрике Ленина нашлась семья, которая согласилась за большие деньги… Знаете, видеть эту сцену я бы никогда больше не хотела. Я смотрела, закрыв лицо руками, потому что ни в чём не была уверена. Всё по-настоящему. И даже слишком по-настоящему. Кругом горит огонь, девочка забилась под лавку, вся в соплях и слезах, орёт и плачет, не понимая, зачем её оставили родители. Бондарчук посылает дублёра выхватить её оттуда. А дублёр не смог. У него нервы сдали.

Тогда пошёл сам Бондарчук. Пьер спасает дитя мира. Любой ребёнок – дитя мира. Но смотреть на это… Легче, мне кажется, вместе с ней в огне сидеть, чем видеть этот ужас. Я стояла и думала: что же это за мать такая, как она могла? Про отца почему-то не думала.

После этого мы ходили в школе притихшие, как после похорон. Из-за этого садистского кадра. Тогда нам, зевакам, было неведомо, что всё предусмотрено и рассчитано, в толпе стояли люди, готовые в любой момент встать между огнём и девочкой. Но её «спас» Пьер Безухов, и этот кадр мы все помним. Девочка потом выросла, но ушла из жизни как-то очень рано.

Москва сгорела. Все удивительные постройки – дома, улицы, арки, тротуары, дворы… Сухарева башня занялась и как спичка ушла. Камера металась в воздухе, как снаряд. Серое небо стало ещё ниже. Народ не шевелясь стоял, плакал. И полетел пепел над головами, как дождь.

Они два года жили здесь, а казалось – всю жизнь. И вот теперь она кончилась, московская жизнь. И это действительно было любимое, родное, единственное место на земле – Москва. И её не стало.

Несколько недель «мосфильмовские войска» разбирали завалы. Они пришли первыми, ушли последними. А вместе с ними развеялся туман кино. И пришла обыкновенная тихая, снежная, мирная волоколамская зима 1966 года.

– Могу смело утверждать, – говорит Татьяна Ивановна, – что все наши незамужние теряевские барышни, даже те, кому было далеко за тридцать, в эти два года повыходили замуж. За гусар, уланов, артиллеристов, а некоторые даже за французских захватчиков. Правда, последние до Парижей уже не добрались, а развезли своих невест по всей Московской области.

Только Татьяна Ивановна осталась верна себе и вышла замуж, когда сама захотела – два года спустя, работая вторым секретарём горкома комсомола. И стала Татьяной Ивановной Бабуровой. Но это уже совсем другая история.

И, может быть, это и есть мистика, нехитрая тайна кино? Оно создаёт, умножает лишь иллюзии. Мистическую реальность пустых дворцов и выдуманных историй. А дети после титров появляются настоящие – дети для настоящих войны и мира.