Я стою в коротком пальтишке у стенда на первом полутёмном этаже Казанского университета. В который раз ищу глазами списки зачисленных, но меня там нет. Я уже давно подсчитала баллы и всё знаю. И смирилась, внутренне была к этому готова. Даже соседки по комнате пеняли:
– Ну кто же поступает с улицы?

На собеседовании преподавательница, которой понравилась моя работа, поданная на творческий конкурс, тоже вздохнула:
– Надо было заручиться рекомендацией, направлением, целевым письмом: так, мол, и так, региону нужны кадры… Вы случайно спортом не занимаетесь?
– В школе терпеть не могла физкультуру.
– Жаль. Спортсмены у нас идут вне конкурса.

Рядом светленькая девушка тоже просматривала списки, только другого факультета. Наверное, моё лицо ей всё сказало.

– Привет! Не поступила? Я тоже.

Мы вышли из белоколонного здания.

– Я Оля, живу здесь, – призналась девушка. – А ты приезжая? Я уже второй год не прохожу по конкурсу.

На семейном совете решили: если и в этот раз Оля не поступит, пойдёт работать на завод, будет учиться на рабфаке. Это стопроцентная гарантия стать студентом без экзаменов. Оля выбрала специальность с длинным и сложным, как мне тогда показалось, названием: программирование и информатика.

Герой фильма «Москва слезам не верит» горячо убеждал всех, что скоро не будет ни кино, ни театра, ни книг – одно сплошное телевидение. Оля тоже была уверена: скоро будут сплошные ЭВМ. Она оказалась права.

– Ты теперь куда?
– На вокзал, – ответила я грустно. – Завтра поезд.
– Может, переночуешь у нас? Ты, наверное, голодная? Вот поешь, и сразу настроение подпрыгнет, по себе знаю. А то у тебя вид прямо убитый.

Уже на лестничной площадке запахло жареной картошкой и чем-то невообразимо аппетитным, от чего текли слюнки. Жареной колбасой! Откуда деревенской девчонке знать её вкус? Для меня это был загадочный деликатес, сродни омарам и устрицам.

Помню, единственный раз, классе в шестом, мама привезла из города сардельки, отварила с макаронами. Душистые, тугие, брызгающие фонтанчиками горячего сока, когда их надкусываешь. Для меня сардельки стали настоящим событием.

Дзинь – одно нажатие на кнопку. Это у них такой условный сигнал. Оля – один короткий звонок. Мама – два. Бабуля – три звонка. А младший брат Вовка выбрал один длинный, оглушительный, нетерпеливый звонок. Чтобы сразу было понятно, кто за дверью.

В прихожей нас встретила полная высокая седая бабушка в фартуке, без него я её почти никогда не видела. Из спальни вышла худенькая большеглазая женщина: стрижка, химическая завивка, многие тогда носили такую практичную причёску. Я тоже мечтала: вот поступлю – сразу остригусь и тоже завьюсь под модного «барашка». Стану совсем как городская. У Оли была прелестная пушистая светлая коса, и она с ней ничего делать не собиралась.

Никто из домашних не думал ругать Олю за недобор баллов. Кстати, и меня дома за это ни словом не упрекнули.

Мы сели за раздвинутый стол в комнате, он всегда был раздвинут. Здесь считали, что кухня – помещение исключительно для готовки. И ещё для завтрака, когда все перекусывают в разное время, наспех, на ходу. А обедать и ужинать, за неимением столовой, полагалось в большой комнате.

В тарелках – бруски картошки в хрустящей янтарной корочке и кольца обжаренной докрасна колбасы. Ещё бы после такого пиршества не подпрыгнуть моему настроению!

С тех пор, когда бы я сюда ни приходила, меня всегда встречало это незатейливое, вкуснейшее и сытное блюдо – картошка с колбасой. Или суп. Знала бы я, впервые садясь за тот стол, сколько раз побываю в гостеприимной квартире в доме номер десять на проспекте Ибрагимова в Казани! Я появлялась на пороге либо излучающая счастье, подпрыгивающая от нетерпения немедленно поделиться радостью, либо убитая, голодная и холодная, несчастная, разочарованная, потерянная, иногда зарёванная… Добрая бабушка качала седой головой:
– Худая-то, худая! Как из Освенцима.

Сразу мыть руки – и за стол. Накладывала в тарелку гору жареной картошки с непременным толстым кругляшком колбасы, обжигающей, только со сковородки.

– Ничего, перемелется – мука будет.

Стыдно, что я не запомнила, как звали Олину бабушку!

Они жили небогато, двухкомнатная квартира отчаянно требовала ремонта. Отец давно ушёл из семьи и перед уходом выдрал розетки, вешалки и даже гвозди из стен.

С мамой у Оли сложились нежнейшие отношения: они делились всем, что произошло за день, ласкались и мурлыкали друг с другом. Оля называла её Пятачком, наверное, за милый высокий, быстрый голосок.

Мама работала гинекологом, к ней часто приходили посетительницы. Говорили полушёпотом, запирались в спальне. Это нынче к иным врачам не попасть, а тогда было проще простого. Если женщины договаривались с Олиной мамой, то ехали к ней в отдалённый район, консультировались и осматривались на дому – значит, бесконечно доверяли.

Мы с Олей тайком рассматривали толстые пособия по акушерству и гинекологии с подробными картинками, переглядывались, смущённо фыркали, хихикали, ойкали. Представляете, каково было видеть их мне, которая… Помню, однажды в гостях, за неимением лишней кровати, мне постелили рядом с братом на диване. Я отвела тётю в сторону и, в слезах, страшно краснея, шепнула:
– Но как же… А если я рожу ребёночка?

Выражение «они вместе спали» у меня прочно ассоциировалось с продолжением: «…и у них родился ребёнок». И это почти перед выпускными! Я не понимала, отчего тётя уткнулась в подушку и беззвучно захохотала, приговаривая:
– Ой, мамочки!

В ту ночь я спала на полу, на пальто.

Олина мама подрабатывала: по договору осматривала женщин в исправительно-трудовой колонии. Добиралась туда на электричке.

В колонии её уважали. Благодарили – дарили самодельную бижутерию, бисерные чехольчики для ручек, нарядные миниатюрные блокнотики в пол-ладони. Цветные, ламинированные, прошитые особенным прочным образом, украшенные цветными нитками. А Оля передаривала их мне, это были мои первые записные книжки, одна сохранилась до сих пор.

Блокноты мне были нужны, чтобы записывать разные мысли и наблюдения. Я посвятила Олю в свою большую тайну: я пишу. Не осознанно, просто заношу в тетрадку то, что появляется в голове. Каких-либо амбиций, надежд, что меня напечатают, даже в голову не приходило. Где я, а где авторы знаменитых толстых журналов! «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Москва» высоченными кривыми стопками громоздились за неимением шкафов прямо на полу вдоль стен в Олиной спальне.

Тогда на периодику в больших городах существовал жёсткий лимит. Оля рассказывала, как в очередной раз оформляла подписку. Встала затемно утром 1 сентября, прибежала к почтовому отделению, думала, будет первой. Но там уже топтались две старушки и мальчик пионерского возраста – ночевали здесь, что ли? К открытию уже змеилась внушительная очередь из страждущих приобщиться к литературе. Эх, золотой век советских писателей!

Оля читала журналы запоем. И ещё помню книги, много хороших книг. Достать их можно было по блату, в обмен на макулатуру или у букинистов. В те годы в продаже появилась серия «Классики и современники» – с тусклыми мягкими обложками, на серовато-жёлтой бумаге, ужасного качества, с переплётом «на живульку». Книги эти при попытке их раскрыть с треском, вздымая сухие клеевые облачка, рвались пополам на три-четыре части. Страницы бабочками рассыпались и разлетались по всей комнате.

Это были первые ласточки надвигавшегося хаоса, расхлябанности, небрежения как к классикам, так и к современникам, к писателям и читателям. Предвестницы развала государства – такого же неожиданного, быстрого и лёгкого, как рассыпание в руках непрочных книг.

В маленьком книжном магазинчике на набережной Казанки мне удалось купить «Охоту жить» Шукшина. Оля ахнула, стала перелистывать, жалостно и красноречиво на меня поглядывать. Почему, ну почему я тогда великодушно не протянула ей: «Бери»? Всё-таки хороший обычай у кавказцев: дарить то, что похвалит друг.

Оля стала моей первой читательницей и критиком. Как же она меня поддерживала, как безмерно я ей за это благодарна! С порога она восклицала:
– А ещё написала что-нибудь? – и брала слово приносить всё новенькое.

Дома я рассказала о новых знакомых, об их приветливости и участии в моей судьбе. Отец покачал головой:
– Какие хорошие люди. Напиши о них в газету – как её… «Советская Татария»? Об отзывчивости советского человека, с благодарностью.
– Ты что? Как ты себе это представляешь?

Спустя много лет я безуспешно искала Олю в соцсетях. Наверно, ей не до таких глупостей. Воображаю, насколько она востребована со своими знаниями и опытом, – человек, стоявший у истоков всеобщей компьютеризации в стране. Если, конечно, она не уехала…

Эх, подойти бы, как в былые времена, к киоску «Горсправка» и за 20 копеек узнать адрес и телефон. Тогда царило всеобщее доверие, время ключей под дверными ковриками. Человек человеку друг, товарищ и брат, и вообще, коммунизм на носу. А нынче: ну пойду в районный загс, назову адрес, фамилию. А мне в ответ хмуро-подозрительно:
– А вам зачем? Она вам кто, родственница? Подтверждающие документы есть? Не положено!

Почему я не писала Оле письма после нашего расставания, почему потеряла ниточку? Меня мотало по всей стране, закрутила-завертела пёстрая жизненная карусель. Но я не теряю надежды отыскать Олю Чурину.

У меня есть её фотографии с дарственными надписями: школьная – в кружевном воротничке, с двумя косичками; студенческая – с милыми глазами, выпуклым чистым лобиком, круглое лицо в завитках пушистых волос. И ещё – где они с мамой, и где бабушка со мной. Снимки такие личные – не хочется выставлять их на тысячи чужих взглядов.

Вот так мы с лёгкостью забываем, теряем друг друга, легкомысленно разбрасываем камешки. Тогда казалось: сколько их ещё впереди – новых городов, встреч, знакомств, впечатлений, лиц. Мне всегда казались странными объявления в газетах: «Ищу человека». С чего бы вдруг: жил себе, оброс знакомыми, друзьями, связями… Надо жить настоящим, смотреть в будущее. К чему оглядываться на прошлое? А вот не отпускает. И хочется собрать разбросанные камешки, которые когда-то грели твою ладонь.