К 1941 году в семье было десять детей. Отец и трое старших братьев – Фёдор, Василий и Иван – уже в июле ушли на фронт. Война для них началась вечером 22 июня. В посёлке никто не имел ни радио, ни телефона, поэтому только в конце дня почтальон принёс из соседнего села страшную весть. Четвёртый брат, Пётр, как раз оканчивал военно-политическое училище, воевал с первых недель.

Пятый, Максим, служил на Западной Украине, ему было 19. Он первым попал в пекло, и в это же лето его изрешетило осколками бомбы. Наши отступали. Одна женщина сначала прятала его и других солдат от немцев, рискуя жизнью, а потом как-то переправила через линию фронта. Максим долго лежал в госпитале, до конца дней ходил с палочкой – не все осколки вытащили.

16-летний Тимофей тоже мотался в военкомат пешком за 20 километров и всё-таки добился своего: спустя несколько месяцев его взяли в разведшколу. Прыгал с парашютом в тыл врага.

Дома с матерью остались 12-летний Ваня, 9-летняя Оля, 7-летняя Шура и 4-летний Вася.

Все ушедшие на фронт братья прошли войну до конца. Отец закончил ратный путь в Венгрии, на озере Балатон. Рассказывал, как в освобождённой Европе их забрасывали цветами. Знал бы он, что произойдёт потом, в наши дни… Папа много читал и всегда мечтал написать книгу о войне, когда выйдет на пенсию. Но не довелось – умер в 59 лет. Мы в быту пользовались его фронтовыми котелком и фляжкой. Когда мама продала дом после его смерти, они куда-то делись.

Но главное чудо и счастье в том, что все семеро вернулись с войны. Раненными, контуженными, но живыми. Мои братья и сёстры уже ушли из жизни один за другим – остались только я и 90-летняя Ольга. Я знаю об их жизни в те годы по её рассказам, а ещё из воспоминаний мамы и Шуры.

В 1941 году война ещё была далеко, поля засеяны в мирное время, земля хорошо обработана. Дома оставались лишь парни-подростки. Но урожай как-то убрали. А во второе военное лето, когда фашисты рвались на Кавказ и к Сталинграду, через посёлок покатилась волна беженцев. Мало кто оставался, все стремились подальше уйти от войны. Боясь прихода врага, люди прятали нажитое. Что-то закапывали в сараях, что-то замуровывали под печкой. Надеялись, если изба сгорит, то хотя бы печка останется.

Колхозный скот гнали на восток. Дети спали с узелочками под подушкой, в каждом узелке – смена одежды. И все торопились с уборкой хлеба. Один комбайн на весь колхоз, в основном хлеб косили косами все, кто мог. Чтобы вязать снопы, нужны были свясла. Привозили обмолоченную солому, и дети, пока матери трудились в поле, крутили из неё эти свясла. Чтобы солома не слишком кололась, её замачивали в кадушках с водой. И всё равно детские ручонки были исколоты и в занозах.

А ещё в огороде росли просо, свёкла, картошка, подсолнухи, овощи. Всё это надо было прополоть, полить, иначе зимой окажется нечего есть. Особенно тяжело приходилось с просом, сорняки можно обрывать только вручную. Мама поднимала всех с рассветом – мол, по прохладе легче полоть. Пололи все, даже самый маленький братик, четырёхлетний Вася. Сбегают к пруду, окунутся прямо в одежде, а она тут же высыхает.
Основные заботы легли на 13-летнего Ивана и 10-летнюю Олю. 8-летней Шуре поручили стеречь главную кормилицу – корову. Из сметаны сбивали масло, и мама перетапливала его и сдавала государству в качестве налога. А снятое молоко квасила, чтобы кормить детей.

С коровой однажды чуть не стряслась беда. Телилась она летом, поэтому в стадо не гоняли, боялись, вдруг кто-нибудь рогом боднёт нашу бурёнку. Спутывали передние ноги, и она паслась сама в логу. А лога у нас тянутся на десяток километров, с ответвлениями. Как-то раз Шура заигралась, а когда хватилась – коровы нет. Такой крик подняла! Хорошо, что Ваня не в поле работал, бросился искать. Нашёл в двух километрах от дома – наша кормилица завязла в трясине. Он тащит, а она же стельная, путы в грязи, никак не развяжет. Примерно в пятнадцати километрах от нас стояла военная часть, и они как раз пристреливали этот квадрат. Жахнули где-то рядом, корова дёрнулась от испуга, и Ваня её выдернул. Обтёр у пруда осокой. Маме не сказали. А наутро корова отелилась.

Иногда женщины собирались по несколько человек и несли молоко на станцию. Там выменивали на керосин, каустик – чтобы самим варить мыло, делать спички и учебники детям. Боялись дезертиров и особенно волков. Их тогда много развелось. Говорили, что от войны из брянских лесов убежали какие-то белые, гривастые. Поэтому по одному никто не ходил.

Ближайшую станцию всё чаще бомбили, она была узловой, через неё шло много поездов. Один раз мама с тётей попали под бомбёжку. Мама до конца дней боялась гула самолёта.

Настала осень, пошли затяжные дожди. В наших чернозёмных краях это сродни стихийному бедствию – ногу из грязи не вытащишь. Однажды ночью за окнами послышались шум, топот. Мама испугалась, разбудила детей.

– Вставайте, похоже, немец пришёл.

Прислушались – речь русская. Застучали в дверь. Вошли солдаты в обмотках, облепленных грязью. Ольга вспоминала:
– Мы головы свесили с печки, а они входили и мешками падали без сил на пол.

Мама расплакалась – может, и свой мужик где-нибудь так же лежит! Утром дети вышли, а на дворе стоят пушки, все в грязи. Лошадей нет, значит, солдаты волокли орудия на себе.

Мама и сёстры всегда вспоминали медсестричку Зою, которая жила у них. Тёмненькая, коротко стриженная девочка лет 18–19, но уже побывавшая в боях. В первый день она попросила у мамы воды – помыться. Та вытащила чугунки из печки – бань в наших степных краях не было, мылись в корыте. Зоя сняла форму, под ней платье. Мама глянула и ахнула – всё в насекомых. От них спасались только прожариванием – после замачивания в корыте вещи отправлялись в печку. Зоя заплакала:
– Тётя, это моя последняя память о доме!
– Да цело оно будет. Прожарится вместе с формой.

Шли жестокие бои за Воронеж. Левый берег реки так и не сдали фашистам. Сколько там полегло, один Господь знает. Дети, приложив ухо к земле, слышали содрогание. Ночью небо прочерчивали лучи прожекторов.

Дети ходили в школу за пять километров, через поле. Сшивали тетради из старых газет, благо отец до войны выписывал «Известия». Чернила делали из сажи. Пробовали из свёклы, но они быстро прокисали.

Вечерами все забирались на печку, частенько и Зоя с нами. Дети к ней привязались. Вот сидят на печке, Зоя вспоминает, как мама по утрам парное молоко прямо в постель приносила: «Попей, доченька!» Или рассказывает, кто кем станет. Ване говорила, что он будет моряком. Серьёзной черноглазой Оле напророчила, что та станет учительницей. Маленькая Шура пищала:
– И я учительницей!

Кто бы мог подумать в том суровом 42-м году, что эти дети, полуголодные, одетые в холстинковые рубашки, всё переживут – и лишения, и два голодных послевоенных года. Выйдут из нищеты, допотопного быта без света, радио и прочих благ, выучатся и станут теми, кем Зоя и предсказывала: Иван – капитаном дальнего плавания, девчонки – учителями.

Зоя иногда ходила к подружкам-медсёстрам, жившим в других хатах. Подкрасит губы – вроде взрослая. А сядет на лавку – ребёнок ребёнком.
– Тётя, можно я поплачу?
– Поплачь, Зоюшка.

Та сначала всхлипнет, а потом – уже в голос. Родные под фашистами, вестей никаких. Самой скоро опять в пекло. Мама тоже заплачет. Где муж? Чем корову кормить? Как детей сберечь?

Дров не было, и, чтобы протопить печь, делали из навоза кизяк. Надо было развалить скопившуюся за год кучу, полить водой, и потом дети ножонками топтали это всё до состояния теста. Затем клали получившуюся массу в остовы от старых решёт и лепили кругляши. На зиму – две-три тысячи штук.

Ещё вязали носки и трёхпалые перчатки для солдат. Ольга с девяти лет тоже вязала со взрослыми.

Однажды Зоя увидела у мамы в сундуке какой-то простенький одеколон, то ли «Сирень», то ли «Ландыш».

– Ой, а можно я подушусь?

Намазалась и пошла к подружкам, такая довольная. Это было отголоском довоенной жизни. Мама связала узорчатый шарфик из белой шерсти. Зоя надела его под шинель.

– Ой, как красиво! Правда же мне идёт?
– Да ты и так красавица.

Зоя ушла. В тот же вечер их часть внезапно отправили на станцию Таловую. Потом кто-то узнал, что там их эшелон разбомбили. По-видимому, погибла и Зоя. А мы даже фамилии её не знаем.

А потом настал май 1945-го. Сестра Шура вспоминала:
– Пришла учительница, вся какая-то необыкновенно светлая. У неё были длинные почти белые косы. В белом платье с голубыми цветами. Сказала: «Дети! Война закончилась! Бегите и скажите своим родным!»