Еликонида (соседки звали Елей, а внук - Ёлочкой) ехала в большой город. Накануне позвонила дочь – вернее, сделала прозвон. Чтобы поймать связь в их селе, требовалось приставить лесенку к деревянному накату сеней, затем по ступенькам-дощечкам, прибитым к крутой крыше, вскарабкаться и утвердиться на коньке.

Избы в селе по-северному кряжистые, высокие, островерхие. В праздники, когда звонки от детей сыпались один за другим, можно было увидеть сразу с десяток старух, оседлавших гребни крыш. В озёрном тумане избы казались утонувшими древними чёрными кораблями, перевёрнутыми килями вверх. А старухи в треплющихся на ветру платках – потерпевшими крушение моряками, которые машут тряпками и призывают на помощь.

– Мама, с днём рождения! – кричала сквозь помехи дочь. – Счастья, здоровья, мирного неба!

Еликонида заволновалась и вспомнила: и правда, день рождения. К семидесяти годам лучший подарок – вообще не вспоминать о годах, ну их к богу, да заботливые деточки не дают забыть.

Дочь сообщила, что у неё есть для матери подарок: полёт в аэротрубе.
– Какой ещё трубе? – рассердилась Еликонида. – Чего уж там, давай сразу, в эту трубу… Откуда старухи дымом вылетают.
– Тебе не угодишь, – обиделась дочь. – Ты ведь любишь высоту. Помнишь последний аттракцион в парке, все визжат, а ты – «Выше, выше!».
– Ну ладно, ладно, слова им не скажи. Картошки-то сколь привезти?

Те городские расписные лодки на цепях – забава для малолеток. И близко не стояли с деревенскими качелями на краю утёса. Далеко внизу еловый лес – как стриженая сизая травка, в той травке затерялась атласная девчоночья ленточка-река. Такой простор, такие дымчатые дали открываются – дух замирает, мятный холодок подымается от кончиков ног до живота. Две вековые лиственницы на краю оврага, на канатах – крепкая струганая доска. Свист ветра в ушах, руки до побеления вцепились в лохматое вервие, под ногами – бездна.

В сухую погоду после уроков Елька неслась на обрыв, дрожа и даже плача от предвкушения. Любимое произведение у неё в школе было «Гроза» Островского. Читала со сцены монолог Катерины – зал до боли в ладонях хлопал, не отпускал. «Отчего люди не летают! Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе – так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела».

И Елька на краю обрыва наивно вставала на цыпочки, разводила тонкие руки крылышками… Так и воспарила бы орлиным пером на тугих струях воздуха. Хотя была похожа скорее на ворону: чернявая, худая, носатая. Но ведь и такую полюбили.

– Эй, слабаки, чего такие жидкие, в штаны наложили? Шибче, ещё шибче наддай!

Задохнувшаяся, румяная Елька спрыгнула с качелей, заправляя под платок волосы. Красивый парень с сумрачными глазами – не здешний, с лесозаготовок, – смотрел пристально: «Откуда ты такая взялась… неистовая?»

Осенью они поженились.

Несколько лет назад на материн юбилей дочь (неймётся ей, такие деньги уплочены!) купила путёвки в Турцию. Когда самолёт начал разбег – пассажиры вели себя кто как. Крестились, складывали ладошки в молитве, вцеплялись в подлокотники. Когда колёса оторвались от земли и тела страшно вжало в кресла, да ещё тряхнуло, – кто-то побелел, кто-то, наоборот, налился свекольной синевой, кто-то выпучил глаза, кто-то зажмурился…

А Еликонида в этот миг – стыдно признаться – такой восторг испытала, такую радость, ни в сказке сказать, ни пером описать. Дух захватило, ещё немного – и от непереносимости чувств излилась бы лёгкой сокровенной влагой, как, бывало, по ночам с мужем…

Оглянулась, передохнула: слава богу, люди пока не научились читать мысли и души друг друга. Чего не скажешь о прошлогоднем дочкином подарке – телефоне, будь он неладен. Когда узнала цену – ахнула: такие деньги уплочены! Пеняла дочери:
– Ты мне чёрта, сатанёнка подарила. Притаится аки тать в нощи, подслушивает, подглядывает.
– Мама, ты меня пугаешь. Это называется паранойя.

А какая такая «пороноя»? Враг, шпион в избе завёлся. Как-то вытащила из сундука мамину шаль, стряхнула крупинки нафталина, накинула на плечи: по изумрудному полю розы, величиной с капустные кочаны. Прошлась павой… Тут же в трубке услужливо гукнуло, жукнуло: не желаете купить платки из Павлова Посада? В другой раз соседке пожаловалась, что шею надсадила на картошке, – тотчас из телефона полезли названия мазей от шейной болезни.

Последний случай совершенно уверил Еликониду в её подозрениях. Это когда полслова вслух не сказала, лишь мысль мелькнула: «Растворить бы тесто, давно блинов не пекла». Мелькнула мысль и пропала. А из телефона попёрли рецепты теста кислого, теста пресного, теста скоромного, блинов простых, блинов с припёком, блинов с начинкой: с сыром, яйцом, фаршем…

Эдак они не то что в голову – в душу залезут. И не выкинешь сатанинскую штуку: единственная связь с дочерью. С зятем отношения прохладные, заочно кинут друг другу приветы – и хватит. Ни рыба ни мясо, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Ну да, главное, жену и приёмного сына Васеньку не обижает.

Как такого можно обидеть? Цветок лазоревый, ясный свет в окошке, бабкино утешение на старости лет. Сердце радуется: разумный, серьёзный, важный, даром что пять годков. Тельцем пухлый, пузико вперёд – точно в большие начальники выбьется. Князюшкой по горнице похаживает, золотыми кудрями потряхивает, ядрёными половицами поскрипывает, красными сапожками постукивает, синими глазками посверкивает. Ну чисто Иван-царевич!

Всё у бабушки приметит: и голубая геранька на окошке расцвела, и занавеска новая повешена. Насчёт непорядка строг:
– Бабушка, у тебя в углу сидит паучок. Он может быть ядовитым, нам воспитательница говорила. Его надо убить.

Вон их чему в садиках учат. Еликонида бережно смахнула паутину мокрой тряпкой, паучишка удирал, ковыляя со всех ног.

– И пусть, батюшка, на здоровье живёт. Разве можно домашних пауков убивать, это же домовые. Избу хранят от пожара, от молнии, от наводнения. Паучки-домовички.

А то Васенька стряхнёт начальственную строгость – и давай вокруг стола круги на трёхколёсном велике описывать. Изба у Еликониды большая, как спортзал. Она ночевать в дочкиной городской квартире не любит: задыхается, жмёт сердце. Со всех сторон стиснул бетон, будто живую замуровали.

Еликонида с мужем избу строили с расчётом, чтобы детей рассадить по лавкам не меньше семерых, как в поговорке. Но человек предполагает – бог располагает. Родила всего-то сына и дочку. И от той, пока носила в чреве, задумала избавиться, имела в голове чёрные мысли. Спасибо матушке, на пороге вцепилась в сапоги и мешком волочилась до калитки. А уж билет был куплен в город: там, говорят, от детей избавляют, как семечки щёлкают.

Муж во время этой сцены тесал бревно под навесом: я не я, и хата не моя. Когда достал бабий плач, со всей силы вогнал топор в бревно, нахлобучил со злостью кепку и – вон со двора. К этой своей, к продавщице – к кому ещё.

Продавщица недавно появилась в их селе. Взяла его своими волосами. Дал же бог чудо: золотой водопад. Не прятала под платок, не стягивала, не зашпиливала в узел, как другие женщины в селе. Выставляла напоказ, приманивала, дразнила. Так, слегка небрежно прищемляла заколкой, готовой лопнуть под тугим золотым напором. А долго ли той заколкой как бы невзначай щёлкнуть, встряхнуть гривой, приворожить, поймать вороватый мужской взгляд, запутать его в золотой душистой сети. И, как ни в чём не бывало, снова клацнуть заколкой, защемить вместе с тяжёлым мужицким желанием – и уже никогда не выпустить.

Ведь в женских волосах и есть самая ведьминская сила. В Средние века с колдуньями что делали? Первым делом обривали, лишали дьявольского соблазна, поддержки и влияния. В наших тюрьмах зэчек заставляют прятать волосы под скромным платочком – и сразу у евиных дочек глазки тухнут и опускаются долу.

И, значит, овладел любовниками страшный дьявольский огонь, который никакой водой не залить, от которого никаким паучкам-домовичкам не спасти. Затеяли они нехорошее, начали от людей прятаться – под кустом так под кустом, в стоге так в стоге, на чердаке так на чердаке. Но где в деревне спрячешься? И тропинки одни – не разминуться. В магазин каждый день ходить надо? На улице Еликониду при встречах с золотоволосой опаливал тот адский чёрный огонь, обугливал крылья.
– И ты не вырывала ей волосы, не царапала лицо, не катала ногами по земле? – уточняла непримиримая повзрослевшая дочь.

Даже шаг не убыстряла. Выпрямляла спину, грудь вперёд, гордо подымала подбородок, устремляя невидящий, горящий взор поверх соперницы – и мимо. Нынче умники советуют женщинам: дескать, не держите чувства в себе, выплёскивайте наружу. Это как? Ну, сцепились бы они, покатились клубком – а как жить потом с этим срамом, как землякам в глаза смотреть, прослыть посмешищем?

Еликонида только мужа предостерегла: «В постель тебя, опоганенного, больше не пущу». Пустила или нет – её тайна. Но больше не рожала. А его тем временем колдовские скользкие волосы обвивали, душили, высасывали силу. Ходил к своей милахе всё реже, начал хиреть, кашлять, хвататься за сердце – и присмирел, притих под боком у жены. Укатали сивку крутые горки. Хворал-хворал – и истаял, как не было самого дюжего и пригожего в селе мужика. Еликонида его прибрала, обмыла, одела, предала земле честь по чести – всё с сухими глазами.

– И ты его простила? – не понимала дочь.

Эх, детки-бедки! Спасибо бы сказали, что не росли безотцовщиной. Ни одной грязной сплетне не позволила коснуться чистых детских ушек. Какая ни есть, а семья. Муж малых детей в баню носил, сына к мужским делам приучал. Чуя вину, по хозяйству ворочал за пятерых, приносил зарплату до копеечки. А полюбовнице разве что перепадал трёхрублёвый флакон «Белой сирени».

У сына жизнь не задалась – угодил в тюрьму. Не в тюрьму, а на поселение, но смысл один. Он с армии был отрезанный ломоть. На присягу к ним в часть приезжала сеструха друга. Зацепились взглядами, стали переписываться, созваниваться. После армии сын, минуя мать, помчался к девушке в областной центр.

Поженились, стали жить. Он на стройке, она бумаги перебирала в учреждении – грамотная. Для жилья купили убитую однушку. Ремонтировать позвали Еликониду: она штукатур-маляр. В выходные семейно гуляли по магазинам. Когда переходили «зебру», сноха шипела:
– Господи. Можно вывести женщину из деревни, но не деревню из человека. Мама, что вы трепыхаетесь, как курица?

Еликонида виновато огрызалась:
– Не по лесу гуляем – под колёсами. А ну, рассердятся шофера, задавят.

Но на сноху смотрела уважительно, с любовью: городская, учёная… Та внушала:
– По пешеходному переходу надо идти обычным шагом, с чувством собственного достоинства. Мы же не быдло.

И нарочно замедляла шаг, ступала с потягом, как-то особенно призывно и мощно, с крутым верчением зада, кидала от бедра долгие ноги. Водители из-за стёкол смотрели на жену, и сын смотрел. Был он весь в непутёвого папашу, по его лицу как в зеркале читалось: в нём сейчас боролись два желания: злоба и… желание. Небось, думал о том, как дома влепит жёнке хорошую затрещину, а потом, не давая очухаться, утащит в спальню.

– И вообще, – бросала сноха через плечо, уже в адрес сына: – Нынче пешком ходят только нищеброды.

Вот тогда он и купил с рук старенькую иномарку, возился с ней каждый свободный час. Прибегал с работы – и с порога: «Как там моя ласточка?»

– Ласточка – это я? – спрашивала жена.
– Не, ты стриж. От слова стричь. Сколько ни давай – всё мало.
– Тебя пострижёшь, пострижё-ошь. Там стричь нечего, голытьба. Оглянись, сколько мужики в твои годы зашибают, – и убейся об стенку. И машина у тебя стрёмная, как и ты.

Всё это при Еликониде, будто она вещь, а не живой человек. В общем, их коротенький брак был обречён. А сын после одной такой перепалки выскочил, не помня себя запрыгнул в «ласточку», рванул… Виновник смертельной аварии.

– А папа у нас хоббит! – с порога сообщил сияющий Васенька. – У него хобби!

Про «хоббитство» зятя Еликониде известно. По приезде в их село сразу закинул удочки насчёт икон, но опоздал. Те иконы давно уже из чуланов и чердаков выгребли заезжие профессора. Тогда зять переключился на монеты – у каждой старухи хранились тяжёленькие позвякивающие узелки на дне сундуков. Ещё собирал советские столовые и чайные сервизы: облупленные, в розочках и незабудках, супницы, треснутые блюда, надколотые чашки без ручек… Вечерами созванивался и списывался с такими же бзикнутыми на голову старателями. Оживлённо сравнивали, спорили, менялись… Пустяшный, никчёмный мужик, ну да могло быть хуже.

Аэротруба находилась близко от дочкиного дома. Домашние облепили бабушку и повели гуртом. В пути дочка с зятем немножко попрепирались: у зятя оказался дырявый носок, палец проваливался в дырку и натирал.

– Но ведь из дома выходили – носок был целым, – оправдывалась дочка.
– Был, а сейчас продырявился.

И всю дорогу хромал и ныл. И вот всю жизнь так. Пасмурный, тяжёлый человек. Про таких говорят: на цветок глянет – цветок завянет. В Еликониде всё кипело, но она снова рассудила: не пьёт, не дерётся, налево не ходит – могло быть хуже.

А сама в предвкушении праздника убыстряла шаг, торопилась в эту самую… аэротрубу. Вот сегодня, сейчас исполнится Елькина мечта: она побудет птицей! Вчера дочка в своём компьютере-книжке показала: в стеклянной колбе плавали люди с растопыренными руками-ногами, даже один толстяк забавно барахтался. Это же сколько ветру понадобилось, чтобы его в воздух поднять! Молодёжь так вообще бултыхалась, выделывала кренделя…

…Через час они выходили из нарядного, гремящего музыкой здания на улицу. Дочка приставала:
– Мам, я же вижу, тебе не понравилось. Чего опять не так, чего не хватило?

А не хватало воздуха, простора, вольной воли, размаха и высоты. Тело сковал жаркий, плотный, пахнущий чужим телом комбинезон, душил шлем. Да ещё инструктор: голову держи так, руки-ноги эдак, носок тяни… Производственная гимнастика какая-то, а не свобода. И так вдруг из духоты, шума и многолюдья потянуло домой, на свой обрыв, где только ветер шумит…

Еликонида шла и отмахивалась от дочки: всё хорошо. Такие деньги уплочены, не будешь же придираться, портить настроение: та старалась. Главное, космонавтику Васеньке понравилось, подпрыгивал и просился ещё. В бабку пошёл.

Дочка по дороге рассказала: за одну монету Славику предлагают миллион! Монета бракованная, буковка там кривая, что ли. Но именно брак у них ценится больше всего – чудно! Вот тебе и «хоббитство», вот тебе и пустяшный мужик.

Прошёл месяц. На экранчике высветился дочкин номер. Еликонида вытерла земляные руки, заправила юбку в рабочие штаны, и привычно и ловко полезла на верхотуру.

– Мама! – перекрикивала дочка сотни таёжных километров. – Славику заплатили за монету. В отпуск все вместе едем в горы. Там на выбор: прыжки с моста, воздушный шар, парашют, дельтаплан…

Еликонида крикнула, что дочь ей помереть своей смертью точно не даст. Слезала с крыши и думала: значит, нужно пораньше копать картошку. От дочери так просто не отделаешься. Душевная, добрая получилась девка. Да и сын хорошие письма пишет, тоскует по деревне. А ехать всё равно придётся: такие деньги уплочены.