Первая деталь портрета Петра Мамонова – Большой Каретный переулок, где он родился 14 апреля 1951 года. Именно там, где искал свои семнадцать лет Владимир Высоцкий.

«Большой Каретный, дом пятнадцать – Владимир Семёнович, дом семнадцать – Пётр Николаевич, – не без гордости говорит Мамонов. – Никто ни с кем не сравнивает, но, как мы знаем, случайностей нет».

Родители Петра принадлежали к респектабельной московской интеллигенции: отец – инженер, специалист по доменным печам, мама – переводчик со скандинавских языков.

«Из меня никогда не воспитывали специалиста, а старались воспитать хорошего человека, кем я, к сожалению, не являюсь, потому что очень много душевных сил было истрачено на всякие гадости», – признаётся Мамонов.

Он с самого детства был клоуном и бунтарём: устраивал взрывы у кабинета химии, создавал школьные рок-группы, лучше всех в Москве танцевал шейк и рок-н-ролл, его отчислили из двух школ – он был отчаянный драчун.

В те годы в среде московской шпаны было модно драться, для этого дела собирались по субботам и воскресеньям в саду «Эрмитаж»: дрались стенка на стенку, в ход шли не только кулаки, но и крышки от урн. И однажды Пётр нарвался очень серьёзно – получил заточенным напильником в самое сердце. Легенда гласит, что Мамонов с напильником в груди умудрился догнать троллейбус, в котором удирал от него хулиган, остановить этот троллейбус за усы, разжать двери и одним ударом отправить обидчика в нокаут. После чего обоих увезли на одном реанимобиле.

«Он физически очень мощный мужик, – говорит Иван Охлобыстин. – У него тяжёлая рука! Когда снимали картину «Царь», был эпизод, где он должен был сбивать с меня шапку. Я умолял режиссёра: пусть кто угодно это делает, хоть ногами, но только не он!»

По счастью, заточка не дошла до сердца на пару миллиметров, но – сорок дней в коме, между жизнью и смертью. Выкарабкался. Присмирел на какое-то время, говорят, даже изменился. Да и товарищам это стало уроком, дворовые драки пошли на убыль.

«Господь – не злой дядька с палкой, который сидит на облаке и считает наши поступки, – говорит теперь Пётр Мамонов. – Он нас любит больше, чем мама, больше, чем все вместе взятые. А если бьёт порой, то эти удары – лекарство. «Наказание» от слова «наказ», а наказ – это учение. Он нас учит, как отец заботливый, ставит сына в угол, чтобы тот в следующий раз не делал плохого. Дитя рвётся, а отец держит его за руку, чтобы под трамвай не попал. Так и Бог».
Но такая нешуточная травма не прошла даром: началось загноение лёгкого – опять реанимация, опять на грани жизни и смерти, лёгкое пришлось удалить.

«До сих пор, когда случается, что Пете нездоровится, – рассказывает жена Мамонова Ольга, – врачи начинают паниковать: срочно в больницу, не прослушивается левое лёгкое! Я успокаиваю их: всё нормально, его там просто нет, давно уже вырезали. Вообще не понимаю, как ему хватает дыхалки работать такие сложные концерты».

Хочешь есть – иди работай

«Что будем делать в четверг, если умрём в среду?» – любит спрашивать собеседников Пётр Николаевич. Жалеет, что поздно открылось ему настоящее, самое важное, все эти закаты и восходы, листики на деревьях, птички-жучки, нежность к внукам, их сладкий запах между шейкой и плечиком, любовь к ближнему, а не только к себе.

Поздно, говорит, но слава богу, что всё же открылось. Ведь до 45 лет безобразничал. Поганая, пьяная жизнь была, признаётся, – не дай бог никому.
А ведь жили такой жизнью в 70–90-х практически все наши рокеры.

С тринадцати лет Мамонов познакомился с алкоголем. Как зарабатывали с товарищами на стакан портвейна: брали лезвие бритвы в рот, жевали на глазах у изумлённой публики, научились это делать лихо, без крови. Или протыкали иголками щёки.

«Натыкаешь иголок, подходишь к девушке: я – ёжик! – вспоминает Мамонов. – Она тебе – чок! – рублишко. Рубль, два – бутылка «Агдама».

Мама Петра Мамонова отчаянно пыталась отвести сына от края. Однажды приняла волевое решение и повесила на двери холодильника амбарный замок. Хочешь есть – иди работай!

День, два, а есть-то хочется. Переломила сына – пошёл устраиваться на работу, даже музыку свою забросил. Правда, ни на одном месте долго не задерживался, характер бунтарский, независимый.

Кем он только не был! Наборщиком в типографии, корректором и заведующим отделом писем в журнале «Пионер» (не прошли даром три курса Московского института печати), писал статьи о тимуровцах и пионерских слётах, а потом опять срывался, бунтовал и устраивался банщиком-массажистом, лифтёром, грузчиком в продуктовом, кочегаром в котельной… И вдруг – переводчиком датской, норвежской и шведской поэзии (языки эти знал отлично, спасибо маме-переводчице), его даже публиковали в отдельных поэтических антологиях. И снова – срывы, запои.

«Дьявол, он же не спит, в отпуск не ходит, – наставляет Пётр Николаевич. – Он день и ночь нашёптывает: «Давай, там сладко! Давай, там будет хорошо!» Вот отбивайся. Грех, если пойдёшь на поводу у своего «хочу» У жизни только два вектора: или ты с Богом, или – с дьяволом, третьего не дано».

Хрясь дубиной

На самом деле он мог заниматься чем угодно, но жил только рок-музыкой -  страстно, всепоглощающе. Пётр давно общался с яркими представителями русского рока – Башлачёвым, Науменко, Гребенщиковым, Цоем. Мамонов был старше их, все они относились к нему с пиететом, но никто не догадывался, что где-то там, в Чертанове, куда он перебрался в восьмидесятом, подавленный любовными неудачами, алкоголем, депрессирующий, безработный и голодающий, –  там, в коммуналке, тихонечко пишутся стихи и песни, и набралось их уже около семидесяти.

И когда однажды он запел – это была бомба! Такого в роке ещё не видели.

«Пётр оказался крайне буйным эпилептическим шоуменом, – писал музыкальный критик Артём Троицкий. – Он представлял самого себя, но немного в гиперболизированном виде: смесь уличного шута, галантного подонка и беспамятно горького пьяницы. Он становился в парадные позы и неожиданно падал, имитировал лунатизм и пускал пену изо рта, совершал недвусмысленные сексуальные движения и вдруг преображался в грустного и серьёзного мужчину».

Пётр Николаевич и сейчас, в свои шестьдесят три, даёт концерты в модных клубах, поёт старые и новые песни, а между песнями нет-нет да вставит проповедь. А песни-то у него особенные, не всякому понятные.

И смех и грех: опять же после «Острова» косяком пошли на его концерты бабульки с больными детьми в надежде на исцеление.

А на них со сцены – «Муха – источник заразы» или: «Я ем на помойках, я пью из луж, я – серый голубь».

«Это что за бесовщина!» – возмущались бабульки, сдавали билеты, требовали деньги назад.

«Мне всегда казалось, что Пётр защищается от мира довольно жёстким юродством в самом лучшем понимании этого слова, – говорит Борис Гребенщиков. – Если понимать его язык, язык его жестов, тогда всё в порядке. А если не понимаете, тогда надо пенять на себя».

Эпатировал Пётр Мамонов всегда и везде, он был фриком не только на сцене. Вечное сознательное нарушение правил, не говоря уже о законах. В 60-е годы, в толпе серых, одинаково одетых людей, угрюмо спешивших по делам, вдруг появлялся чудик в махровом полотенце вместо шарфа, в сшитых из простыни белых брюках, с длинным хаером и ручкой от унитаза, свисавшей на цепочке над ухом.

Этот протест был от уязвлённости, утверждает Мамонов.

Он мог разбежаться и со всей силы якобы врезаться головой в стену дома, а потом лежать и наблюдать, как вокруг его тела собирался народ.

«У фонтана под памятником Пушкина я падал в белые цветочки и лежал, уязвлённый, – вспоминает Пётр Николаевич. – И обязательное купание в фонтане, чтобы милиция, чтобы сразу на пятнадцать суток, чтобы там уязвиться. За то, что купаешься на Пушке, в центре столицы Третьего Рима, в Москве, – через два часа ты уже на Павелецком вокзале, на кожевенном заводе, по грудь в этой вонючей жиже, эти кожи там дубят, разгружают, а сзади мент с палкой, и чуть не так шевельнёшься – хрясь тебя дубиной по голове».

Зачем? Для чего? Почему именно так? Опять же вызов обществу, нежелание подчиняться, быть как все.

Да он и сейчас такой, сотканный из противоречий, дерзкий и неуёмный.

Есть высший кайф

Артемий Троицкий, в буквальном смысле крёстный отец Мамонова в роке, в последние годы критически относится к творчеству Петра Николаевича. С присущей ему резкостью говорит о Мамонове: «Кто-то думает, что Мамонов великий певец, кто-то думает, что он великий актёр. Это всё фигня на самом деле! Я считаю позорищем всё, что он пишет последние двадцать лет. Петя – цирковая лошадка, которая знает только один трюк и всю жизнь его исполняет».

Дедушка Мамон ответил дедушке Артёму в стиле проказника отца Анатолия, сделав из этого целый номер на своих концертах. Между песнями Пётр Николаевич принимает очень серьёзный вид и говорит залу:
– Мы часто выступаем на эстраде и приглашаем к себе разных известных людей. Вот сегодня мы пригласили Артёма Троицкого… (Многозначительная пауза.) Но, к сожалению, он заболел… (Зал замирает, чувствуя подвох, а Пётр Николаевич ещё более серьёзно продолжает.) У него болит голова… рот… шея… руки… шелушатся пальцы ног, облезает кожа на спине… (Зал начинает хохотать, а Пётр Николаевич с трагическим видом завершает речь.) Редкая мать назовёт своего сына – Артём».

В этой выходке весь Пётр Николаевич, дедушка с душой шкодливого пацана.

«Для меня Петька, каким он был в фильме «Остров» – такой он и есть на самом деле, – говорит Борис Гребенщиков. – Это не все понимали, но он таким был всегда. Пётр вообще уже скоро из юродивого перейдёт в статус пророка».

И хотя по понятным причинам к Петру Николаевичу тянутся бабульки, настоящая его аудитория по-прежнему – молодёжь. И, казалось бы, его песни не очень изменились, но изменилось его миропонимание. Это он и старается донести до молодёжи – как вздорный, но очень добрый и любящий дед.

Он видит свою миссию в том, чтобы собственным примером сказать: «Ребята, свет есть, радость есть, любите жизнь, слезайте с наркотиков и бросайте пить, я справился, и вы сможете, есть высший кайф, бесконечный, ни с чем не сравнимый, – любовь и вера, и они открывают такие просторы, дают такие силы, что не хватает часов в сутках для ежедневных свершений. И смерти нет, но каким ты уйдёшь из этого мира, в каком ужасе выйдешь за порог жизни, таким ты и застынешь в вечности, там уже изменений не будет».

Конечно, Пётр Николаевич удивительный. Скоморох и умница, сознательно смешной, самоироничный и в то же время величественный. Вроде бы нелепый человек с искрошенными зубами, гримасами, ужимками, а в то же время смотришь: не лицо – лик, как с иконы, прекрасный.

Но, как верно заметил Джон Леннон: «За спиной каждого знаменитого идиота стоит великая женщина».

Позавсюду

За спиной Петра Мамонова уже 36 лет стоит его мужественная и любящая супруга Ольга. Таким мужчинам, как Пётр Николаевич, трудно признать, что кто-то ещё, кроме его самого и Бога, вершит судьбу. Но в данном случае в роли ангела-хранителя и вечного спасителя стоит именно она, преданная и жертвенная женщина. И, конечно, их замечательные дети.

В тяжёлые времена, когда он возвращался с концертов-квартирников, пошатываясь в дверях, но честно сжимая в кулаке четвертак, она тащила на себе и его, и детей, делила на троих единственное яблоко, а себе оставляла огрызок.

Когда он уже был знаменит на весь мир со своей группой «Звуки Му», заключал контракты с известным британским продюсером Брайаном Ино, ездил в турне по всей Европе и США, она была рядом, она поневоле стала его менеджером, потому что другие опасались иметь с ним дело. Она обучилась этой науке, будучи всего лишь танцовщицей кордебалета третьей категории. Она вытаскивала его из запоев, спасала, дежурила в больницах.

В конце концов именно она, когда наступил предел, силой увезла его в деревню Ефаново, где долгое время они с маленькими детьми жили в палатках, мёрзли, голодали, но были счастливы: «Жив! Папа жив!»

И он почувствовал, что живёт. Наконец-то живёт!

Живёт там и поныне, отстроил дом, молится, пишет стихи, придумывает спектакли, молится, учит роли, растит овощи-фрукты, слушает на дисках проповеди любимого отца Дмитрия, молится, нянчится с внуками, заводит кошек (даже и числа им уже не знает), молится за всех нас, а также за Элвиса Пресли, Джеймса Брауна, Чака Берри, Рэя Чарльза и Дженис Джоплин – незащищённых, уязвимых, как он считает, которых этот мир затоптал и которые не успели прийти к Богу. А вот за Виктора Цоя не молится, считает, что у него там всё в порядке, что он и при жизни был чист.

Слушать его, конечно, одно удовольствие, он может вещать часами на разные темы и сам порой не ведает, куда выведут кривая его фантазии, абсолютный поток сознания, красочный, запутанный страшно. Нет, он, конечно, старается время от времени возвращаться к точке сборки своей мысли, а потом, глядишь, плюнул на это дело – новая идея увлекла! И сам же радостно удивляется: о, чего придумал!

Стоит по колено в снегу в своей деревушке, шестьдесят три года, хвастается: «Вчера пишу стихотворение и думаю – какой бы такой предлог мне пришёл? О, вот – «позавсюду». Такого ещё не было. А ведь хорошо: я – позавсюду!» И тут же поворачивается и идёт по снежному полю бог знает куда, упорно, настырно, увязая в снегу по пояс: «Думаю, если напрячься, то можно пройти». Ныряет головой в сугроб, выныривает счастливый, всё лицо залеплено снегом.

В шутку ли, всерьёз (его ведь, хитрюгу, никогда не поймёшь до конца), Пётр Николаевич утверждает, что ему надо ставить памятник: «Хвастовство? Ни в коем случае! Кричали раньше: «Петя – отец родной!» Никаких отцов. Теперь кричат из зала: «Мамонова в президенты!» Но разве для меня это круг? Это узкий какой-то пятачок. Я способен выйти на всю ширь, иначе бессмысленно. И смерти нет вообще. Поэтому памятник надо ставить сейчас, и неважно, жив я или конкретно умер. Я всё время буду, протеку в Вечность, заверну круг и – хоп-па! – смотришь, появился обратно такой же».

Конечно, Мамонову надо ставить памятник, но не монументальный, не отлитый на века в величественной позе. Поз у него всяких предостаточно, он интересен в движении. Если памятник, то скорее – живая скульптура, какие встречаются на туристических улицах мира: и вроде на постаменте, и бронзой облит, и поза величественная. Смотришь на него, глубоко задумавшись, а он вдруг – бах! – и подмигнул, и в пищалочку свистнул, а то и ущипнул самым хулиганским образом. Барышни визжат: ах, напугал, проказник! А он и доволен, глаз хитрый, весёлый, – и снова в величественную позу замер. Вот такой вот памятник.