– Александр Гельевич, вас часто называют не вполне понятным термином «евразиец». А что такое евразийство?
– Это мировоззрение, которое возникло сто лет назад в среде белой эмиграции. Основателями этой политической философии стали великий лингвист, мыслитель князь Николай Сергеевич Трубецкой, русский экономист, географ и культуролог Пётр Савицкий, сын академика Владимира Вернадского историк Георгий Вернадский, философ Владимир Ильин, философ Лев Карсавин и другие. В российском обществе XIX века преобладала мысль, что Россия – это европейская держава. А основатели евразийства утверждали, что Россия – это не часть романо-германского мира, а самостоятельная цивилизация. Мы не просто какая-то особая православно-славянская Европа, а вообще отдельный мир, наследующий как византийскую, так и монгольскую традицию, культуры тюркских, кавказских, финно-угорских народов. И это является не минусом, а плюсом. Это понимание России как наднациональной империи.

Промежуточным звеном между первыми евразийцами и нами, неоевразийцами, был историк Лев Николаевич Гумилёв. Его направление мысли мы подхватили в восьмидесятых годах и применили к новым историческим условиям. Расширили критику романо-германского мира, сместили её в сторону англосаксонского мира, дошедшего сегодня до своего полного и страшного вырождения. Мы продолжили критику Запада, продолжили отстаивать Россию как самобытную цивилизацию, продолжили защиту русской миссии в истории. Эта идеология могла бы стать судьбой России сразу после распада Советского Союза. Но, к сожалению, в девяностые годы наша страна зашла в тупик, встав на всецело ложный путь. Он привёл нас к бездне, войне, развалу. И сейчас мы пытаемся выбраться из этой исторической помойной ямы, куда рухнули вместе с либеральными западниками-реформаторами. В этом состоит суть сегодняшнего исторического момента.

– Можно ли сказать, что сейчас мы сражаемся в том числе за Россию как отдельную цивилизацию?
– Да, действительно так. Есть множество примеров, которые позволяют говорить о нашем противостоянии западной цивилизации. Евразийцы изначально настаивали на том, что западная цивилизация враждебна, ядовита, агрессивна по отношению к России, а её претензии на всеобщность являются угрозой нашему существованию. И вот в сегодняшнем столкновении с Западом в ходе СВО это становится очевидным. Другое дело, понимают ли наши люди, наше общество, наше руководство, что именно евразийский сценарий сейчас реализуется?

Мы всегда говорили, что если не построим суверенную цивилизацию, независимую от Запада, то будем постоянно находиться в униженном положении. Запад – это эгоистическая расистская модель, с которой нам ужиться невозможно. Мы предлагали закрыться от Запада или брать оттуда только то, что нас укрепляет, и всегда быть готовыми к серьёзной войне. В этом смысле очень интересно, что белые эмигранты, которые уехали на Запад, на собственном опыте поняли – для русского человека нет ничего опаснее, чем западный мир. А мы сейчас убедились в этом на примере уже собственной жизни.

Второй момент, на который часто обращала внимание моя дочь Дарья Дугина. Она говорила о составе нашего фронта. Он лучше всего определяется понятием «евразийское боевое братство»: фронт состоит не просто из братства народов, а из представителей различных этнических групп. Ядро составляют русские, но с этим русским ядром на фронтах бьются в одном строю и чеченцы, и татары, и финно-угры, и буряты, и калмыки. Их объединяют не только принадлежность к одному государству, но и глубинные традиционные ценности.



– Хотела бы спросить о двух музыкантах – Сергее Курёхине и Егоре Летове, которые считали себя вашими последователями и учениками. К сожалению, они рано ушли из жизни, но являются бесспорными кумирами молодёжи. Песни Летова исполняют сегодня даже рэперы. Правда ли, что вы повлияли на них?
– Я дружил с Егором Летовым и Сергеем Курёхиным. Познакомился с ними, когда они были уже сформировавшимися личностями, так что не могу признать себя их учителем. Что касается Егора Летова, он великолепный поэт, прекрасный музыкант, артист, художник. И его тексты, его песни наделены огромным философским смыслом. Если угодно, он – представитель проклятых поэтов нашего времени. Все его песни написаны кровью, оплачены риском. Он был таким, каким и должен быть поэт, – нёс себя в жертву поэзии. А Сергей Курёхин гораздо более рациональный, выверенный, сдержанный, более ироничный.

– Тридцать лет назад Курёхин говорил, что единственной формой актуального искусства является политика.
– Он в этом отношении был экспериментатор. Например, предлагал на дискотеках под ненавязчивую музыку читать лекции по зоологии и антропологии. И наоборот, во время занятий в институте студентам – плясать. На дискотеках чтобы слушали Канта, а на лекциях – танцевали. Он предлагал совместить отдых и образование, серьёзное и несерьёзное, политику и искусство. Мне это кажется интересным. Ведь многие люди шли в политику, чтобы изменить мир. А это требует романтизма, воображения. Курёхин, Летов, Эдуард Лимонов и многие другие мои друзья отличались такой всеобъемлющей установкой – соединить в себе разные стороны жизни. Они интересовались политикой как путём к невозможной свободе. Свобода в обществе недостижима, но её поиск является главной задачей человека. К сожалению, и Летов, и Курёхин не оценены по достоинству. Банальная культурная среда эпохи либерализма совершенно не поняла их. Перейдя на сторону антилиберализма, они, конечно, подписали себе приговор. Но я думаю, их время ещё придёт.

– Правда ли, что в юности, работая дворником, вы самостоятельно выучили девять языков?
– Знаете, я не люблю юность. Ни свою, ни чужую. Мне кажется, это какое-то унизительное время, когда мы чувствуем себя неполноценными, стремимся как можно быстрее стать взрослыми. Радоваться юности – это как инвалиду радоваться, что у него нет руки. Радоваться тому, что ещё не состоялся. Поэтому я с юности, с конца семидесятых годов, стремился перестать быть молодым. Терпеть не мог ни себя молодого, ни других молодых людей. Я дружил с людьми, которые гораздо старше меня. Да, в советский период я работал дворником. Короткий период, впрочем. Мне казалось, эта работа даёт максимальное время для занятий философией, богословием, лингвистикой, другими науками. Общество мне не предоставляло возможности заниматься этим, и я выбрал такое отшельничество. Оно было продиктовано стремлением побыстрее перестать быть молодым. Я старался выучить языки, прочитать как можно больше книг, переводить, изучать, исследовать. Это составляло сущность моей жизни.

Вообще, дело не в твоём положении в обществе, а в том, кто ты есть. Среди дворников и людей простых профессий есть совершенные люди. И точно так же бывают уроды, недоумки и монстры среди академиков или высокопоставленных чиновников. Немецкий философ Ницше писал: «Я предвижу время, когда последние благородные люди будут считаться в обществе отбросами. И, наоборот, отбросы будут составлять правящую элиту». К сожалению, иногда складывается впечатление, что времена, о которых пророчествовал Ницше, наступили.

– Ваш отец Гелий Александрович, генерал-лейтенант Главного разведывательного управления Генштаба, разделял ваши взгляды?
– Он очень плохо на них реагировал. Это был советский человек, преданный марксизму-ленинизму. Работал в Комитете госбезопасности, занимал там высокие должности. Отец развёлся с мамой, когда мне было три года, с нами не жил, хотя мы с ним время от времени встречались. При его жизни у нас отношения не сложились. Но нас объединяло то, что мы оба патриоты. В конце жизни отец очень переживал за Россию, за разложение государственности, за либеральные перемены в девяностых. Это нас сближало. Но в целом он на меня никакого влияния не оказал. Хотя многие книги он по моей просьбе с неохотой, но повинуясь отцовскому долгу, иногда брал у меня и ксерокопировал у себя на работе – в недрах КГБ. Особо не привлекая внимания. Тогда, в восьмидесятые годы, ведь копировальных машин в открытом доступе не было. Помню, он с недоумением и даже осуждением передавал мне огромную стопу страниц с алхимическим трактатом Базиля Валентина на старонемецком.

– А как ваша мать, кандидат медицинских наук, относилась к вашим юношеским увлечениям?
– Мама у меня работала врачом, она тоже с ужасом и непониманием смотрела на то, чем я интересуюсь. Но для меня это было не принципиально. Больше всего я ненавидел тогда юность и состояние, когда ты ещё не являешься полноценным человеком, а тебя уже ставят на рельсы, которые ведут туда, где ты никогда не вырастешь как полноценная личность. И, слава Богу, я встретил духовных родителей – людей, которые повлияли на меня намного больше, по-настоящему. Сейчас я осознаю, насколько важен институт духовных родителей, крёстных. Раньше ведь природные родители воспитывали детей где-то лет до тринадцати, до пубертатного периода. А потом детей передавали крёстным. Почему происходила эта ротация? Потому что у физических родителей есть ограничения. Они привыкли ухаживать, скажем так, за телесной стороной своих детей, они за это несут ответственность. А до духовно-культурного развития у них подчас не доходят руки. И вот институт крёстных существовал для того, чтобы помочь молодому человеку стать духовной личностью. Это другой уровень воспитания и образования. Так вот, я в восемнадцать лет встретил духовных родителей, которые сыграли для меня определяющую роль. Это были философы, метафизики, люди религиозные, носители оппозиционного духа, сторонники традиций, сторонники сакрального. Среди них я нашёл свою духовную семью. А уж когда у меня появилась собственная семья, пытался совмещать – чтобы мои физические дети были одновременно и моими духовными детьми. Это, кстати, очень трудно и очень рискованно.



– Ваш сын Артур тоже философ, но ещё и музыкант. Он создаёт музыку, на мой взгляд, похожую на ту, которую создавали вы в молодости. Можно сказать, что он продолжает ваше дело?
– Артур совершенно самостоятельный человек, и музыка у него всё-таки другая. Он интересуется искусством, он философ, но выбрал сферу эстетики, художественного творчества. Поэтому рисует и занимается художественной критикой. Отцы и дети – классическая проблема. Я в юности восставал против своего отца, который был коммунистом и генералом КГБ. В каком-то смысле мой сын Артур тоже в определённый период восставал против моих взглядов для того, чтобы самому стать свободным, независимым. В результате он преодолел этот кризис. Я старался не давить, старался, чтобы он как можно быстрее перестал быть молодым человеком. Артур – сложившийся мыслитель, создатель уже своей философско-художественной семьи. Я рад, что основной мой вектор он разделяет, хотя у него особая позиция. И это я поощряю.

– Год назад Артур женился. Недавно в интернете я видела ваше фото с маленьким ребёнком на руках. Внук?
– Поскольку всё, что связано со мной, несёт риск, я не буду пояснять это. Вот почему люди ходят на СВО, скрывая лица? Не потому что за себя боятся. А потому что в наше время любые подробности личной жизни чрезвычайно опасны и могут навредить близким.

– Вы однажды сказали, что художник платит собой за откровение. Насколько эти слова применимы к судьбе Даши Дугиной, которую год назад убила террористка?
– Недавно мы издали дневники Даши. Они называются «Топи и выси моего сердца». Удивительная книжка, в которой Даша постоянно размышляла об этом: на что она готова пойти ради защиты своих убеждений? Чем она может пожертвовать ради русского народа, который очень любила? Мне кажется, любое подобное высказывание всегда проверяется судьбой. Вот что можно сказать в отношении Даши? Она не принимала участия в военных действиях, хотя духовно и интеллектуально воевала с врагами. Ими она считала ненавистников своей Родины, России, православия. Но она не осуществила ни одного насильственного действия, даже никого не оскорбляла! И тем не менее стала жертвой безжалостного, холодного, зверского убийцы, террориста – тоже женщины. Да ещё с ребёнком. А Дашу всегда интересовали проблемы женской судьбы, женской святости, женского порока или, наоборот, женского возвышения. Это был такой православный феминизм.

И что здесь гадать? Судьба Даши красноречиво говорит сама за себя. То, что с ней произошло, это такой ужас. И то, что с нами произошло… Говорить об этом в философских или поэтических терминах очень трудно. Я думаю, что Дашина гибель потрясла наш народ. Даша стала национальным героем. Я встречаюсь с разными людьми и от всех слышу одно и то же – Даша стала воплощением нашего духа. Люди, которые не знали ни её, ни меня, стали последователями её памяти.

Каждый человек, отдавший жизнь за Родину, – герой. И его память священна. Но в Даше воплотилась ещё и невинность, что на самом деле ужасает. Когда человек берёт в руки оружие и воюет с нашими врагами, это одно. Безусловно, он герой. Но он может за себя постоять, нанести ответный удар. А Даша не могла этого сделать.

В своём дневнике ещё лет десять назад, когда Даша даже политикой особо не интересовалась, она вдруг пишет: «Когда-нибудь я отдам жизнь за свой народ, за своё государство и стану национальным героем». То есть ребёнок, очень молодая девушка, не говорит: «Я выйду замуж, рожу детей», – а говорит вот о таком… Это же свидетельствует о каких-то глубинах… Конечно, я мечтал, чтобы у неё появились семья, муж, дети. Но она хотела быть героем. И здесь есть провидение. Мы не знаем этого, и я даже принять это не могу. Пути Бога неисповедимы, и какими путями Он ведёт нас к справедливости и бессмертию, никому не дано предугадать.

– Можно ли научить человека духовности?
– Я думаю, можно. Если не брать тех детей, которые воспитаны в религиозных, патриотических семьях, то большинство остальных – это жертвы самого чудовищного извращения. Потому что культура образования и воспитания последних трёх десятилетий последовательно превращала людей в либералов. В индивидуалистов, отрезанных от общества. И, конечно, за либерализм молодёжи ответственны представители правящих элит девяностых годов, которые построили на либерализме всю культуру, всё воспитание.
Так что нужно перестраивать всю образовательную систему, культуру, информацию, даже быт. Я думаю, люди, воспитанные на ложных принципах, – жертвы тяжелейшего заболевания, либерализма. Это форма идеологической наркомании, как и увлечение Западом, как и гаджеты. С либеральной точки зрения человек должен быть поверхностным, как экран – плоским. Тем, что философ Жиль Делёз называет «шизомассой». То есть либерализм делает из людей шизомассу. И как им объяснить, что есть душа, если вся их культура настаивает на том, что её нет, и на все лады осмеивает её и тех, кто в неё верит?

– На прощание хочу вас спросить о будущем, о том, каким вы его видите лично для себя. О вашей мечте.
– Есть такое понятие в богословии – «апофатизм». Оно утверждает существование вещей, которые не имеют названия в языке. Так вот моё желание не имеет названия. А если я им поделюсь, то рискую быть неправильно понятым.