Старуха заболела. Приходил долговязый доктор, совсем мальчик с пухлым детским ртом и измученным вытаращенным ясным взором. Под глазами голубые ямы: не высыпается.

Старухе было жалко паренька – по возрасту как правнук Женька. Но у того ветер в голове и в попе, а этот серьёзный. Один на пять деревень, а в деревнях одни старухи. Каждая со своими болячками, о которых готова гундосить уныло и подробно, у каждой недовольство жизнью, детьми, старостью, дровами, бездорожьем, ценами в сельпо, местной властью в лице главы сельской администрации Петьки Скурихина.

Навалились, замучили молодого парня, ведьмы, думала с неодобрением старуха. Себя она к ведьмам не причисляла. Врач вдумчиво выслушал её вислую грудь, ребристую спину – сноха для таких случаев купила красивую кружевную рубашку. Раньше попеняла бы ей – зачем тратиться, всё равно на выброс, ведь после неё побрезгуют надеть, сошла бы и старенькая чистая сорочка. Сейчас стало всё равно, безучастно давала проделывать над собой все манипуляции. Молодой врач задавал смешные вопросы: часто ли болела ангиной в детстве, когда была последняя менструация – да кто ж её помнит, когда была? Трудно дышать при вдохе али при выдохе?

И так, и так давит. Будто на тощую грудь положили мешок сахарного песка в полцентнера, он вздымается и опускается… В груди на всю комнату, на разные голоса пело, хрипело и свистело.

Врач выписал кучу бумажек и ушёл, хлопая по слякоти большими резиновыми сапогами, к Тоньке напротив. Та всю жизнь симулянткой была, а лошадь лошадью. Пока колхозницы гнули спину, сидела в тепле в конторе, щёлкала костяшками на счётах. До сих пор в мороз развешивать бельё выбегает простоволосой, в халате, с голыми ногами. Горячая бабёнка. Такая горячая, что волосы не мешало бы ещё разок хорошенько потрепать. Есть за что. Лахудра.

Вон, розовый блинчик Тонькиного лица торчит в окне за зарослями алоэ. Увидев доктора, исчезла – метнулась в кровать изображать из себя помирающего лебедя.

– Вот, не собрался печку переложить, – плаксивым голосом выговаривала старуха. – Не ровён час, угорите.
В который раз учила:
– Печка барыня капризная, подходу требует. Сначала веточки пожги. Как в трубе ухать и хлопать зачнёт, а дверца задребезжит – маненько прикрой. Дай прогреться всему тулову, потом уж большую кладку делай, отвык ведь в своих городах.

Сын помалкивал. Опустив лохматую голову, колупал вросшие толстые ногти. Обводил взглядом избу, хотя всё здесь было с рождения знакомо. Вокруг этой большой русской печи играли в догонялки, визг стоял!

Он знал, что мать умирает: девяносто два года, и врач предупреждал. Сын сам уже давно на пенсии.

В книгах пишут, в фильмах показывают убитых горем, рыдающих детей. А он так вымотался за последние дни и ночи, что, к своему стыду, не испытывал ничего, кроме усталости, равнодушия и отстранённости, даже любопытства не было. В голову лезла всякая ерунда. Например: жалко нельзя огромную старую избу туго стянуть ремешком, умять в полтора раза, уменьшить. Столько дров сжирает – зачем? Если за зиму уходит 25 кубов, то сколько можно было сэкономить? И вообще, зачем в те времена рубили такие просторные избы? Хотя понятно зачем: семьи были большие. Лесхоз дрова выделял бесплатно – жги не хочу, босиком по половицам зимой ходили. А электричество стоило четыре копейки.

Ещё вдруг в голову пришло: зачем мать всегда клеила светленькие, весёлые обои – ясно ведь, детишки маленькими грязными ладошками заляпают. Сколько их здесь выросло поколений, зачатых на коровьем реву…

Это так у них говорили про деревенскую скорую-спорую, улучённую на заре любовь. Да и заря-то ещё только на востоке вылуплялась, небо серенькое было. Вместо дефицитных тогда будильников коровы из своих хлевов мычанием подымали, звали хозяек опорожнить их от накопившегося за ночь самого сладкого густого молока.

Разомлевшие жёнки вскакивали было, не попадая спросонья в рукава, – тут их, потерявших бдительность, горячих, сладких, сонных, ловили и валили обратно в подушки мужики и… Ходко и сноровисто, на истошном коровьем реву управлялись за десять-пятнадцать минут, а кому и полчаса не хватало.

Вечером-то было не до глупостей: оба наломаются за день, дай бог ноги до койки, а голову до подушки донести. И тем слаще и желанней была извечная деревенская любовь на коровьем реву – как то утреннее тёплое молоко… И мужики, прости господи, тоже на зорьке изливались густо, плодовито и изобильно: в каждом дворе рожали по четверо-пятеро ребятишек. А не разоряй бандитское государство семью – и сегодня бы десятерых стругали.

Сейчас китайских будильников в магазинах завались – а детей нету. И коровьего рёву не слышно – давно всех извели.

Ходики на стене громко отсчитывали порубленное на кусочки время. Каждый час выскакивала бессонная кукушка – советское качество, знай смазывай два раза в год. Сын с трудом сдерживал-подавлял зевоту – и всё-таки зевнул на всю избу, со сладким завыванием во всю пасть.

– Иди-ко поспи, – жалобно-ворчливо, с досадой завела мать. – Спать ведь хочешь. Которую ночь сидишь, себя не жалеешь. Чево караулить, поди не сбегу. Нечево и караулить.

Она ещё в самом начале болезни приняла этот слабый, плаксиво-покорный, обиженный тон, а ведь какой голосина был, на другом конце поля слышно. Подружки ей сейчас завидовали: «Ходят за тобой, как за королевишной». А она была против докторов на дом, противилась вызову скорой из района: за сорок километров ради старухи гоняют, и отмахивалась от дорогих порошков и уколов – от смерти лекарства ещё не придумали. Однажды простонала:
– Уж и сил моих нету. Не жалеете меня, зря только мучаете, пичкаете лекарствами. Пенсию мою хотите подольше получать?

Сноха ахнула: и это вместо благодарности! Ушла, хлопнув дверью, шепча под нос о несносном свекровином характере, от которого всю жизнь терпела. Даже сын вскрикнул:
– Что ты такое говоришь, мама!

Старуха заплакала – откуда ещё бралась в её сухом теле водичка на слёзы.

– Не слушайте, это я нарочно чо попало говорю, больно вам хотела сделать. Покою дайте. Отпустите уже меня, не ухаживайте. Себя не мучьте, меня не мучьте.

Отдышавшись, глотнув «канпотику», наставляла:
– Памятник незатейливый ставьте, простенький. А то вон Мироновне гранитную глыбу воткнули, чёрную как сажа, – страхолюдина. Старухи смеются: в городе такие бандитам ставят. На поминках не шикуйте, с Тоньки пример берите. Её матерю поминали – блины сухие крошатся, в плове ни мясинки. Вино в коробках подали самое дешёвое – такое бомжи пьют…

У сына вдруг прорвалось раздражение – а может, бессонные ночи тому виной. Выплеснул всё, что накопилось за последние ночи – а может, за всю жизнь:
– Хоть сейчас можно не о деньгах, а? На ладан дышишь, а всё над копейкой трясёшься… Всю жизнь хорошее и вкусное на потом, на потом, а сейчас нате подгнившее яблочко, подгнившую помидорку… Пока трухлявое да червивое доедали – остальное подчистую сгнивало. На гнилье выросли. Всю жизнь не ели, а подъедали, не жили, а… подживали.

Зойке сандалики на премию выдали – прыгала от радости, бедная. А ты их замкнула в сундук: всё потом да потом, чего зря топтать, да когда грязь сойдёт, да на праздники. А праздники пришли – сандалики уж и не лезут. А платок я вам на первую зарплату купил? Наизнанку пять лет носила – жалко. А как на лицевую вывернула – уж и узоров не видно, выцвело, вылиняло. И моль дырку прогрызла. Так вот и всю жизнь…

Сын запнулся, настороженно взглянул на мать: и чего с цепи сорвался? Соображал: это он сейчас разорялся в мыслях или выдал вслух? Мать спала с открытым ртом.

Она своенравная была, мать, крепкая, двужильная, мужиковатая. А как бы иначе подняла их одна – муж на её глазах погиб на сплаве. Брёвна разомкнулись под ним – и сомкнулись, тёмная весенняя вода только плеснула.

Она тогда носила в себе пятого, четвёртый пачкал пелёнки в зыбке, третья, Зойка, хныкала и топталась, привязанная за верёвочку. Второго и первого из-за школьных ранцев не видно… Всех вырастила, всем дала образование, переженила и выдала замуж, а потом внуков и правнуков у себя на лето принимала и неизменно возвращала их к 1 сентября целыми-невредимыми, загорелыми, похудевшими, избавившимися от городской бледности и дряблости.

И сейчас жалобно выговаривала правнуку: «Ты почто всё в телефон смотришь, как порченый? В лес сбегай, на речку, на костёр посмотри – они живые. У нас пастух дурачок так-то, бывало, жука изловит и всё в кулак смотрит, радуется. Так и ты в свою коробочку». Сноха заступалась: «Мама, сейчас все так. В телефоне целый мир».

У них со старшей снохой были прохладные «дипломатические» отношения. Обычно матери любят последышей, поскрёбышей – а у неё любимцем был он, самый старший. Может, потому что появился на свет от молодой безоглядной любви, которая гарцевала и взбрыкивала, ещё не присмирев под грузом забот. Кровь кипела, и не только на коровьем реву, а где застигнет – в стогу сена, на земляничной поляне, в чулане, на подволоке…

Называла сына «помощничек, маленький мужичок». Мужичок рос. На полевом стане старший пацан позвал подсмотреть, как девки голышом купаются. Жара стояла – не то что купальники, кожу с себя готовы были содрать.

Он смотрел из кустов, вытянув шею, открыв рот. Сглотнул: слюна как наждак поцарапала пересохшее от волнения и жажды горло. Подумал: это же целое преступление, зачем женщины скрывают под одеждой такое диво? Как собаки на сене, ни себе ни людям. Он бы закон издал: ходить им всем только раздетыми, чтобы глаз радовали, ну и всё прочее…

– Ну и дурак, – презрительно сказал дружок. – Представь: табунами по тротуарам шастают бабы в чём мать родила. Это же катастрофа во всём мире случится, авария на аварии: трактора и машины будут опрокидываться, поезда с рельсов сходить. Все же мужики бросят работу и давай пялиться с разинутыми ртами, как вон ты сейчас, – какие из них работники?

Скоро жгучий вопрос стал не актуальным – сходил в армию, привёз с Юга жену. И почти сразу начались контры с матерью – не явные, скрытые, подтачивающие. Она понимала, что все сыновья рано или поздно предают своих матерей, это в порядке вещей, и сын предаст, – но не знала, как это больно, больно, когда коснётся самой. Понятно: закон природы, иначе род прекратится, но… В одночасье променять ту, в которой течёт твоя кровь, которая тебя носила, рожала, растила – на незваную, без году неделя…

Однажды наблюдала, как жена спит у сына на руке. Лежать ему было неудобно, рука затекла, и давно пора вставать – а он боялся шевельнуться, нарушить её сон.

И во всём так. Тревожился, заглядывал в её глаза, дул на обожжённые крапивой нежные икры. Выходя на цыпочках, предупреждал: «Тише, Леночка отдыхает». Понесла первенца – пузика ещё не видно, а он дышать боялся: «Леночке нельзя». «Леночке опасно». Эх, сынок, видел бы, как мать на последних сроках по двадцать соток картошки выкапывала и мешки в подпол таскала – это не считая колхозной барщины.

К жене – как к тепличному цветку, а мать… Что мать – двужильная, вытянет, ей не привыкать.

Мужика главное дело «накормить» в постели, чтобы налево не смотрел, а потом накормить за столом вкусно и сытно. А Леночка хохотала:
– Мужчина не должен быть паршивым поросёнком, который роется в корыте: то не так, это не эдак. Настоящий мужчина должен съесть из рук жены всё – хоть хлеб, размоченный в воде. Облизать тарелку и сказать: вкусно!

Ага, а ещё облизать руку жене, преданно уставиться в глаза и застучать об пол хвостом. Это что, у современных жён такие установки? Ох, испортил их телевизор, ох испортил! С малолетства, с яслей: «Я женщина, я этого достойна!» «Любишь – докажи!» Так чего, милые, замуж-то выпрыгиваете? В зеркало зыркайте и беседуйте со своим отражением, чего оно там достойно.

– Вы отстали от жизни, сейчас совершенно иные принципы, – бесстрашно парировала сноха. А чего ей бояться, когда выглядывает, как из-за каменной стены, из-за широкой спины сына-заступника, а тот в рот смотрит своей королеве. – Вон ведь у вас телевизор стоит под салфеточкой, и каждый вечер сериалы смотрите.

Все в деревне смотрели, переживали, обсуждали и Дикую Розу, и Просто Марию, сейчас вот Хюррем. Тонька прямо по-настоящему заболевала, если хоть одну серию пропустит.

И мать смотрела. Вот так колотишься день-деньской на работе и по дому, вспомнишь, что вечером тебя ждут телевизор, и тёплые валенки, и диван, где можно вытянуть больные ноги, – так уютом, тихой радостью и омоет. Весь день согревало ожидание, как лучик света.

Ещё матери вспомнилась родная бабушка – тогда телевизоров не было в помине. Обезножев, та тихо сидела у окошка – а домик стоял у железной дороги. Вот и считала вагоны: в этом составе 59 вагонов, а тот длиннее будет, 61. Скорый с грохотом синим ветром промчится – целое событие! С закрытыми глазами определяла, грузовой или пассажирский, порожний или тяжёлый. А вот электричка припозднилась на семь минут – непорядок. И качала трясущейся головой, и улыбалась, и радовалась разнообразию. У её-то лежачей бабушки и того развлечения не было: щелястый закопчённый потолок с тараканами над полатями. Вот как меняется жизнь.

Мать, когда была маленькой, заставляли сидеть с железнодорожной бабушкой – скучно было, ужас. Она ластилась котёнком: «Баба, я сбегаю немножко поиграть с девочками, а ты мамке не говори». – «Беги, касатка, играйтесь под окном, я на вас порадуюсь». Какое под окном, убежит, и про бабушку, и про обещание вспомнит только к вечеру.

Вот так однажды вернулась – а бабушка с открытыми глазами…

В деревню привезли шестилетнюю правнучку, толстенькую, кудрявую – копия она в детстве. Сын за руку подвёл её к матери.

– Посиди с бабушкой, пока мы в район сгоняем. Я тебе за это ириски куплю.

В дверях оглянулся на них: старый да малый. Вдруг подумалось: мы никому ничего не должны, кроме как малым детям, потому что они беспомощны. И престарелым родителям – тоже по причине их слабости. А государство – всего лишь инструмент, чтобы мы могли спокойно заботиться о тех, кто в нас нуждается. И если от государства нету толку, то пусть хотя бы не мешает.

– Тебе сильно больно? – спрашивала внучка и всем личиком морщилась от сочувствия.
– Не больно, а… – она не могла выразить, махнула рукой: – Тянет, мочи нет.
– Бабушка, а кто это по чердаку ходит: бум, бум? – внучка округляла прозрачные глаза, поднимала пушистую голову, которую укладывала на старухины колени.
– Это у меня в животе, детка. А ты поди побегай на улицу, чего тут в духоте. Вон, у Тони ребята в мячик играют. Ничего, погуляй, я папке не скажу.

Внучка ушла не сразу. Поговорила на крыльце с Шариком, велела никого не впускать, стеречь дом и бабушку. Шла степенно, оглядываясь на окно, махала ладошкой. И, не выдержав, взвизгнув, со всех толстеньких ног понеслась туда, где прыгал звонкий мячик и кричали дети.