После бушевавшей два дня пурги установилась холодная погода. Печи топили беспрерывно, и дым из печных труб выходил клубками, но, как только поднимался в небо, сразу замерзал и, казалось, больше не двигался. Деревья опушились колючим и длинным, как ресницы, инеем, и на них даже не садились галки – где-то прятались.

В общем, всё было рассчитано на то, чтобы заморозить Ивана Степановича, сжить его со света. Понимая это, он собирался на дежурство основательно: надевал ватные штаны, валенки, свитер, поверх – меховую безрукавку и длинную, похожую на колокол шубу, из-под которой не было видно ног. Обмотав вокруг шеи шарф и перекинув через плечо ружьё, говорил провожавшей его супруге:
– Дверь не забудь запереть, мало ли что. Ходят тут, тартарары всякие, – и пытливо глядел на неё, словно подозревал, что она может тайно открыть «всякому» дверь.

С тех пор как Иван Степанович пошёл работать сторожем, он особенно подозрителен. Произошло это, видимо, потому, что в светлое время он спал, а бодрствовал лишь ночью, и окружавший его теперь мир был полон неясными тенями и шорохами, леденящими воплями филинов, лаем собак, крадущимися шагами, за которыми виделся злой умысел. Даже заслышав летящий в вышине самолёт, он думал: «Счас как ухнет, тартарары, и накроет деревню».

Выйдя за ворота, Иван Степанович направился вдоль улицы, проверяя объекты. В его охрану входили правление, магазин, ремонтные мастерские и конюшня – между ними, стараясь держать всё на виду, он и бродил ночью, придирчиво проверяя замки и изучая следы на снегу.

В следах Иван Степанович считал себя большим специалистом, и не было, казалось, в деревне человека, чей след он не отличал бы от другого. Прохаживаясь по тесной от сугробов улице, он втайне радовался недавно выпавшему снегу, на котором следы отпечатались чётко, и можно было, как индейскому следопыту, читать дневную деревенскую жизнь.

Возле магазина виднелся гладкий и неглубокий следок от валенок бабки Фимы – ходила, скорбная, за хлебом. А вот длинные, с рубчатым рисунком, как от гусеничного трактора, следы механизатора Каменева. В сторону мастерских они тянулись прямо и по-хозяйски широко, а обратно семенили носками внутрь, спотыкались, заворачивали на сторону – значит, шёл с работы выпившим. Но чаще встречались следы ёлочкой, принадлежащие председателю колхоза Кострецову. Ну, этому и положено бегать, серьёзный мужчина, руководитель, тартарары, такому палец в рот не клади – враз затопчет.

Маршрут Ивана Степановича пролегал так, что он, как ни старался, не мог видеть все объекты сразу. Это его всегда беспокоило, особенно если из-за темноты нельзя было различить следов. Сейчас тоже стемнело. Он надеялся на луну, но она, хотя и взошла, глядела вниз на морозе как-то мутно, через силу, точно ему назло, молочно освещая кружок неба рядом с собой. Иван Степанович прохаживался возле магазина, где было светлее от фонарей, и вспоминал, что в прошлую зиму в такую же тёмную ночь из мастерских похитили колесо. Хорошо, что колесо было тяжёлым и похитителю Лямину пришлось катить его, оставляя на снегу чёткий след протектора, по которому Иван Степанович и обнаружил пропажу.

Сейчас ему как раз не были видны мастерские, стоящие за деревней. Чувствуя нарастающую тревогу, он решил сходить проверить. Замки оказались на месте, но тревога не отпускала, и причиной, как он догадывался, были не только колёса и Лямин, а необъяснимая темень вокруг, особенно непроглядная после деревенской улицы. Из-за темноты он не видел ни одного следа, и это настолько нарушало привычную устойчивость жизни, что Иван Степанович зябко повёл плечами.

Темно было и в поле, которое только угадывалось за спиной и казалось чёрной зияющей пропастью, и эта пропасть почему-то непреодолимо притягивала к себе, точно хотела, чтобы он пошёл туда и сгинул в сугробах. Конечно, утром его будут искать и найдут – по следам – с запорошенными снегом глазами. «Да разве они найдут, – подумал он с неожиданной злостью, – они собачьего следа от коровьего не отличат».

От такой людской неразумности Иван Степанович мрачно и снисходительно усмехнулся, вспомнив оставленную в одиночестве жену. Супруга сразу забудет, это точно, даже будет счастлива, если избавится от него. Он взглянул на луну, плывущую в небе тоже в одиночестве, и его поразил её нахальный, какой-то бесстыже-насмешливый вид, точно она уже от кого-то избавилась и теперь радовалась свободе, готовясь совершить что-нибудь нехорошее.

– Ну нет, вам меня не сжить со света, – обращаясь к луне, проговорил Иван Степанович и торопливо направился в деревню, где всё-таки можно было что-то разглядеть.

Войдя на собственное крыльцо, он сразу определил, что чужих следов нет, и, уже успокоенный, на всякий случай приложил ухо к двери, услышав отчётливый деревянный стук ходиков. При этом он не забывал следить за объектами охраны, стараясь ничего не упустить из виду, но у магазина и у правления ничего подозрительного не наблюдалось.

И тем неожиданней стала для Ивана Степановича появившаяся из-за угла соседнего ляминского дома какая-то лохматая рожа.

Рожа была густо убелённая инеем, а из ноздрей её двумя струями выбивался пар. Но даже не это поразило Ивана Степановича, поначалу принявшего всё за ночную игру воображения. Освещённая фонарём рожа чётко отбрасывала на снег огромную уродливую тень с едва видимыми крохотными рожками, которые странным образом шевелились. Мгновенно высунувшись, рожа исчезла, потом снова показалась и, уже не скрываясь, стала изучающе его разглядывать, пытаясь, видимо, определить, как удобнее добраться до старика.

Тут уже не могло быть никакой игры воображения. Не могло быть смотревшее на него существо и волком, потому что находилось на высоте человеческого роста, но и на человека не походило. «Теперь обязательно сживут со света», – обречённо подумал старик и на ослабевших, мягко подогнувшихся ногах стал спускаться с крыльца, стуча прикладом ружья о ступеньки. Сейчас он впервые пожалел, что устроился на работу сторожем; когда другие спят, он толкается по зимним улицам, каждое мгновение ожидая своей погибели.

Первой мыслью Ивана Степановича было заскочить обратно на крыльцо, застучать в дверь и скрыться в доме за крепкими запорами. Но сила большая, чем страх, удерживала его. Кем бы ни было увиденное им существо, он как настоящий следопыт обязан проверить, какие следы оно оставляет.

Стянув с плеча ружьё, Иван Степанович двинулся к ляминскому дому. Рожа к тому времени убралась, не было её и за углом, куда он заглянул. Тогда, присев, он стал шарить по снегу и наткнулся на какой-то круглый и глубокий след, словно оставленный от воткнутой в сугроб бутылки. Закатав рукава шубы, он сунул внутрь руку и ахнул – рука, как в разорванном кармане, ушла вглубь по самый локоть и не достигла дна! Ну и следок, тартарары, такого он сроду не видел.

Вокруг стало ещё темнее, зато в небе засияло залитое мягким светом наплывшее на луну облако. Это можно было принять за добрый знак, если бы облако своими очертаниями не напоминало недавнюю рожу.

После этого на другом конце деревни раздался топот, словно бежали, стуча копытцами, и подскакивали два существа, догонявшие друг друга. Он на слух определил, что они промчались по сугробам, выскочили на звонкую от твёрдости дорогу и снова скрылись в снегах. Затем раздался пронзительный визг – наверное, второй бежавший нагнал первого и стал давить. Запахло смертоубийством.

Иван Степанович уже не мог сдерживаться и, вскинув отяжелевшее, как оглобля, ружьё, нажал разом два курка. Из стволов полыхнуло пламя, осветив вокруг снег и ослепив Ивана Степановича, который долго не мог ничего увидеть, кроме мельтешивших перед глазами мушек.

Выстрел произвёл впечатление: собаки озлобленно залаяли, а дравшиеся вскочили и снова побежали, стуча копытцами. Они не переставали взвизгивать, и ослепшему Ивану Степановичу теперь казалось, что их уже не двое, а трое или четверо и со временем могли добавиться ещё. Он даже зажмурился от жути, представив, как утром вся деревня будет кишеть этими взвизгивающими существами. Тогда не только бабка Фима, но и сам председатель Кострецов, тартарары, не смогут появиться на улице. А вся вина падает на него, на Ивана Степановича, допустившего подобное безобразие.

Он бросился в сторону, где бегали и визжали, и долго бродил среди заборов, пока не выбрался в поле, проваливаясь в сугробы и выискивая следы. Круглых, как от бутылки, следов оказалось понатыкано вокруг великое множество.

А затем всё стихло. Никто не топал, не визжал и не давил друг друга. Стихли и собаки, точно Иван Степанович оказался в глубоком подполе с наглухо закрытой крышкой. Поначалу старик даже испытал разочарование, что теперь не надо ни за кем бегать. В душе он по-прежнему ощущал жажду поиска, горя желанием узнать, кому принадлежат странные следы. И вновь побрёл по глубокому снегу и наверняка заблудился бы в поле, если бы не ориентировался на далёкие огни деревни.

Время от времени он нагибался и слепо шарил по снегу. Следы вели к конюшне, и он начал смутно догадываться, кто на самом деле понатыкал таких круглых и глубоких ямок. Боясь признаться себе в ошибке, он нашёл ещё один след, и тут неясная до сих пор догадка вспыхнула у него перед глазами ослепительным светом.

Иван Степанович понял наконец, кто половину ночи путал и пугал его – единственный в деревне мерин Дружок. Из-за угла дома выглядывал Дружок, и визжал Дружок, а так как у него две пары ног, то казалось, что и бегают два разных существа. Ну, конечно, кто-то не запер дверь, мерин выбрался из конюшни и носился ночью по деревне. Но он-то, Иван Степанович, каков, тартарары, как это он, следопыт, не мог распознать среди прочих лошадиные следы? Тьфу!

Иван Степанович выпростался из сугробов и уже свободнее направился по дороге к конюшне. У открытых настежь ворот увидел мерина, склонившего голову и подбиравшего на снегу какие-то былинки.

«Тартарары», – снова подумал старик с облегчением, и было неясно, кого он ругает – Дружка, его напугавшего, или самого себя, так позорно ошибившегося в следах.

Зайдя в конюшню, Иван Степанович привалился к охапке сена. Вскоре перед ним появился мерин и стал шумно, пришлёпывая губами, обнюхивать его шапку, всегда лежавшую на кухонном буфете и оттого пропахшую хлебным духом. Морда у него была по-прежнему убелённая инеем, из ноздрей двумя струями выбивался пар, и Иван Степанович едва не засмеялся, вспомнив свой недавний страх.

В деревне на морозе снова звонко залаяли собаки, в дверной проём, искрясь, заглядывали звёзды, а от душистого сена и тёплого лошадиного дыхания было так уютно, что Иван Степанович сначала счастливо прикрыл глаза, а потом и совсем задремал. И виделось ему во сне, как ходит он по полю, засовывает в глубокие следы руку и из каждого достаёт по бутылке вина.

Очнулся он, оттого что замёрз. На улице светлело утро, и, выйдя во двор, он с непривычки чуть не ослеп. Поняв, что проспал дежурство, Иван Степанович бросился проверять объекты, стараясь успеть всё сделать до появления на снегу свежих следов с ёлочкой председателя Кострецова, который за такие дела мог и затоптать…

Дорогой он недоверчиво поглядывал на небо, но луны не было, звёзд тоже, никто не шёл за ним крадущимися шагами, зато следов было так много, сколько ночью ни за что не увидишь, и у старика разбежались глаза.

Он ещё раз поднял голову. Всходило солнце, и по небу плыли облака. Они плыли одно за другим, так что у него закружилась голова, и стало казаться, будто он стоит где-то на дне реки, а над ним, как весной в ледоход, величаво проходят льдины.