Завод бамбуковых удилищ |
11.10.2012 00:00 |
Рыбка ловилась – большая и маленькая Друг Саша пригласил меня «в ночное»: помочь разгрести лоджию перед ремонтом, а потом выпить при свечах пятнадцатилетнего вискарика, поговорить, повспоминать. Потрудились на славу, а в самом конце «раскопок» нас ожидала находка – трёхколенная бамбуковая удочка. – Боже! – только и воскликнул Саша. – Боже мой, Вовчик! Это она и есть! У Саши над письменным столом висит в сосновой рамочке старое чёрно-белое фото: три мальчика идут по тропинке на рыбалку. Первым идёт тринадцатилетний Вова – Сашин двоюродный брат, в отцовской шляпе, с рюкзаком за плечами и в рубашке, по-ковбойски завязанной узлом на животе. Вторым движется десятилетний Серёжа – Сашин старший брат – с удочками в руках, в шортах и расстёгнутой на животе клетчатой рубашке. Замыкает «колонну» пятилетний Сашка – в огромной шляпе, трусах и с недовольно надутой физиономией. В тот день старшие братаны упорно не желали брать Сашу с собой на речку. Понятное дело, у них свои дела, свои «взрослые» разговоры, а тут эта мелочь… В ссору решительно вмешалась Сашина мама, и сюжет состоялся. – Боже мой, Вовчик! – вновь и вновь повторяет Саша. – Шесть лет назад я привёз эту удочку от мамы. Взял на память, положил на лоджию, а потом улетел в Канаду и забыл… На лоджии у Саши теперь хранятся в чехлах две новенькие удочки из углепластика и японский спиннинг: удилища шикарные, гнутся, если надо, кольцом. Бамбук курит! Прихватив с собой бамбуковую удочку, перемещаемся на кухню, сервируем стол и поднимаем стаканы за наш нежный возраст. Удивительно странно складываются порой мужские судьбы. Сашин двоюродный брат Вова учился на круглые пятёрки, но стал почему-то инспектором ГАИ, дослужился до майора и вышел на пенсию. Вова был неправильным гаишником: взяток не брал и прямо на дороге подолгу читал нарушителям нудные нравоучения. Один из нарушителей ему (Вове) так и сказал: «Слушай, майор, чего ты от меня хочешь? Хочешь бабки – так на, возьми, хочешь штрафовать – штрафуй!.. Зачем мастурбировать?» К тому времени Вовина супруга упорным трудом открыла собственный бизнес. Вова ушёл на пенсию, сидит дома и… коллекционирует фонарики – всякие-разные, большие и маленькие, английские, китайские и американские, «батареечные», аккумуляторные, «жучки», лампочные и светодиодные. В коллекции у Вовы теперь больше тысячи фонариков, и все они «светят», то есть работают. На рыбалку Вова не ходит. Сашин старший брат Серёжа учился без троек, после школы окончил в Ленинграде Высшее морское училище имени адмирала Макарова, ходил штурманом на торговых судах. После развала Союза остался в Литве, прорвался в крупный бизнес и построил дом на берегу Балтийского моря – трёхэтажный, с огромной мансардой и солнечными батареями. Потом Сергей разорился, заложил дом и стал писать в мансарде картины. Он и раньше неплохо писал маслом, а на душевном изломе и вовсе за четыре года стал признанным художником. Банк, которому Серёжа безнадёжно задолжал, почему-то дом не отнимает. Саша говорит, что вовсе не от сочувствия к художнику, а потому что продать эту виллу за достойные деньги ныне не представляется возможным. А чтобы дом не разрушался, надо, чтобы за ним кто-то ухаживал, а у кого это получится лучше, чем у самого хозяина? Вот и живёт брат Серега вроде бы на своей и не на своей вилле, пишет в мансарде картины, а дом всё не продаётся. На рыбалку Серёжа тоже не ходит. Сам Саша по Серёгиным стопам тоже подался в «макаровку», но… Нагрубил по глупости курсовому офицеру и ушёл в армию в ракетные войска стратегического назначения. Отслужив срочную, Саша вернулся в Петербург восстанавливаться в морском училище, но повстречал в пивном баре в стельку пьяного олигарха. Попойка оказалась судьбоносной: Саша окончил финансово-экономический институт и уже с третьего курса пошёл к олигарху работать. Сначала бухгалтером, а за пять лет стремительно дорос до финансового директора крупной империи. Через тридцатилетнего Сашу текли денежки двенадцати торговых компаний и трёх заводов. Саша был высоким красивым парнем, да и сейчас, в сорок лет, он красавец! Саша всегда расплачивался за друзей в ресторанах, достать бумажник за столом в его присутствии означало смертельно Сашу обидеть. Саша покровительствовал хорошеньким девушкам, а хорошенькие девушки массово сходили по Саше с ума. В подъезде у Саши даже по ночам сидели на лестничных ступеньках поклонницы, частенько они дрались между собой, и соседи вызывали милицию. Из-за девушек Саша постоянно страдал и «попадал на деньги». Едет он по Питеру на «Тойоте» и видит на троллейбусной остановке красивую девушку. Понятное дело, Саша не может допустить, чтобы красивая девушка ездила в «лоховозе». Саша тормозит в неположенном месте, открывает дверцу «Тойоты» и... Дверцу тут же сносит пролетающий слева на огромной скорости внедорожник. Вместе с джипом дверь пролетает по трассе метров пятьдесят. Внедорожник даже не останавливается. Грустный Саша подбирает дверь, кладёт её в багажник, ищет глазами девушку, а та уже уехала… На троллейбусе. Шесть лет назад могущественная империя питерского олигарха разорилась. Без сомнения, такой финансист, как Саша, мог трудоустроиться куда угодно. Но… К Саше уже подкрался пресловутый кризис среднего возраста. Он улетел в Канаду и пять лет водил по Северной Америке тяжёлые грузовики, то есть трудился тракдрайвером. Девушки продолжали обожать Сашу даже в статусе канадского дальнобойщика – у Саши были фотомодель с Ямайки, студентка-француженка из Монреаля, студентка-англичанка из Торонто и украинская эмигрантка из Ванкувера. Все эти девушки сейчас по Саше плачут, а Саша вернулся в Петербург и в грустных раздумьях разбирает завал на лоджии. На рыбалку Саша пока не ходит, а его шикарными карбоновыми удочками время от времени пользуюсь я. – Смотри, смотри! – восклицает Саша после четвёртого тоста. – Надо же! Честное слово, впервые её вижу! «Её» – это этикетку на последнем колене старенькой удочки. Этикетка как новенькая, и на ней написано: «Тбилисский завод бамбуковых удилищ». – Это ж надо, Вовчик! Задумчивый грузин на месть тебя ковал! Это ж надо!.. Пятый тост поднимаем за тбилисский завод бамбуковых удилищ, за каких-то, может быть, давно умерших Гиви, Гоги и Автандила – усатых, носатых, с извечно печальными взорами, с любовью (а не на месть!) творивших для всей огромной страны бамбуковые удочки. После пятого стакана нам становится ясно как они – Гиви, Гоги и Автандил – эти удочки творили, как насаживали на бамбук медные трубочки для соединения и крепили проклеенной нитью крючки для лески… А потом они – Гоги, Гиви и Автандил – шли после смены домой и зависали непременно на два-три часика у винного ларька, и голосили по дворам и подъездам их рассерженные жены: «Вах, вах, вах, а мой-то опять нажрался! А мой-то!.. А мой!.. Вах, вах!..» Но зато Гоги, Гиви и Автандил были счастливы, а в великой стране продавались их замечательные удочки. Русские Вани, белорусские Станиславы, украинские Степаны ездили с бамбуковыми удочками на рыбалку, понятное дело, там они выпивали, и сердитые их жены причитали по дворам: «А мой-то опять на рыбалке нажрался!.. И мой… И мой…» Но ведь жила великая держава, и были в ней счастливы и «жинки», и «чоловики», и рыбка ловилась – большая и маленькая… Странное дело, этикетка на старенькой удочке блестит как новая, будто ещё вчера в далёком Тбилиси её приклеил носато-усатый Гиви, или Гоги, или Автандил… Моя первая удочка была из лещины (молодых побегов орешника). Мы ходили в лес с соседом дядей Витей, нарезали молодых побегов и сушили в сарае под прессом, чтобы будущие удилища не «повело». Потом у дяди Вити появилась бамбуковая четырёхколенная удочка. О, как же лихо он таскал плотву и краснопёрок из «окон» заросшего кувшинками старого русла речки детства! Дядя Витя ритуально плевал на червяка, говорил неизменное: «Понимаешь, сынок!..», с первой попытки попадал в далёкое «окно» и тут же ловко подсекал добычу. Мне тоже хотелось сделать именно так, но моя ореховая удочка туда не доставала. Вот радости было, когда в девятом классе отец подарил мне на день рождения бамбуковую «трёхколенку»! Много лет спустя, в Афганистане, приснился сон: я лечу как птица, планирую на распластанных руках сначала над родным белорусским городком, потом над раскисшим от дождя, подмерзающим просёлком, ведущим сквозь облетевший олешник к речке. А потом опускаюсь на берег того самого омута, где мы любили рыбачить с дядей Витей. …Желая напиться, склоняясь К воде, ожидающей снега, Я трону тончайшую наледь Рукой… И ещё не почуяв Ни острого края, ни боли, Увижу, как облачко крови, Мелькнув в быстрине на мгновенье, Как будто плавник краснопёрки, Беззвучно растает… И сразу, Подкравшись, ладонь ледяную Запустит за шиворот ветер… И сразу захочется к маме… Спустя год дядя Витя умирал на облупленной койке в душной палате районной больницы. – Ты бы мне лучше водочки принёс… – прошептал человек с землистым лицом, так не похожий на моего загорелого жизнерадостного соседа. Со слезами на глазах я сбегал в ближайший гастроном, купил бутылку «Столичной»… – Слышь, сынок… Удочку мою бамбуковую… Ты её себе возьми… – прошептал, прощаясь, дядя Витя. …Дождливым осенним вечером с бамбуковой «четырёхколенкой» соседа я пришёл на берег речки детства. И было всё, как в моем «афганском» сне… Клюнул в том самом омуте проворный, размером с ладошку, окунёк. Отпуская его на свободу, я порезал о ледяную закраину руку. И сразу захочется к маме… Сквозь редкий прозрачный олешник, Подмёрзшим просёлком, устало, Голодным идти и озябшим, Держа по-мальчишески палец Во рту… И от ветра склоняться К земле, как склонялся я в детстве… Символы моего детства: разбитая хоккейной клюшкой губа, бамбуковая удочка, чистейшая быстрина речки детства, мама на маленькой солнечной кухне… В сумерках мы выносим из квартиры пакеты с мусором, а также найденную на лоджии бамбуковую удочку. Идиллии идиллиями, но мой друг принял твёрдое решение: впредь не «захламляться». – Ой! Бамбуковая удочка! И у меня была такая! Это восклицает спускающаяся по лестнице соседка, удивительно похожая на фрёкен Бок. А ведь прежде она никогда с нами не здоровалась! Возле мусорных контейнеров выдерживаем прощальную паузу, которая неожиданно определяет дальнейший сценарий вечера. От припаркованного неподалёку «Лексуса» отделяется плотная мужская фигура и решительно направляется к нам. – Бамбуковая удочка? Боже! И у меня была точно такая! Неужто выбрасываете? Да вы офигели, парни! Подошедший мужик с классическим «новорусским» имиджем представляется Васей, любовно берёт в руки Сашино удилище и вспоминает: – Я, парни, привязывал бамбуковую удочку к велосипедной раме и ездил на речку… А однажды крючок выскочил каким-то образом из креплений и вонзился мне в мотню!.. Мамка на ночь глядя меня к урологу возила вынимать крючок из «хозяйства»… Решение принято: бамбуковую удочку мы выбрасывать не будем. А наш новый знакомый Вася уже тащит нас в пивбар, по пути убеждая, что из бамбуковых «колен» можно сделать и посох для грибника, и даже палки для спортивной ходьбы, и… В уютном зале мы потягиваем вкусный немецкий «Пауланер», вспоминаем детство и рассуждаем, под что ещё можно приспособить старое бамбуковое удилище. – Вах! – восклицает джентльмен кавказской наружности за соседним столиком. – Бамбуковий удочька?! Точно такие делали давным-давно в Тбилиси!.. Пригласив джентльмена за свой столик, мы узнаём, что на тбилисском заводе бамбуковых удилищ работал его родной дядя по имени Автандил – усатый, носатый и с печальными глазами… Возвращаясь после смены домой, Автандил любил зависнуть у винного ларька, и за это ему непременно от жены влетало… И у меня в Белоруссии был родной дядя – младший брат моей мамы. Маленький, коренастый, с открытым добрым лицом… Дядя работал в милиции, а по призванию был гениальным автомехаником, возродил из безнадёжного хлама списанный уазик и возил меня в нём на рыбалку по притокам Березины. В салоне уазика всегда было несколько бамбуковых удочек с полной оснасткой. А ещё у дяди было великое множество друзей, которым он вечно что-то чинил – велосипеды, мотоциклы, утюги и даже транзисторные приёмники. За это друзья непременно дяде «проставлялись». Выпивали мужики в гараже, а закусывать шли непременно к дядиной маме – бабушке Неле. – Ён каждый вечер в дом приводит кого-то и представляет: мама, знакомься, мой лепшы сябр (лучший друг)! – горестно восклицает бабушка. – А после яны сидят, едят, пьют, а я, мой ты унучок, у гэтых лепшых сяброу ни разу и вады не напилася… В городе моего дядю любили и величали Лепшим Сябром. Для всех мой дядя был Лепший Сябр, кроме начальства, которое вскоре уволило его за водку с работы… Он так и не нашёл себя в новой жизни, никуда не устроился работать: сидел в гараже, чинил людям машины, мотоциклы, мопеды, а деньги за это брал по принципу «кому сколько не жаль»… Приезжая погостить, я всякий раз уговаривал дядю завязать, иронически величал его прозвищем Анкл Бэмс (искаж. от названия американского риса Uncle Ben’s. – Ред.). – Анкл! – восклицал я, очередной раз возникая на пороге его квартиры. – Бэмс! – расплывался в улыбке дядя. – Доставай, Вовка, что принёс! Твой Анкл хочет бэмс!.. Анкл хочет бэмс!.. Анкл Бэмс!.. За столом вспоминали, как спали в душистом стогу сена в туманной пойме речки Гайны, а поутру спешили с бамбуковыми удочками к воде, заключая пари – кто больше рыбы наудит… Теперь эти удочки лежат под крышей дядиного гаража, рассохлись от времени, а крючки заржавели… Нет больше рыбалки… И бабушки Нэли нет… И белорусский город давно забыл своего «лепшаго сябра»… В свой последний день дядя торговал восстановленными запчастями на авторынке. В больницу его доставили по «скорой» уже без сознания. Вызванный из дома хирург, наш близкий родственник, лично «вошёл в живот», увидал безнадёжные метастазы и хмуро молвил ассистенту: «Зашивай…» Из наркоза дядя не вышел. Выйдя из бара, мы по-братски поделили между собой три «колена» старенькой бамбуковой удочки: мой друг Саша, сосед Вася-на-Лексусе и я. Владимир ГУД, Санкт-Петербург |