Завод бамбуковых удилищ
11.10.2012 00:00
Рыбка ловилась – большая и маленькая

Завод бамбуковых удилищДруг Саша пригласил меня «в ночное»: помочь разгрести лоджию перед ремонтом, а потом выпить при свечах пятнадцатилетнего вискарика, поговорить, повспоминать.
Потрудились на славу, а в самом конце «раскопок» нас ожидала находка – трёхколенная бамбуковая удочка.
– Боже! – только и воскликнул Саша. – Боже мой, Вовчик! Это она и есть!


У Саши над письменным столом висит в сосновой рамочке старое чёрно-белое фото: три мальчика идут по тропинке на рыбалку.

Первым идёт тринадцатилетний Вова – Сашин двоюродный брат, в отцовской шляпе, с рюкзаком за плечами и в рубашке, по-ковбойски завязанной узлом на животе.

Вторым движется десятилетний Серёжа – Сашин старший брат – с удочками в руках, в шортах и расстёгнутой на животе клетчатой рубашке.
Замыкает «колонну» пятилетний Сашка – в огромной шляпе, трусах и с недовольно надутой физиономией. В тот день старшие братаны упорно не желали брать Сашу с собой на речку. Понятное дело, у них свои дела, свои «взрослые» разговоры, а тут эта мелочь…

В ссору решительно вмешалась Сашина мама, и сюжет состоялся.

– Боже мой, Вовчик! – вновь и вновь повторяет Саша. – Шесть лет назад я привёз эту удочку от мамы. Взял на память, положил на лоджию, а потом улетел в Канаду и забыл…

На лоджии у Саши теперь хранятся в чехлах две новенькие удочки из углепластика и японский спиннинг: удилища шикарные, гнутся, если надо, кольцом. Бамбук курит!

Прихватив с собой бамбуковую удочку, перемещаемся на кухню, сервируем стол и поднимаем стаканы за наш нежный возраст.

Удивительно странно складываются порой мужские судьбы.

Сашин двоюродный брат Вова учился на круглые пятёрки, но стал почему-то инспектором ГАИ, дослужился до майора и вышел на пенсию.
Вова был неправильным гаишником: взяток не брал и прямо на дороге подолгу читал нарушителям нудные нравоучения. Один из нарушителей ему (Вове) так и сказал: «Слушай, майор, чего ты от меня хочешь? Хочешь бабки – так на, возьми, хочешь штрафовать – штрафуй!.. Зачем мастурбировать?»

К тому времени Вовина супруга упорным трудом открыла собственный бизнес. Вова ушёл на пенсию, сидит дома и… коллекционирует фонарики – всякие-разные, большие и маленькие, английские, китайские и американские, «батареечные», аккумуляторные, «жучки», лампочные и светодиодные.

В коллекции у Вовы теперь больше тысячи фонариков, и все они «светят», то есть работают.

На рыбалку Вова не ходит.

Сашин старший брат Серёжа учился без троек, после школы окончил в Ленинграде Высшее морское училище имени адмирала Макарова, ходил штурманом на торговых судах. После развала Союза остался в Литве, прорвался в крупный бизнес и построил дом на берегу Балтийского моря – трёхэтажный, с огромной мансардой и солнечными батареями.

Потом Сергей разорился, заложил дом и стал писать в мансарде картины. Он и раньше неплохо писал маслом, а на душевном изломе и вовсе за четыре года стал признанным художником.

Банк, которому Серёжа безнадёжно задолжал, почему-то дом не отнимает. Саша говорит, что вовсе не от сочувствия к художнику, а потому что продать эту виллу за достойные деньги ныне не представляется возможным. А чтобы дом не разрушался, надо, чтобы за ним кто-то ухаживал, а у кого это получится лучше, чем у самого хозяина?

Вот и живёт брат Серега вроде бы на своей и не на своей вилле, пишет в мансарде картины, а дом всё не продаётся.

На рыбалку Серёжа тоже не ходит.

Сам Саша по Серёгиным стопам тоже подался в «макаровку», но… Нагрубил по глупости курсовому офицеру и ушёл в армию в ракетные войска стратегического назначения.

Отслужив срочную, Саша вернулся в Петербург восстанавливаться в морском училище, но повстречал в пивном баре в стельку пьяного олигарха. Попойка оказалась судьбоносной: Саша окончил финансово-экономический институт и уже с третьего курса пошёл к олигарху работать. Сначала бухгалтером, а за пять лет стремительно дорос до финансового директора крупной империи. Через тридцатилетнего Сашу текли денежки двенадцати торговых компаний и трёх заводов.

Саша был высоким красивым парнем, да и сейчас, в сорок лет, он красавец! Саша всегда расплачивался за друзей в ресторанах, достать бумажник за столом в его присутствии означало смертельно Сашу обидеть.

Саша покровительствовал хорошеньким девушкам, а хорошенькие девушки массово сходили по Саше с ума. В подъезде у Саши даже по ночам сидели на лестничных ступеньках поклонницы, частенько они дрались между собой, и соседи вызывали милицию. Из-за девушек Саша постоянно страдал и «попадал на деньги». Едет он по Питеру на «Тойоте» и видит на троллейбусной остановке красивую девушку. Понятное дело, Саша не может допустить, чтобы красивая девушка ездила в «лоховозе». Саша тормозит в неположенном месте, открывает дверцу «Тойоты» и...

Дверцу тут же сносит пролетающий слева на огромной скорости внедорожник. Вместе с джипом дверь пролетает по трассе метров пятьдесят. Внедорожник даже не останавливается. Грустный Саша подбирает дверь, кладёт её в багажник, ищет глазами девушку, а та уже уехала… На троллейбусе.

Шесть лет назад могущественная империя питерского олигарха разорилась. Без сомнения, такой финансист, как Саша, мог трудоустроиться куда угодно. Но…

К Саше уже подкрался пресловутый кризис среднего возраста. Он улетел в Канаду и пять лет водил по Северной Америке тяжёлые грузовики, то есть трудился тракдрайвером.

Девушки продолжали обожать Сашу даже в статусе канадского дальнобойщика – у Саши были фотомодель с Ямайки, студентка-француженка из Монреаля, студентка-англичанка из Торонто и украинская эмигрантка из Ванкувера. Все эти девушки сейчас по Саше плачут, а Саша вернулся в Петербург и в грустных раздумьях разбирает завал на лоджии.

На рыбалку Саша пока не ходит, а его шикарными карбоновыми удочками время от времени пользуюсь я.

– Смотри, смотри! – восклицает Саша после четвёртого тоста. – Надо же! Честное слово, впервые её вижу!

«Её» – это этикетку на последнем колене старенькой удочки. Этикетка как новенькая, и на ней написано: «Тбилисский завод бамбуковых удилищ».
– Это ж надо, Вовчик! Задумчивый грузин на месть тебя ковал! Это ж надо!..

Пятый тост поднимаем за тбилисский завод бамбуковых удилищ, за каких-то, может быть, давно умерших Гиви, Гоги и Автандила – усатых, носатых, с извечно печальными взорами, с любовью (а не на месть!) творивших для всей огромной страны бамбуковые удочки. После пятого стакана нам становится ясно как они – Гиви, Гоги и Автандил – эти удочки творили, как насаживали на бамбук медные трубочки для соединения и крепили проклеенной нитью крючки для лески…

А потом они – Гоги, Гиви и Автандил – шли после смены домой и зависали непременно на два-три часика у винного ларька, и голосили по дворам и подъездам их рассерженные жены: «Вах, вах, вах, а мой-то опять нажрался! А мой-то!.. А мой!.. Вах, вах!..»

Но зато Гоги, Гиви и Автандил были счастливы, а в великой стране продавались их замечательные удочки. Русские Вани, белорусские Станиславы, украинские Степаны ездили с бамбуковыми удочками на рыбалку, понятное дело, там они выпивали, и сердитые их жены причитали по дворам: «А мой-то опять на рыбалке нажрался!.. И мой… И мой…»

Но ведь жила великая держава, и были в ней счастливы и «жинки», и «чоловики», и рыбка ловилась – большая и маленькая…

Странное дело, этикетка на старенькой удочке блестит как новая, будто ещё вчера в далёком Тбилиси её приклеил носато-усатый Гиви, или Гоги, или Автандил…

Моя первая удочка была из лещины (молодых побегов орешника). Мы ходили в лес с соседом дядей Витей, нарезали молодых побегов и сушили в сарае под прессом, чтобы будущие удилища не «повело».

Потом у дяди Вити появилась бамбуковая четырёхколенная удочка. О, как же лихо он таскал плотву и краснопёрок из «окон» заросшего кувшинками старого русла речки детства!

Дядя Витя ритуально плевал на червяка, говорил неизменное: «Понимаешь, сынок!..», с первой попытки попадал в далёкое «окно» и тут же ловко подсекал добычу.

Мне тоже хотелось сделать именно так, но моя ореховая удочка туда не доставала.

Вот радости было, когда в девятом классе отец подарил мне на день рождения бамбуковую «трёхколенку»!

Много лет спустя, в Афганистане, приснился сон: я лечу как птица, планирую на распластанных руках сначала над родным белорусским городком, потом над раскисшим от дождя, подмерзающим просёлком, ведущим сквозь облетевший олешник к речке.

А потом опускаюсь на берег того самого омута, где мы любили рыбачить с дядей Витей.

…Желая напиться, склоняясь
К воде, ожидающей снега,
Я трону тончайшую наледь
Рукой… И ещё не почуяв
Ни острого края, ни боли,
Увижу, как облачко крови,
Мелькнув в быстрине на мгновенье,
Как будто плавник краснопёрки,
Беззвучно растает… И сразу,
Подкравшись, ладонь ледяную
Запустит за шиворот ветер…
И сразу захочется к маме…


Спустя год дядя Витя умирал на облупленной койке в душной палате районной больницы.
– Ты бы мне лучше водочки принёс… – прошептал человек с землистым лицом, так не похожий на моего загорелого жизнерадостного соседа.

Со слезами на глазах я сбегал в ближайший гастроном, купил бутылку «Столичной»…
– Слышь, сынок… Удочку мою бамбуковую… Ты её себе возьми… – прошептал, прощаясь, дядя Витя.
…Дождливым осенним вечером с бамбуковой «четырёхколенкой» соседа я пришёл на берег речки детства. И было всё, как в моем «афганском» сне…

Клюнул в том самом омуте проворный, размером с ладошку, окунёк. Отпуская его на свободу, я порезал о ледяную закраину руку.

И сразу захочется к маме…
Сквозь редкий прозрачный олешник,
Подмёрзшим просёлком, устало,
Голодным идти и озябшим,
Держа по-мальчишески палец
Во рту… И от ветра склоняться
К земле, как склонялся я в детстве…


Символы моего детства: разбитая хоккейной клюшкой губа, бамбуковая удочка, чистейшая быстрина речки детства, мама на маленькой солнечной кухне…

В сумерках мы выносим из квартиры пакеты с мусором, а также найденную на лоджии бамбуковую удочку. Идиллии идиллиями, но мой друг принял твёрдое решение: впредь не «захламляться».
– Ой! Бамбуковая удочка! И у меня была такая!

Это восклицает спускающаяся по лестнице соседка, удивительно похожая на фрёкен Бок. А ведь прежде она никогда с нами не здоровалась!

Возле мусорных контейнеров выдерживаем прощальную паузу, которая неожиданно определяет дальнейший сценарий вечера.

От припаркованного неподалёку «Лексуса» отделяется плотная мужская фигура и решительно направляется к нам.
– Бамбуковая удочка? Боже! И у меня была точно такая! Неужто выбрасываете? Да вы офигели, парни!

Подошедший мужик с классическим «новорусским» имиджем представляется Васей, любовно берёт в руки Сашино удилище и вспоминает:
– Я, парни, привязывал бамбуковую удочку к велосипедной раме и ездил на речку… А однажды крючок выскочил каким-то образом из креплений и вонзился мне в мотню!.. Мамка на ночь глядя меня к урологу возила вынимать крючок из «хозяйства»…

Решение принято: бамбуковую удочку мы выбрасывать не будем. А наш новый знакомый Вася уже тащит нас в пивбар, по пути убеждая, что из бамбуковых «колен» можно сделать и посох для грибника, и даже палки для спортивной ходьбы, и…

В уютном зале мы потягиваем вкусный немецкий «Пауланер», вспоминаем детство и рассуждаем, под что ещё можно приспособить старое бамбуковое удилище.
– Вах! – восклицает джентльмен кавказской наружности за соседним столиком. – Бамбуковий удочька?! Точно такие делали давным-давно в Тбилиси!..

Пригласив джентльмена за свой столик, мы узнаём, что на тбилисском заводе бамбуковых удилищ работал его родной дядя по имени Автандил – усатый, носатый и с печальными глазами… Возвращаясь после смены домой, Автандил любил зависнуть у винного ларька, и за это ему непременно от жены влетало…

И у меня в Белоруссии был родной дядя – младший брат моей мамы. Маленький, коренастый, с открытым добрым лицом… Дядя работал в милиции, а по призванию был гениальным автомехаником, возродил из безнадёжного хлама списанный уазик и возил меня в нём на рыбалку по притокам Березины. В салоне уазика всегда было несколько бамбуковых удочек с полной оснасткой.

А ещё у дяди было великое множество друзей, которым он вечно что-то чинил – велосипеды, мотоциклы, утюги и даже транзисторные приёмники. За это друзья непременно дяде «проставлялись».

Выпивали мужики в гараже, а закусывать шли непременно к дядиной маме – бабушке Неле.

– Ён каждый вечер в дом приводит кого-то и представляет: мама, знакомься, мой лепшы сябр (лучший друг)! – горестно восклицает бабушка. – А после яны сидят, едят, пьют, а я, мой ты унучок, у гэтых лепшых сяброу ни разу и вады не напилася…

В городе моего дядю любили и величали Лепшим Сябром. Для всех мой дядя был Лепший Сябр, кроме начальства, которое вскоре уволило его за водку с работы…

Он так и не нашёл себя в новой жизни, никуда не устроился работать: сидел в гараже, чинил людям машины, мотоциклы, мопеды, а деньги за это брал по принципу «кому сколько не жаль»… Приезжая погостить, я всякий раз уговаривал дядю завязать, иронически величал его прозвищем Анкл Бэмс (искаж. от названия американского риса Uncle Ben’s. – Ред.).
– Анкл! – восклицал я, очередной раз возникая на пороге его квартиры.
– Бэмс! – расплывался в улыбке дядя. – Доставай, Вовка, что принёс! Твой Анкл хочет бэмс!.. Анкл хочет бэмс!.. Анкл Бэмс!..

За столом вспоминали, как спали в душистом стогу сена в туманной пойме речки Гайны, а поутру спешили с бамбуковыми удочками к воде, заключая пари – кто больше рыбы наудит…

Теперь эти удочки лежат под крышей дядиного гаража, рассохлись от времени, а крючки заржавели… Нет больше рыбалки… И бабушки Нэли нет… И белорусский город давно забыл своего «лепшаго сябра»…

В свой последний день дядя торговал восстановленными запчастями на авторынке. В больницу его доставили по «скорой» уже без сознания. Вызванный из дома хирург, наш близкий родственник, лично «вошёл в живот», увидал безнадёжные метастазы и хмуро молвил ассистенту: «Зашивай…»

Из наркоза дядя не вышел.

Выйдя из бара, мы по-братски поделили между собой три «колена» старенькой бамбуковой удочки: мой друг Саша, сосед Вася-на-Лексусе и я.

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург