До самого весёлого праздника в году оставалась неделя. Поэтому живые ёлки уже можно присмотреть в лесу. Какие такие ёлочные базары в архангельской тайге? Найти поразлапистей и попушистей, притаранить из леса, воткнуть в сугроб возле крыльца, чтоб дома зря не сохла, и пусть дожидается на морозе. А когда втащишь её, шуршащую и звенящую от инея, в клубах морозного воздуха, через тесные двери в дом – вот тогда она и даст всем понять своим смолистым ароматом: до боя курантов и брызг шампанского остались считаные часы!

Последняя рабочая неделя перед этим волшебным праздником – особенная. В школах и садиках уже готовятся к новогодним утренникам, дети озабочены и радостно возбуждены: надо приготовить костюмы, нарисовать весёлые стенгазеты, крест-накрест развесить гирлянды в классах, натолочь старых ёлочных игрушек на блёстки, заказать подарки Деду Морозу. Суета эта предпраздничная передаётся и взрослым, на работе тоже неплохо бы украсить хоть бумажными снежинками окна в кабинетах и в цехах-мастерских, придумать сюрпризы для сослуживцев, обсудить и распределить, кто что принесёт из домашних заготовок-закусок, чтоб в последний рабочий день уходящего года, за тесным дружеским столом… Ну, всё как всегда!

– Так, Леонид Николаич. Сегодня, и сам видишь, снегопад зарядил с самого утра, поэтому давай в интервале с полпервого до шести сгоняй на своём снегаче до Ясного, прогреби на среднем. Прихвати из депо бригаду Михалыча, высадишь на двенадцатом пикете. Они там, пока ты демьяновский участок чистишь, ёлок наотбирают. И в контору просят, и в медпункт, из сберкассы звонили тоже. Ну и домой нарубите наразу. А на обратном пути подхватишь их.
– Понял, Фёдорович, всё сделаем в ажуре и лучшем виде! Пошёл я в депо, к Михалычу.
– Справишься один-то? Помощник твой приболел, звонила жена его.
– Да ничего, бывало ведь…

– Не слышно шума заводского! – гаркнул на весь гулкий ангар депо Лёня Футя.

Леонидом Николаевичем его называл только шибко образованный начальник Фёдорович, а для остальных он был – Лёня Футя. Ну, Лёня – это понятно, а почему Футя – никто и не смог бы объяснить.

Футя знал, куда попрятался рабочий класс. Направился прямиком в кандейку, больше негде шкериться этим бездельникам. В прокуренной кандейке уже командовал поляк по прозвищу Лепило:
– О-о, вот и Футя нарисовался! Давай, плескани, Михалыч, и ему. Попробуйте, мужики, моей рябиновки! У нас, у поляков, сегодня Рожесво, – он говорил на местный архангельский манер, не «Рождество», а «Рожесво».
– Да какой ты поляк, – галдели мужики, – на себя посмотри!
– Цыц! – остановил международный конфликт Футя. – Кто со мной назначен за ёлками? Собирайсь! Начальник дал команду!
– Все, все поедем! – радостно закричали мужики.
– Да вам лишь бы отлынить от станков, валявки, – пробурчал Михалыч. – Топоры не забудьте, шляхтичи хреновы!

Да-а, валило с неба основательно, но красиво. Снег падал не сырой, не обвальный, а такой настоящий, предновогодний – сухой, танцующий. Но много! «Если ночь так будет валить, то завтра к Ясному не пробиться порожняку», – думал думку Лёнчик, высадив мужиков на пикете и прибавляя оборотов своему снегачу. За лобовым стеклом поднимался вверх и разлетался по сторонам ураганными потоками снеговой покров, который его снегоочистительная машина сметала с железной дороги. Красота и мощь завораживали!

Лёня для настроения уже хлебнул первую чеплажку пуншика из термоса. Пуншик был заварен с малиновым вареньем. Вкуснотень! До посёлка Ясного он догрёб легко и радостно, уже и вторая порция пуншика привилась… Вычистил Футя и запасной путь, и разъезд, ещё до потёмок управился. Стрелочница Зинка прокричала сквозь весёлую снежную карусель:
– Молодец Лёнька, добро! Заходи ко мне в будку на огонёк, проводим старый год! У меня есть!

Ну как не принять такое роскошное предложение? После двух железнодорожных рюмок, лёгших на горячий пуншик, в голове у Лёньки затанцевали снежинки в унисон с уличными, стало совсем весело.

– Хорошая ты бабёнка, Зин, ещё бы посидел, да надо ехать! Пока-пока!

Любил он свою работу…

Фёдорович посматривал на часы: так, половина пятого, снегач должен уже быть на связи, а он чего-то не аллё… Коммутатор с дальним участком не соединял – видимо, обрыв на линии.

Ну ладно, может, в Ясном задержали с манёврами на погрузке – посчитал Фёдорович. Время ещё детское, хоть и стемнело при снегопаде. Когда с диспетчершей Ириной они допивали свои кофеи, из рации, через помехи и хрипы, услышали Лёнькин весёлый голос. Он, гад, пел свою любимую песню! И если он её запел, каждая собака на всех участках знала, что Футя «на стакане»:
– И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ленин такой молодой, и целый октябрь впереди!

Да-да, он именно так и пел: не «юный октябрь», а «целый». Радостно так пел про осенний месяц октябрь! Потому что зиму Футя не любил. Совсем не любил. А с нею и праздник Новый год ему был не по кайфу. И не случайно песня эта запала ему в душу, ведь в ней торжественно поют о том, что до ненавистной зимы ещё целый октябрь! В ноябре-то уж на Пинеге зимушка приходила по-настоящему, до апреля. И были причины у Лёньки, чтоб не любить зиму и праздники новогодние.

Каждый человек рождается одинаково. Одним путём мы являемся на белый свет. С разным предлежанием, естественно, иногда с разными проблемками родовыми, но дорога одинакова у всех: из тёплой маминой «квартиры», где тепло, темно, сытно и очень комфортно, словно во влажной русской бане, – на белый слепящий свет, где нашу кожу обжигает ледяная температура, в наши лёгкие забивается дико холодный воздух планеты Земля, которым ты теперь вынужден каким-то образом дышать! А пока не можешь ни вздохнуть, ни выдохнуть! Караул! И до того мгновения, когда хоть деревенская бабка-повитуха, хоть городская медсестра в белом халатике не шлёпнет тебя по известному месту, ты в панике.

Ну а после шлепка до тебя доходит, что без крика твоего на всю избу или на весь этаж роддома жизнь твоя на этом свете не началась бы. И все знают эту простую истину: закричал – новая жизнь дала ход. А уж где прихватит роженицу, тут у каждого своя судьба. Во времена царя Гороха приспичивало рожениц и на сенокосах июльских, и в полях на августовской жатве, и в овинах осенних при молотьбе, и на реках-озёрах, потому что погнала свекруха с тяжеленными корзинами бельё полоскать!

Лёнькина же безалаберная маманя уже на хорошем сроке устроилась учётчицей на леспромхозовскую пилораму, горбыль да подгорбыльник считать. А чтобы добросовестно вести учёт социалистической собственности, иногда приходилось и ворочать эти промороженные пластья. Ну и доворочалась однажды декабрьским ясным и морозным деньком. Вывалился Лёнька на свет Божий почти на снег, перемешанный с колючими опилками архангельских сосен. А какие повитухи иль бабы хотя б на северных пилорамах? Только дизель молотит в промёрзшей будке, да похмельные угрюмые лесорубы, набранные в бригаду из «вольняшек» да вербованных, смолят махорку, не отрываясь от рабочего процесса.

Ну, с грехом пополам обрядили молодуху с её приплодом. Вот тогда Лёнька и хлебнул впервые белого свету. И с тех пор зиму русскую он крепко невзлюбил. Сурово встретили Пинежские просторы нового жителя! Неласково!

Мамка Любка не очень долго воспитывала своего рыжеволосого зимородка. Откормила грудью полгодика, до мая-месяца, до дурманящего цветения поздней северной черёмухи. Белая черёмуха душистая и вскружила голову Любане и цыгановатому молдаванину Николаше, у которого заканчивался срок вербовки на лесозаготовках. Упаковывал он свои нехитрые пожитки, собираясь на родину, в какой-то колхозик под Тернополем. Ну и Любаню ветреную уговорил, тряся у неё перед носом толстым кошельком:
– Поехали на лето, фруктов поедим, винца домашнего попьём.
– А Лёнчика-то мово возьмём?
– Да Лёнчика оставь здесь, мамка твоя с бабкой не справЯтся, что ль, он уж вон какой большой! А мы им посылку с яблоками вышлем. А к зимнему сезону снова сюда завербуюсь, деньгу заколотим к следующему лету. Вот тогда и малого с собой захватим, он уж подрастёт до пацанчика.

Две недели уговаривала и убеждала Любаня матушку и бабку:
– Да что вы, не управитесь, что ли, вдвоём-то? Я там, в Молдавии-то, может, пондравлюся родне, так и вас потом туда перевезу. Николаша говорит, там тепло всё время, зимы нет, круглый год свежие фрукты и овощи. До ста лет проживёте!

Повздыхали новоиспечённые няньки и порешили:
– Пускай поезжает, и правда, может, к лучшему?

Укатила маманя Любаня на Юга, на красивом зелёном поезде. Укатила «в табор», как говорила «баушка» Нюра, которая и стала для Лёньки и мамкой, и папкой… Писала поначалу маманя «из табора» невесёлые письма о том, как она обустраивается на новом месте, и яблоки молдавские душистые приходили пару раз по осени, а потом как-то всё оборвалось, и письма, и яблоки. Писала бабка Нюра в тот молдавский колхоз, оттуда ответили, что уехала Любаша с Николашей в какой-то большой совхоз под Одессу. Вот и ищи-свищи её теперь!

Когда Лёнька научился писать, он каждый раз под Новый год отправлял самолично письма Дедушке Морозу с одним-единственным желанием: просил он в подарок от зимнего волшебника, чтоб мамка вернулась к нему или приехала на праздник, погостить хоть. Но, видно, не по силам доброму дедушке выполнить мальчишечью горючую просьбу. Так что и в новогодние чудеса, и в волшебника Деда Мороза Леонид не верил давно. И вся эта суета с подарками да ёлками не занимала его рыжую голову.

А из рации всё хрипело и свистело Лёнькиным баритоном:
– И целый октябрь впереди!

Начальник понял, что Лёня сел на рацию, зажав пятой точкой кнопку вызова, и поёт на всю диспетчерскую: «И вновь продолжается бой!» В это время Лёня должен был, судя по времени, как раз проезжать двенадцатый пикет, но революционная песня неслась из рации без перерыва. Это означало только одно: радостный машинист забыл про ребят. И не смахнул ли он, словно крошки со стола, всю бригаду вместе с ёлочками под насыпь? Хорошо ещё, если под насыпь. Зная про литровый термосок с горячим пуншиком, начальник понял, что термосок опорожнён до последнего и Лёне так захорошело, что он, чудило с Нижнего Тагила, забыл и про ребят на двенадцатом пикете, и про ёлочки.

– Леонид Николаевич, Леонид! – нервно тыкал он кнопку вызова на рации. – Леонид, очухайся, сволочь! Да, Ирочка, попал я, похоже! Пролетел наш Футя мимо пикета, забыл, собака этакая!

С бледным лицом, с испариной на лбу, схватив фонарь с красным стеклом, выскочил Фёдорович в метель, забыв рукавицы, в распахнутом полушубке. Побежал по железке навстречу снегачу…

Чуть завидев в снежном мареве далёкий свет мощного прожектора, Фёдорович начал крутить перед собой красным фонарём, проклиная нашего героя и его пуншик всякими нехорошими словами. И ругая себя за то, что отправил снегач без помощника. Это нарушение!.. А Лёня пёр, не снижая скорости, только столбом и ореолом вокруг прожектора горела снежная пыль. Но наконец мощный гул двигателей СДПМ стал снижаться – видимо, машинист и сам увидел огни приближающейся станции. Снегач встал, сбросив обороты, в двадцати метрах от бешено вращающегося красного фонаря.

– Не всё ещё пропил, увидел сигнал! – кричал Фёдорович на бегу, приближаясь к путевой машине. – Так чего, Леонид Николаевич, гад ты этакий, где бригада, где ёлки, ёлки-палки? Где? – кричал он снизу высунувшемуся в окно Лёньке.

Лёня ошалело смотрел на начальника, пулей влетевшего в кабину.

– Так я, матвойети, я это, я, Фёдорыч, – только сейчас молнией прожгла Лёнькин мозг мысль о бригаде. – Ой, матвойети, вылетело у меня из головы, Фёдорыч, – запричитал Лёня.
– Где ты видишь голову, гад, это чугунок пустой, а не голова! Я, грит, сделаю всё в лучшем виде и ажуре! Сделал, мать твою!.. Живо, бегом на реверс! Живо! – приказал Фёдорович, первым выпрыгнул из машины и побежал в хвост снегоочистителя. – Так, трогай, и погнали до десятого, а там сбросишь обороты. Может, бредут мужики в посёлок сами потихоньку, а может…

О втором варианте и думать не хотелось.

И такая дикая усталость накатила на Фёдоровича, что не было сил ни орать на Футю, ни отчитывать его. А ведь так много хотел выплеснуть на машиниста всего, что думал об этом рыжем, пока бежал из будки! Тем более и сам Леонид притих, теперь не до песни про целый октябрь. Сейчас все мысли варились в голове у обоих об одном: а как там ребята? Не беда ли нас там ждёт страшная?

– Вон-вон! Бредут вроде! Раз, два, три, четыре, пять, шесть! Все в сборе, – быстро сосчитали они несчастных лесорубов, появившихся в свете заснеженного луча прожектора, но сразу заковылявших прочь с дороги. Пуганая ворона и куста боится!

Остановив снегач, оба бросились навстречу мужикам. Начальник запнулся за планку на стрелке, с матюками шарахнулся грудью на заснеженные шпалы… Подбежали к бригаде. Столько внимания к своей персоне Футя в жизни не получал ни разу! Тут смешались и мат, и радость, что все живы и почти здоровы, не считая у кого чего – зашибленной ноги, вывихнутой руки и сломанного носа.

– Ну ты, Футя, мать тебя, перемать! Зря тебе налили третью в депо.
– Какую третью? Он добавил пуншика своего любимого!
– Хорошо ещё, мы поняли заранее, что Лёня счас нас снесёт к едрене фене, мимо промчится. Отпрыгнули с полотна! Стоим, значит, грустим-курим со своими ёлками, снежком припорошило, что Деды Морозы на собрании. А тут прожектор из-за поворота, но видим – летит во всю дурь! Так и есть – со свистом мимо нас! Хорошо, снег мягкий, лавиной снежной только кинуло всех вверх кармашками на подрост молодой!

На другой день в медпункте все «Санта-Клаусы» прошли осмотр, как и потребовал начальник. Все трое пострадавших получили больничные «по бытовухе», начальник же больничный брать не стал, хотя тоже, оказывается, сломал средний палец на правой руке, когда запнулся на стрелке. Огласке это дело решили не предавать и никому особенно не рассказывать, что да как.

Как говорится, Бог отвёл от большой беды. А может, и сам Дед Мороз вмешался: люди ж на благое дело поехали, за новогодними ёлочками, чтоб было ему куда подарки положить. Ну а нашего героя Фёдорович на утренней планёрке загипсованным пальцем без слов поманил к себе и тихо прошипел:
– Ко мне в кабинет, – так тихо произнёс, что у Фути мурашки по спине поползли в разные стороны.
– Хорошо, Фёдорович, обещаю, да, пуншик на работе ни-ни, хорошо, да, и песню эту про Ленина, от которой у тебя теперь изжога начинается, петь не буду, сменю на другую, да, и на рацию не сяду больше, да…

Начальника он, конечно, послушал и литровый термос с пуншиком с собой больше не брал на работу. Брал полулитровый, пряча его от посторонних глаз под фуфайкой. Но чуть покрепче заваривал. И песню стал петь про «миллион, миллион, миллион алых роз», раскачивая при этом головой своей рыжей. Но, когда принималось «унутрь» три чеплажки горячего пуншика и там, «унутри», от этого чайку загоралась лампочка, радость от полноты жизни обуревала Лёньку, и он уже возвращался в старый, годами выработанный репертуар: «И Ленин такой молодой, и целый октябрь впереди!»