Первая моя свекровь была женщина весьма вредная. Парализованная на одну сторону, она не могла ходить – только сидела на постели, обложенная горой подушек, и ругала нас, нахлебников. Жили мы все в одной комнате в неблагоустроенной «четвертушке» – доме на четырёх хозяев. Воду приходилось носить из колодца, расположенного через два переулка. В туалет бегали на улицу, а по ночам использовали ведро.

У свекрови было своё, личное, а утку она категорически отвергала. Мы помогали ей подняться, усаживали на ведро, потом так же поднимали и возвращали на кровать. Когда помочь подходила я, она осыпала меня отборнейшим матом и проклятиями, называла дворняжкой, околдовавшей её золотого сыночка-овчарку. Я пропускала её слова мимо ушей, понимая, что всё это от немощи, да и просто душа болит у человека. Молодая ещё, только пятьдесят с небольшим, бегать хочется, любить, а тут во всём помощь нужна! И от кого? От глупой девчонки, которая к тому же раздражает.

С работой дела обстояли туго, муж мой толком нигде не задерживался, но он был отличным рыбаком, так что без рыбы мы не сидели. Я бегала по ягоду в лес, потом относила её на рынок, на это и жили мало-помалу.

Второго числа каждого месяца приходила почтальон, приносила пенсию. Стыдно признаться, даже я радовалась второму числу. Мы, глупые и бессовестные, брали деньги свекрови и шли в магазин покупать продукты. Это сейчас все берут пакетиками, килограммами, на день-два, а в те времена ходили в магазин реже, зато возвращались оттуда с полными мешками.

Была у нас специальная тележка, переделанная из старой советской коляски. Она долго служила верой и правдой и чего только не катала на себе – мешки с картошкой, рыбой, сахаром, ящики с консервами. Лишь изредка поскрипывала, когда забывали смазать рессоры.

Привезя из магазина мешки с бакалеей, мы любовно ставили их за кроватью свекрови, и, перед тем как что-нибудь приготовить, я всегда спрашивала у неё разрешения взять оттуда крупу или муку. Она обычно сидела на краю кровати, свесив ноги, курила сигарету через мундштук, пускала вверх облачка дыма и молча кивала. Я быстренько запускала руки в мешки и шустро набирала нужные ингредиенты для наших незамысловатых обедов и ужинов.

В комнате всегда стоял лёгкий полумрак, и тонкие изогнутые прожилки дыма казались мне красивыми и таинственными. Мне представлялось, что я Золушка, запертая в чулане, и сейчас буду перебирать крупу, рассыпанную злой мачехой.

Суп мы готовили обычно из половины куриной ножки, мясо мелко рубили и кидали в большую кастрюлю. Суп с запахом мяса – так называли мы свои тогдашние шедевры. Мы, молодые, мяса почти не ели, старались положить маме побольше. Но она всё равно ругала нас, что мы сами всё съедаем, а ей приносим объедки, и она вот-вот умрёт от голода.

Ох, это была настоящая школа жизни, и учителем моим в тот период стала свекровь. Характер у неё был железный. От одного только взгляда пробирала дрожь, и тучи сгущались над головой вместе с табачным дымом. Казалось, чиркни спичкой – и всё, смерть неминуема, катастрофы не избежать никому!

– Девять утра, а она спит! Лентяйка! – кричала свекровь и швыряла через комнату свою клюку.

Я подпрыгивала, точно ошпаренная, и начинала суетиться по дому, либо хватала вёдра и бежала по воду.

Отчасти мама мужа была права. Я до сих пор хозяйка не очень, так, на троечку. Зато я добрая. Больше этих бесконечных уборок и готовок мне нравилось прятаться в уголочке с кружкой чая и книгой в руке и тихонько сидеть, не отсвечивая. Либо уходить в лес и бродить там до вечера, собирая ягоды и грибы. Размышлять над словами, перебирать их. Или просто мечтать.

Иногда, если в доме никого не было, свекровь подзывала меня помочь ей с чем-нибудь, а потом показывала мундштуком на свою кровать – присядь, мол. Выглядело это так, словно боярыня снизошла до холопки. Задержав дыхание, я присаживалась на краешек и, слегка наклонив макушку к её голове, затихала.

– Я в молодости, знаешь, какая была? Ух, огонь! На танцах самая красивая, а песни как пела! Ой, закачаешься! Не то что ты, мямля.
– Ага.
– Первый муж ради меня из казармы сбегал, двенадцать километров пешком по рельсам… Красивый, высокий! Срочную тут служил, так здесь жить и остался.
– А где он сейчас?
– Бросил он меня, с животом. Так и не признал последнюю дочку.
– Ох.
– Вот кто-то с горочки спустился, наверно, милый мой идёт, – затягивала она, и я начинала подпевать. Голос у неё грудной, громкий, летел на кухню, вылетал в окна, пронзал туманный воздух, оседал в моей памяти. Меня же за ним не слышалось вовсе.
– Сопля ты, мизинцем перешибить можно.
– Угу.

– Скоро мой день рождения, – как-то раз сказала свекровь.
– Угу. А когда вы родились?
– А кто его знает? Записали в паспорте – июнь такого-то года, а как оно по-настоящему, неизвестно. У нивхов не было месяцев. Первый снег пошёл – ну, значит, родился, когда выпал первый снег. Считай, октябрь.
– А когда вы родились, что было? Гроза, град, ветер, ураган? – шучу я.
– Откуда я знаю? Я помню, что ли?
– Ну да, глупый вопрос, – улыбаюсь я.
– Шиповник цвёл. А когда шиповник цветёт, тогда горбуша начинает ход.
– Получается, с вашим рождением в семью пришёл достаток?
– Получается, так.

Она затягивалась, пускала сизое облачко и протягивала мне мундштук – потуши, мол.

– Накрой меня одеялом, устала я, посплю.

Я помогала свекрови улечься в постель, накрывала одеялом, слегка подтыкая снизу, уходила на кухню и сидела в тишине.

После таких разговоров что-то внутри не давало нормально дышать и читать книги.

– И вовсе она не злая, – шептала я.

Не оставалось к свекрови ни злости, ни ненависти. Да, вредная, тяжёлая, невыносимая, но какова! Ух!

Давно нет её в живых, но как вижу цветущий шиповник – вспоминаю о её дне рождения и что рыба поднимается в реки и начинает свой ход. А значит, есть надежда. Значит, будем жить.