Так вот. Одно время, где-то пару лет, я работал в журнале, который распространялся на бортах так называемых джетов, небольших частных самолётов.

Наши олигархи и сейчас себе, мягко говоря, многое позволяют, а тогда рублёвские жирилы вообще сатанели от денег.

Например, на джете ВИП-класса любимую кису, скажем Джулию, в сопровождении охраны отправляли из Москвы куда-нибудь в Швейцарию к местному коту, какому-нибудь Розмарину. На случку. Пятьдесят тысяч евро туда, пятьдесят – обратно. Там пару недель кошка жила в специальном зооотеле, в трёхкомнатном номере с выходом в экзотическую оранжерею и, разумеется, со специальным ВИП-питанием (полторы тысячи евро в сутки). Ничего? Мне б такую случку с Розмарином.

Сначала я испытывал ко всем этим историям, как и любой обычный человек, классовую ненависть. А потом как-то успокоился. А действительно: были бы у меня миллиарды – как бы я себя повёл? А? Не знаю, не знаю… Слаб человек. Слаб и грешен.

К тому же один раз случилась история, которая многое мне сразу разъяснила.

Началось с того, что как-то раз в коридоре редакции меня остановил главный редактор этого самолётного журнала, Витя Чичеров.

Витя – человек хороший, добрый. Мечтой всей его жизни было хотя бы неделю прожить трезвым. Дело в том, что с утра до вечера он болтался на всяких светских мероприятиях. А там – сами понимаете. Работа такая.

Работу свою Витя очень не любил. Мечтал он о простой деревенской рыбалке. Вообще-то Витя, что называется, из простых. Обычный парень из Люберец. Окончил техникум. Собирался работать по строительству. Но – женился. А у жены вдруг оказался полукриминальный брат, который совершенно неожиданно разбогател. И тут же пристроил всех родственников – кого куда. И Витя оказался главредом.
Чичеров остановил меня в коридоре, издал густой коньячный выхлоп и сказал:
– Хочешь в Куршевель?
– Хочу, – быстро отреагировал я. – А что там делать?
– А ничего. Воздухом дышать. На лыжах кататься. Там, кажись, как раз начался сезон. Потом материал напишешь. Типа командировки. Всё оплачено. Кроме лыж.
– Да у меня всё равно коленка разбита. Надолго?
– Дней пять. Понимаешь, некому ехать. Все зажрались. Сеня Бернштейн на Филиппинах. Дуська Пикова в ЮАР. Геныч Бек самолётов боится. Так что – езжай.
– Лады.

Не отказываться же от халявы. И через неделю я был в этом самом Куршевеле.

Ну что вам сказать про Куршевель?.. Если хотите, пару слов из его истории. Куршевель – маленькая альпийская деревня. Одна из нескольких тысяч таких же французских, швейцарских и прочих деревень.

По самой лестной для Куршевеля статистике, «Курш» (так именуют это местечко французы, помешанные на «экспрессивных» сокращениях слов) – входит в 700 лучших горнолыжных мест Европы.

Надо сказать, что сама история Куршевеля не то чтобы противоречива, но  отчасти курьёзна. Символична. Как говорится, «с душком».

Во время Второй мировой войны марионеточное профашистское правительство Виши во главе с маршалом Петеном (позор французской истории ХХ века!) «положило глаз» на Курш. В том смысле, чтобы организовать здесь курорт для нацистских бонз и их французских подпевал. Появились первые варианты проекта. Если бы нацизм победил, Куршевель вполне мог стать главной горнолыжной здравницей Третьего Рейха. Но мы (с помощью англичан и американцев) победили нацизм. Кстати, во время подписания акта о безоговорочной капитуляции Германии Кейтель, на которого была возложена обязанность подписать договор с немецкой стороны, войдя в зал, где сидели победители, воскликнул: «О господи! И французы здесь…»

Он был очень удивлён, что Франция, которая за несколько дней была без проблем оккупирована немцами, победила Германию. Про других у него сомнений не было, а вот про Францию – были.

Но французы, надо отдать им должное, умеют даже из самых сомнительных, двусмысленных и полностью позорных страниц своей истории создать привлекательный бренд. Будем учиться, дорогие товарищи, у наших французских коллег искусству «faire la pub», то есть делать рекламу («pub» – это искромётно сокращенное «publiqué»). Но мы забежали вперёд.

Итак, задуман был Куршевель как фашистский курорт. Но после войны, в 1946 году, генеральный совет Савойи, весь сплошь коммуно-социалистический (после войны, наверное, 99 процентов французов были коммунисты и социалисты), принимает решение создать в Куршевеле народный курорт. В страстном соцпорыве, по уши в комэнтузиазме, французы с патетическими криками «oh-là-là!» начинают создание своего всенародного пионерско-пенсионерского лагеря. Чемпион по горнолыжному спорту Эмиль Алле рисует схему будущих спусков. Инженер Мишо разрабатывает новаторскую в техническом плане систему подъёмников. Коттеджи строятся, кстати, по той же системе, что и на морских курортах. Прогрессивное решение.

Куршевель был построен и запущен, но розовощёкой демократической и соцреалистической здравницей не стал. Альпийского «Артека» не вышло. На лыжах там, конечно, катались и катаются, но медленное и бесповоротное сползание славного Курша в мир чистогана, глянца и люкса началось почти сразу. Видно, там воздух такой, особенный.

Где-то к концу 1960-х – началу 1970-х за Куршевелем прочно закрепилась репутация места не «для лыж», а «после лыж». С бумом частной авиации Курш, опять же, выиграл, поскольку здесь есть аэродром. И даже не обязательно летать из Лиона или Женевы. Можно – прямо из Лондона или Москвы. Взлётная полоса – одна, но она есть! Чего нет во многих других местах. А Куршевельские «авиапробки» конца 1990-х – начала 2000-х из русских джетов, наверное, войдут в историю человечества. Потому что это, наверное, первые «пробки» из самолётов, и они похожи на фрагменты фантастического романа «Гости из будущего».

Очень скоро из курорта «после лыж» Курш превратился в курорт «без лыж» («non-ski»). Это шутка. Именно так его хором называют французские путеводители. Кстати, у французов, как известно, пунктик на экономии. Плюс – ностальгия по хиппейским семидесятым. Когда всё было легко и даром. Собственно, эти путеводители и пишут бывшие хиппи, осваивавшие когда-то Пхукет, Паттайю и так далее. Поэтому большинство французских путеводителей пренебрежительно пишут о дорогих местах. Куршевель описывается там с почти ленинским антибуржуазным сарказмом. «Куршевелизация» (это такой термин) – это значит скатывание в пучину трат и презренного гламура. Для сравнения: термин «паттаизация» – значит приход массового туриста.

В общем, окончательная деградация старого доброго Курша наступила с приходом русских, примерно с 1997 года. Но это так думают «у них там». Русское десятилетие Куршевеля, между тем, привело к расцвету ранее вполне рядового курорта. Наши подарили этой, пардон, французской Пындровке, этому далёкому альпийскому Муходавину, а если совсем по-нашему, то деревне Куршевелево, две пятилетки интенсивнейшего развития.

Бутики, ранее стоявшие для проформы или вообще не стоявшие никак, теперь стали торговать с интенсивностью шанхайского рынка.

Рестораны и клубы, полностью переориентированные на наших, по секретным данным, увосьмерили свой доход.

Французы, конечно, знают, что существует такое устройство – баня. Но что такое «душевно попариться в баньке» – они не знали. До 1997-го. А ведь «душевно попариться в баньке» – это целый комплекс дорогостоящих услуг.

То, что можно выпить столько же ВИП-коньяка, сколько и ВИП-вина, французы тоже раньше не знали.

И вообще жизнь оказалась богаче, чем предполагали наши французские коллеги.

Наша вина в этой истории, конечно же, есть. И даже не вина, а наша слабость.

Русские влюбчивы. В широком смысле. В том числе – в места. Это хорошо известный факт. В России нет и никогда не было отдалённых колоний. Это два. Русские любят кучковаться. Это три.

Отсюда эффект, который некоторые умные культурологи называют эффектом (извините за термин) «периферийной карнавальной конденсации». Или «карнавального конденсированного эскейпа». То есть, если по-человечески, то: у нас есть непреодолимая тяга массово убежать для праздника куда-нибудь далеко. Всем разными путями убежать куда-нибудь на «Эгейщину», «Каталонщину», на «Сардинку» или в «Куршевелевку», там всем снова встретиться и там же дружно отпраздновать что-нибудь – например, Новый год. Это – нормально. Но на это накладывается чисто русский эффект влюбляемости в определённое место, эффект привязанности и постоянства. Есть и (извините, но это правда) эффект стадности. И получается, что мы теряем очень ценную вещь, именуемую «спектром престижа». Мы его сужаем. «Русские облюбовали Куршевель» – это звучит как «русские задушили Куршевель в своих объятьях». Хотя в мире есть десятки таких же «Куршей».

И, наконец, побочный эффект: мы напрочь избаловали Курш, как избаловывают того, кого очень любят и всё ему прощают.

Сами французы часто говорят: «француз не создан для сервиса». В этой фразе есть гордость. При этом французы считают свой сервис лучшим в мире. Загадочная такая французская душа. Если честно, то французский сервис далеко не лучший в мире. Это знает любой, кто имел возможность сравнивать.

Тревожных «звоночков» из Куршевеля было много. Несколько тысяч евро стоит заказанный на вечер стол. Несколько же тысяч – элитарные вина. Официант подаёт вино примерно с тем же выражением лица, с каким тётя Глаша разливала портвейн в советской пельменной.

Хорошо известна нашумевшая история. Группа российских бизнесменов заказала столик. На восемнадцать человек. За более чем солидные деньги. Трое наших немного опоздали. За это время французы успели взять не менее солидную неустойку за неявившихся, а повар – уйти домой вместе с неустойкой. Опоздавшие явились – но французы сделали каменные лица и встали в гордую позу. Скандал был, но наши его великодушно смягчили.

Иначе говоря: сервис в Куршевеле уже давно не соответствовал тем деньгам, которые за него платили наши. Мало того: французы, упорно распространяющие слухи о своей честности и неподкупности, поначалу элементарно обсчитывали приезжих из России.

Говорят, одним из первых уличил французов господин Потанин. Он из спортивного интереса посчитал то, что написано в счёте, и соотнёс это с тем, что было реально заказано. Приписки были вопиющи. Скандал, опять же, был, но его великодушно замяли. С тех пор среди наших в Курше распространилась игра. Называется: «отбей своё по счету». Но это – игра. А так – всё прощают.

Как сказал Кутузов в «Войне и мире» после победы над Наполеоном: «Мы врага победили, теперь его можно и пожалеть». Всё повторяется. Когда Александр I после победы въехал в Париж, его встретили восторженные крики парижанок: «Да здравствует русский император!» И Александр, склонный к сентиментализму, прослезился и, смахнув слезу белым платочком, простил Франции все репарации и контрибуции! А они были колоссальны. Так они нам ничего и не выплатили. А могли бы расплачиваться до сих пор. Нет, мы добрые!..

Альпы – это, конечно, прекрасно. Целыми днями я бродил по специальным пешеходным дорожкам, дышал воздухом, напоминающим замороженный пломбир. Слушал, как ручей под тонким, как рваная фольга, льдом бесконечно прополаскивает сладкой водой своё серебряное горло.

Смотрел на снежно-скалистые скальпы гор. Подружился с двумя пони в деревне. Я кормил их яблоками из ресторана. Пони были похожи на гнедых свинок в театральных чёрных париках. У них были мокрые плюшевые губы и ноздри, которые пыхтели тёплым голубоватым паром. В деревне мне сказали, что лошадок зовут Жан и Жанна. Брат и сестра. На третий день, когда я подошёл к загону с пони, я увидел, что их кормит яблоками какой-то мужчина. Точнее – мужик. На мужике был явно старый советский физкультурный костюм. Синий с белыми лампасами. Поверх костюма – телогрейка. Не первой свежести. На ногах – «прощай, молодость». Он кормил Жанну и ласково приговаривал:
– Ешь, шельма, ешь, шельмуговина слюнявая, питайся, хрюшка непарнокопытная, мурластая ты такая животная…

Мужик посмотрел на меня и, понимающе улыбнувшись, сказал:
– Вижу – наш человек. Что, тоже кормить пришёл, господин товарищ?
– Пришёл.
– Хорошее дело. Я животных уважаю. Они везде одинакии. Что где-нибудь в Киришах, что в этой… Куршевелевке.
– Это верно.
– Только здесь, я вижу, животным посытней живётся, чем у нас-то. Вон какие они брюхастые. Ешь, ешь…

Я скормил яблоки Жану. Мужик – Жанне.
– Тебя как зовут-то? – спросил он.
– Владимиром.
– Значит, тёзки… Отдыхать?
– Нет, командировка.
– А… ну, пошли, прогуляемся, командировка…

Мы пошли по дорожке вдоль серебристо воркующей речки.
– А я вот тоже вроде как в командировку, – продолжил он. – Чудеса! Я ведь в загранице раньше никогда не был. Сорок лет живу, а дальше Тулы не ездил. И Питера. А тут, значит, такое дело, две недели тому…

Он задумался:
– Нет… больше, пятнадцать дней… приехал в Москву. Я сам в Подольске живу. Таксю. Вот. А тут приезжаю в Москву к свояку. Иду по Пречистенке. К метро. Какое там метро-то, забыл…
– «Кропоткинская»?
– Точно. Прохожу мимо ресторана. Там ресторан есть. Как-то он та называется… Эт-та… Из литературы. «Обломов» – не «Обломов»…
– «Онегин»?
– Точно. «Онегин». Прохожу мимо «Онегина». Слышу, кто-то кричит: Вовка! Стоеросов! «Стоеросов» – это моё фамилие. Гляжу – Женька. Симбирцев. Мой одноклассник. Четверть века не виделись. Нет, не четверть, меньше…

Он задумался.
– Двадцать три года. Да, двадцать три. Чудеса! Вижу, значит такое дело: стоит Женька. Одет шикарно. Позади него – два угробища. Охрана, значит такое дело. Моськи – типа ледоколов. Один «Мерседес» открывает. Я кричу: Женька! Ты? Он: я! Как ты, Вовка? Я говорю: хорошо, таксю в родном Подольске. А ты? Он: и я хорошо, у меня, говорит, этот… холдинг. Ел вот в «Онегине», сейчас в аэропорт, в Лондон, а помнишь, как?.. Ну и поехало: как мы головастиков жарили и как свинец плавили на пустыре, как на спор с десятого этажа свешивались с балкона, как русичке Цырлиной в журнал дохлую мышь подложили и всё такое. А когда дошло до выпускного, Женька говорит: а помнишь, как мы портвейн в грелках на выпускной проносили, а я, говорит, грыжа штопаная, дырявую грелку взял. Мне аттестат вручают, а из меня льётся, как из бобика. Я говорю: ясное дело, помню. А ещё, говорю, помню, что ты мне, Женька, три рубля с выпускного зажал. На «Агдам» тогда скидывались, ты у меня трёшку занял. И ведь не отдал! А? Женек? Шельма ты, говорю, Женек, кишкоплут… Я, значит такое дело, шучу. А Женька смотрит на меня серьёзно-серьёзно и говорит: не может быть, чтоб я тебе, Вовка, трояк не отдал. Тебе! И я! Не может такого быть! Я: не отдал. Он: точно? Я: точно. Он: ну и сволочь же я после этого. Я ему: да ладно, трояк – ерунда. Это я так, к слову, пошутил я. Он: ага, пошутил… зайчик волка проглотил... Нет, так дело не пойдёт. Слушай, говорит: семья у тебя есть? Есть жена Таня и две дочки – Маня и Соня. Он: через неделю полетите все четверо во Францию. Был во Франции? В Альпах? Я: нет. Он: загранпаспорта у вас есть? Я: нет. Он: будут. Берёт трубу, звонит какому-то Фёдору. Ну и завертелось. Как в сказке. Паспорта, визы, такси, аэропорт… Я сначала отказывался, но Женька – как мопс: надо, говорит, отдавать долги. Я ему: то трояк, а то – Франция. А Женька: ты «Капитанскую дочку» Пушкина в школе проходил? Ну, говорю, проходил. А он: там за заячий тулупчик и за стакан водки Пугачёв мальцу жизнь со счастьем подарил. В виде Маши Мироновой. Вот чего тебе классика внушает: счастье за тулупчик! А тут какая-то с…ая Франция. Я, Вовка, извини за этот… пафус, русский человек. Пока ещё. Может, меня, конечно, этот с…ый потный бизнес и доканает. Но пока я всё ещё, несмотря на холдинги и мерседесы, честная подольская шпана, я ещё не скурвился. Мне мой агдамский трояк ещё пока дорог. Как священная память. А «долг платежом красен». Так что не брыкайся, Вовка.

Ну на отдельном самолёте нас сюда, в эту Куршевелевку, и доставили! Чудеса! Всё оплачено, значит такое дело. Бабы мои на лыжах катаются, а я ихнюю абсентную анисовку пью и вот этих карликов лошадиных яблоками кормлю. Послезавтра Женька обещал прилететь… Вот такие дела, тёзка. Вон мой постоялый двор виднеет. Всё время забываю, как его… На «клозет» похоже.
– «Де ля Круазетт».
– Точно, командировка.
– Хороший отель.
– Ничего. Тихий. И харч сытный. Умеют пожрать, кишкоплуты. Только ихний самый богатый тухлый сыр – убей, никак не восприму! Точно разлагается кто-то. Ну, значит такое дело, бывай, тёзка! Заходи, если будешь рядом. Тринадцатый номер. Будь здоров, командировка!
– Счастливо.

И он в своей старой телогрейке бодро зашагал к куршевелевскому отелю «Де ла Круазетт». Больше я его не встречал.

Прошло десять лет. Даже больше. «Скурвился» ли Женька Симбирцев? Всё так же ли носит телогрейку Вовка Стоеросов? Не знаю.

Но томик Пушкина с «Капитанской дочкой» стоит себе на полке и стоит. Корешок выцвел. Страницы пожелтели. А вот текст не изменился.

И уже никогда не изменится.