– Святослав Всеволодович, можно ли сказать, что вы были обычным советским ребёнком?
– В те времена существовал лозунг «Мы, пионеры, – дети рабочих», но я не был сыном рабочих, хотя учился в обычной школе. С девяти лет жил в госпиталях и санаториях. У меня выявили туберкулёз, а он быстро не лечится. Так что три года провёл в Пушкине – пригороде Ленинграда. Санаторий хороший, но там я впервые ощутил, что такое – жить в комнате, где, кроме тебя, обитает ещё четырнадцать человек. Тогда я понял, насколько далёк от них – воспитанием и прочим.

Мне приходилось очень трудно. До сих пор не могу ночевать в одной комнате с неблизкими людьми. У меня есть несколько друзей, с которыми мы ездим, можем остановиться в одном гостиничном номере, однако я всё-таки предпочитаю комнату для одного. Уж лучше в холле гостиницы переночую, чем с каким-нибудь незнакомцем в номере. Эти четырнадцать посторонних человек в палате до сих пор являются для меня тяжёлым воспоминанием.

– Получается, вы провели три года без родителей. Это, наверное, тоже нелегко?
– До сих пор поражаюсь, но мама каждую субботу приезжала ко мне в Пушкин. Учтите, что у неё тогда не было машины, а зимой на перроне холодно. Но, несмотря на свою занятость, она все три года навещала меня.

– Вы уже тогда понимали, что ваша семья особенная?
– Расслоение было очень глубокое. Не могу сказать, что мы жили богато, поскольку это невозможно в пятнадцатиметровой комнате убогой коммуналки, но у нас уже висели какие-то картины на стенах. Меня, маленького, часто водили в филармонию, отчего я ужасно переживал, мне там не нравилось. Я, наверное, единственный человек, который знает, сколько лампочек и хрусталиков на люстрах филармонии. У меня нет музыкального слуха. Классическую музыку не любил категорически. Это сейчас я её люблю и понимаю, а тогда – нет.

У нас дома разговоры были посвящены необычным темам. К нам приходили интересные люди, и сам я ходил в гости к академику Орбели, знаменитому востоковеду, и академику Лебединскому, который являлся одним из первых директоров института космической медицины.

– А что ещё помните из детства?
– Понимаете, было что-то очень хорошее, а что-то – не очень. Например, помню день, когда умер Сталин. Тогда я жил в Москве и увидел, что все соседи плачут. Мне было четыре года, но я запомнил.
Когда в наши дни слышу, что надо вернуться в советское прошлое, то вспоминаю, как в восемь лет мне подарили фотоаппарат «Смена». И вот я стою на берегу Невы, снимаю военные корабли, которые готовятся к параду. Вдруг ко мне подходят разъярённые мужики и говорят, чтобы я спрятал фотоаппарат: «Ты что, шпион? Зачем снимаешь?» Когда сегодня люди рассказывают, как хорошо было в прошлом, они, как правило, опускают неприятные воспоминания.

– Обычно вспоминают, что тогда бесплатно давали квартиры.
– Мы жили в коммуналке, двор-колодец, и ни в одном окне нет солнца. Кошмар! И вдруг получаем трёхкомнатную, плохую, «живопырку», но всё-таки это уже отдельная квартира, и у меня своя комната. Но, с другой стороны, я также помню, как при Хрущёве, в шестьдесят третьем году, в гости ходили со своим хлебом, он отсутствовал в продаже. В Питере, конечно, магазины не были совсем пустыми, там продавались колбаса, масло… Но вот мы с ребятами поехали в Шушары кататься на лыжах, кажется, это был 1962 год. Захотелось есть, и мы зашли в местный магазин, а там ничего нет, кроме какого-то страшного сыра. Вообще ничего.

– Вы доктор наук, академик. А как вы учились в школе?
– Сказать, что я не любил учиться, – ничего не сказать. Я не вылезал из двоек. Единственная пятёрка в аттестате была по физике. Четыре – по математике и геометрии, все остальные – тройки. Русский язык у меня не дотягивал и до двойки. Первое сочинение написал на вступительных экзаменах. Почему-то твёрдо решил, что среди предложенных тем обязательно будет Лев Толстой, и перед экзаменом прочитал «Войну и мир». Тема сочинения оказалась такой: «Характеры княжны Марьи и Элен Курагиной». Я написал: «Княжна Марья была хорошей женщиной. Элен Курагина была плохой женщиной. Она меняла мужчин». Писал простыми предложениями, в моём сочинении не было ни одной запятой – я решил, что так не наделаю ошибок. Получил первую в жизни четвёрку за сочинение.

– Ваши родители много работали. А кто из них оказал на вас большее влияние?
– Я не могу сказать, что у меня сложились хорошие отношения с отцом. У нас был катер, который трижды становился чемпионом СССР в классе больших катеров. Отец ездил на нём за грибами, ещё куда-то, но меня прокатил только один раз, полчаса по Неве, и то лишь потому, что собралась компания и при них было просто неудобно не взять меня. Но отец научил меня читать в пять лет, за что я ему бесконечно благодарен. В этом и заключается огромное влияние, которое он на меня оказал. Дальше он мною абсолютно не занимался. Например, однажды летом мама сняла мне дачу в Комарове, а сама уехала в Англию на три месяца. Отец всё это время находился в Ленинграде, но за лето приехал ко мне один раз. Я его не упрекаю, но контакта с ним не получилось.

С матерью всё иначе. Мы часто общались, и, что особенно приятно, ей были безразличны мои школьные оценки. Меня трижды пытались отчислить из школы за хулиганство, говорили, что я бестолочь и что мне «место в ремесленном училище».



– А как хулиганили?
– Однажды я взорвался на уроке.

– Как?
– В буквальном смысле. Если смешать определённые химические вещества, то получится азид йода, а это очень сильный детонатор. Когда он влажный, то безопасен, а в сухом виде детонирует. Мы с товарищем во время урока с увлечением рассовывали влажный азид йода в пакетики, чтобы на перемене сунуть их в портфели одноклассникам. В какой-то момент он высох, и – как всё поднялось! Грохот стоял сильный. За это меня хотели выгнать из школы, но потом смирились.

В восьмом классе хотели перевести в ремесленное училище за полную неспособность к обучению. Дело в том, что однажды сдуру я решил написать хорошее сочинение. Я уже тогда знал латинские поговорки, и одну из них привёл в сочинении прямо на латыни. Получаю от учительницы тетрадку, а там её пометка: «Я этого не понимаю». «Это по серости», – написал я в ответ. Как вы понимаете, такого человека просто нельзя не выгнать из школы.

Однако я её окончил. Месяц гулял, а потом готовился к экзаменам с утра до вечера. Сдал, и уже в университете у меня не было ни одной четвёрки. После окончания физфака получил красный диплом. Я попал в самую престижную группу теории поля и элементарных частиц академика Фока.

– У вас есть объяснение, как из двоечников попасть в группу к академику?
– Видите ли, в чём дело… Я очень люблю историю, хорошо её знаю. Но у нас она безобразно искажена, причём настолько, что мы даже не представляем себе некоторых вещей. В школе нам её преподавали неинтересно, мне было скучно вообще на всех уроках. Просто очень скучно.

– Читали книги из домашней библиотеки?
– Да, и оказался существеннее образованнее, чем многие учителя. У меня была только одна учительница, которой я многим обязан. Валентина Петровна Белоусова вела физику, она приходила к родителям и говорила, что я должен поступать на физфак. Вот я и поступил. Правда, вскоре мне надоела теоретическая физика, у меня не того склада характер. Ушёл в биологию. В двадцать восемь лет защитил кандидатскую, а в тридцать семь – докторскую, уже по другой специальности.

– Мама не ругала вас за школьные оценки?
– Однажды надавала подзатыльников. Это было в третьем классе. Тогда за один день я получил шесть единиц.

– Рекорд.
– Домой не отпустили, вызвали маму. Она пришла в школу и была очень недовольна. Но в обычное время слушала бабушку, которая говорила: «Не трогай его». Бабушка была по-житейски очень умной. Прекрасный доктор, заведующая отделением, но достичь большего ей не удалось, потому что несколько лет провела в лагерях. «Не трогай его, – говорила она маме. – Пусть делает что хочет».

– Тема репрессий – расстрел отца Натальи Петровны, мать в лагерях – обсуждалась в семье?
– Бабушка ничего не обсуждала. Однажды шёпотом назвала мне свою девичью фамилию. Я так понимаю, что нужно один раз побывать в лагере, чтобы потом всю жизнь говорить шёпотом. Это у неё осталось на всю жизнь. Помню, какая резко отрицательная реакция была у мамы, когда я лет в двенадцать-четырнадцать спросил у неё, отчего умер Ленин. «Не смей никогда спрашивать об этом», – строго сказала она. Вероятно, поняла, что мне кто-то рассказал…

– Вы имеете в виду диагноз «сифилис», который поставил Ленину её дед, профессор Бехтерев?
– Конечно. Но, видите ли, мы опять забываем историю. Например, Авраам Линкольн был сифилитиком с юношества. В те времена сифилисом болело около десяти процентов людей. Это была довольно распространённая болезнь.

– Когда вы узнали, что вашего деда расстреляли в 1937 году?
– Это стало понятно не сразу. Но «десять лет без права переписки» означало расстрел. Наталья Петровна читала протоколы его допросов, с пятнами крови. Ей позднее показали этот документ. В общем, я обо всём знаю уже достаточно давно.

– Задавали вопросы: зачем? за что?
– Это ребёнок задаёт глупые вопросы. А повзрослев, я сам начал всё понимать. Поражает, что после ареста отца и матери никто из родственников Натальи Петровны не взял к себе её с сестрой и братом. А дядьёв и тёть было много. Так что детей отправили в детский дом.



– Не взяли из страха?
– Конечно. После того как арестовали дедушку, а потом бабушку, квартиру разграбили соседи и дворники. Это к вопросу о поляризации общества в те времена. «В шляпе, да ещё в очках!» – это не шутка, это было на самом деле.

– Вы говорите о классовой неприязни?
– Она была довольной сильной, особенно по отношению к представителям старой интеллигенции. Людей раздражал сам тип их поведения. На уроке литературы учительница рассказывала нам про «Горе от ума» и объясняла: «Вот у вас дома ложки алюминиевые, а у этих сволочей были серебряные». Но у нас дома тоже были серебряные ложки, и как после этого я мог к ней хорошо относиться?

– Расстрел отца, мать в лагере… Как это повлияло на Наталью Петровну?
– Повлияло. Она выросла в детском доме. Училась так себе, средне, но всё же лучше меня. Однажды её вызвал руководитель детдома: «У тебя есть три дороги. Первая – на панель, вторая – на кирпичный завод, где ты будешь всю жизнь руками формировать кирпичи. И есть третья – можешь поступить в институт, но только если станешь круглой отличницей». Наталья Петровна взялась за ум и стала круглой отличницей.

– Простите, про панель – это серьёзно?
– Куда ещё серьёзнее. Ужас детского дома состоит в том, что ребёнок не понимает – нельзя всю зарплату тратить в первый день. Живя в семье, он приучается думать о завтрашнем дне, откладывать деньги на квартплату и прочее. А выпускники детских домов проматывали зарплату в первые два дня. Оставшись без всего, девушки шли на панель. А куда им деваться? Они умирали от голода. У ребят из детдомов была незавидная судьба, и то, что Наталья Петровна в тринадцать лет смогла встать на другой путь, её огромная заслуга.

Её младшая сестра Эвридика так и не нашла своего места в жизни. Бабушка заставила её окончить институт, но жила она грустно и так же грустно закончила свою жизнь. Она слишком мало успела взять от родителей, ей было всего два года, когда расстреляли отца и посадили мать.

Брат Андрей Петрович, наоборот, состоялся как личность, но был очень сложным, трудным в общении. Он лауреат Государственной премии, однако принципиально не защищал диссертации, хотя писал их другим. Я даже не знаю, чем он занимался, потому что в то время об этом нельзя было говорить. Но помню его как крайне интеллигентного человека. А вот сестра Эвридика называла водку «белым вином»…

– А откуда у Натальи Петровны, несмотря на репрессированных родителей, детский дом, блокадное детство, взялись воля и тяга к науке?
– Это генетика. Она не могла всё это получить от родителей. Тем более что её мать была очень жёстким и строгим человеком: дети обязаны соблюдать режим дня и должны быть пострижены наголо. Когда Наталью Петровну приняли в балетное училище имени Вагановой, её мама три дня лежала с компрессом на голове и говорила, что не переживёт этого. Так ничего и не вышло – не стала мама балериной.

– Может, к лучшему?
– Позднее Наталья Петровна оказалась невероятно волевой женщиной. Если она за что-нибудь бралась, то коллеги шутили: «Идея, овладевшая НП, – это материальная сила». Она добивалась практически всего, чего хотела.

– Кто из родителей говорил с вами о будущем?
– Отец вообще не говорил. Правда, пообещал помочь, если захочу стать врачом. Но, как я уже говорил, моя учительница настаивала, чтобы я посвятил себя физике. Математика и физика действительно давались мне легко, я справлялся с ними с блеском.

– Как вы отнеслись к разводу родителей?
– Я был уже взрослым, мне исполнилось двадцать четыре. Не считаю, что мама совершила ошибку, решив развестись. Возможно, если бы она после этого осталась одна, то ей было бы плохо. Но второй муж, Иван Ильич, действительно любил маму и очень опекал её, хотя мог устроить скандал и закатить истерику. А я что, не устраивал скандалы?

– Какой Наталья Петровна запомнилась в быту?
– У нас всегда была домработница. Наталья Петровна не занималась ни готовкой, ни хозяйством. Поймите, её жизнь была предельно чётко организована, и о стоянии у плиты не могло идти и речи. Под настроение могла приготовить что-нибудь вкусное, испечь на Пасху кулич, просто для удовольствия.

– А вы готовите?
– Да, иногда, если хочу побаловать себя и близких. У меня есть свои фирменные рецепты, некоторые из них опубликованы в кулинарных книгах.