Рука у него была тяжёлая, как и фамилия. Не рука – ручища! Такими только пашню возделывать, или избы строить, дрова колоть с утра до ночи, или лошадей валить на раз, если коновалом на конюшню колхозную устроиться. Заниматься бы крестьянским делом, детей растить.

Да он и хотел всё это исполнять, как и отец его, и деды-прадеды. Для того и женился на Аннушке своей ненаглядной после Пасхи, аккурат на Красной горке. Аннушка и сказала ему в одну из жарких соловьиных ночей:
– Ой, Петенька, ну и рука у тебя тяжела! Убери, иначе не засну.

И Пётр нехотя сдвигал руку с молодой упругой груди своей голубки, теперь уже жёнушки, а не невесты. Сам своему счастью ещё до конца не веря…

А и фамилия у Петра была тяжёлая, ничуть не легче руки. Тяжёлая, как камень чёрный, надгробный. Могильные они были спокон веку. Петька и сам не знал толком, откуда у них такая мрачная, гнетущая фамилия. Могильные так Могильные… Чё тут выспрашивать да выяснять… Не до копания в генеалогических ветвях, ибо выслали семью из Белоруссии в 28-м году за то, что два коня у них было в хозяйстве, две коровы да ещё и по мелочи живности всякой домашней, от овец до рыжего одноглазого кота. Кулаками оказалась семейка Могильных.

После Сибири уже поселились Могильные на вологодской земле. И на этой земле начали трудиться, как привыкли. Уж такого добра, как прежде было, они не накопили. Да и не стремились к нему. Обожглись уже. И без двух лошадей добро живётся! Вон и патефон купили с соседями на паях. И пластинку крутили вечерами: «Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад…»

В одну из таких белых ночей, самую короткую, всё и оборвалось. Разрубили фашистским штыком цветущую лозу новобрачных, когда и налюбиться не успели после весенних огородно-полевых работ. И чеканный голос Юрия Левитана из чёрного раструба на площади перед сельсоветом: «Внимание, говорит Москва! Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в четыре часа утра без всякого объявления войны германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза». Этот голос ещё долго вызывал тревогу в поколениях нашего народа: если заговорил Левитан, то жди…

На фронте Пётр оказался не просто на передовой, а впереди передовой, – в полковой разведке. Попал он туда, видимо, не случайно, поскольку до войны работал в органах НКВД. Несмотря и на биографию семьи, связанную с историей выселения. Но ведь великий вождь объяснил всем, что сын за отца не отвечает…

Сложному ремеслу разведчика приходилось учиться прямо там, на фронте, «между и в перерывах», как говорил его боевой наставник и командир. На курсы и экзамены Гитлер времени не оставил!

Главная рука у Петра была левая, левшой он был. Левая рука тем и ценна, что штык-нож держала крепко, цепко и метко, как у остальных – правая. Когда шли разведчики взять «языка» или устранить часовых, Могильного в отряд – обязательно! Он даже абверовского офицера завалил в одной из операций! А подготовка в абвере была, доложу я вам… Гитлеровский особый отряд высококлассных убийц готовил своих курсантов биться против вооружённой правой руки. А у Могильного была ударной левая!

Сейчас я не буду расписывать подвиги нашего героя, поскольку о них ничего и не знаю. Мой рассказчик вспоминал о своём дачном соседе Могильном, но о его подвигах мне не поведал. Речь здесь не о ратных подвигах. О героизме разведчиков наше поколение знает через книги и фильмы.

Отгремела проклятая война! И Победу Пётр встретил не в госпитале, не в лазарете, а почти в самом логове зверя с чаплиновскими усиками и чёлкой, зачёсанной налево… Ох и праздновали тогда ребята Победу в этом «подберлинье», как выразился про их дислокацию фронтовой товарищ из подмосковного Хотькова! Выпито за Великую Победу было немало всяких напитков, не считая спирта! Но дисциплину и строй никто пока не отменял. Старались блюсти себя русские солдаты.

В общем, отвоевался солдат Пётр Могильный в самом Берлине этом фашистском. Прошёл все фронта разведчиком, вместе со своими однополчанами. Менялись, правда, однополчане часто, потому как вышибали бойцов-разведчиков снайперские пули… И вот – Гитлер капут! В Россию двинулись первые эшелоны. Победители домой едут! Домой! В вагонах дым коромыслом, спирт рекой, встречи на станциях – с оркестром, на полустанках – с бабьими причитаниями и сухими выжженными глазами…

Приказа на общую демобилизацию пока не вышло, и много боевых частей ждало его с нетерпением на разбомбленных «штрассе», под ароматами уцелевших кустарников и деревьев. И письма из дома ещё шли, треугольники солдатские, по старым фронтовым адресам, полевая почта №… И Петро получил весточку с Родины: ждём, мол, милый-дорогой победитель! Сын Васята ждёт, не зная батьку, уж три года ему с лишним, а он и не видел родителя!

Аннушка пишет, что и черёмуховые цветущие ветви, натыканные по всей избе для встречи хозяина, уже засохли. Когда теперь ждать, какими цветами встречать? Сейчас вон одуванчик веселится! Давай, Петенька, приезжай хоть к ромашкам да колокольчикам!.. Любит его Анюта всякие цветы, сильно любит! В каждом треугольнике, отправленном летами, таилась в уголке какая-нибудь засохшая былинке из дома…

А эшелоны идут домой. Провожает разведка своих боевых товарищей, просит хоть помахать рукой родимым местам, а сама остаётся выполнять задачи. Уж не боевые, конечно, а всякие хозяйственно-организационные… В самом конце июня, когда уж и Парад победителей в Москве прошёл, Жуков на белом коне его принимал от Рокоссовского, все знамёна фашистские, добытые в том числе и Петром сотоварищи, были брошены к стенам Кремля, вышел и им приказ: домой!

Составы тогда собирались разные – что находилось: и платформы с палатками, и теплушки столыпинские, и пассажирские вагоны класса «плацкарта – купе», и наши, и немецкие… Эх, вот ехал бы наш Петро Могильный в теплушке с буржуйкой посредине, да пусть и в палатке на платформе! Так нет же, госпожа фортуна ему хищно осклабилась: его отделение разведчиков, как фронтовая элита, получило комфорт – несколько купе в довоенном немецком вагоне. Остальные купе заняли офицеры-хозяйственники со своими трофеями… Да и сам Петя был уже капитаном. Не хухры-мухры!

А уж когда тронулись на восток, то под стук колёс, наяривавших «домой-домой! домой-домой!», очень даже хорошо наливались в алюминиевые кружки и гранёные стаканы и фронтовой спирт, и мадера, и даже шампанское! Закусить фронтовикам тоже было чем. И курнуть в удовольствие! Распирало воинов от счастья: домой-домой!

Пьяные разговоры и воспоминания не прерывались и на ночь, и круглосуточный «пост» за купейным столиком не оставался без вахты. Пётр тоже рассказал свою историю, почти амурную, только со знаком минус. О том, как отправились они однажды брать «языка». Попались за линией фронта, уже у немцев, на мелочи. Засекли их троицу, но Пётр подставил только себя, позволив друзьям незаметно уйти. А его взяли.

Не дав времени ни на какую паузу, сразу повели на допрос. Переводчицей была эсэсовская сучка в мышиного цвета форме, звали её Берта. Холодно-брезгливое выражение её лица Петро помнит и сейчас. Как он её ненавидел на допросе! И её эту форму ненавидел, чистенькую и наглаженную, будто и не на фронте они находились, юбку её выше колен, обтягивающую тугие бёдра! Офицеров таких же чистеньких и опрятных. Ненавижу! Ненавижу! Эта ломаная речь просто бесила:
– Ответцяй, разведтцик. Говори нам, ответцяй! Зив тогда будес, ну?!

Долго длился допрос, но пока не пытали. Бросили в подвал избы, под охрану. Но везунчик ведь Петруха, счастливая случайность и знание деревенской среднерусской избы помогли уйти первой же ночью, под неожиданно разразившуюся июльскую грозу.

Случайные эти везения и до Берлина довели разведчика Могильного без ранений почти. Так, мелкие порезы, небольшие нагноения какие-нибудь. Короче, без госпиталей прошёл ратный путь…

Вспоминал Петя иногда эту эсэсовскую переводчицу. Врезалась ему в память эта сучка немецкая. Офицеры, что вели допрос, стёрлись из памяти, а Берта напоминала о себе. Во сне. То Аннушка снилась ему, с венком из одуванчиков и ромашек, то эта Берта в серой обтягивающей юбке. Но Анну Петро любил во сне. А Берту ненавидел!

Колёса вагонные стучали почти без остановок: домой-домой! домой-домой!

– Эх, братва, пойду курну на ветерке, – сказал Пётр, доставая кисет.
– Ты чего, Пётр Григорьич, на вот, попробуй немецких цигарок. Ничего крутить не надо, никакой тебе махры, – протянул ему портсигар один из попутчиков, майор-«хозяйственник».
– Спасибо, я на ветерке подышу.

Вышел Пётр в узкий проход к открытому окну. Голову кружило от выпитого, и махра крепкая добавила оборотов. Июльский ветер наполнял лёгкие запахом трав и свежего сена, сенокосы уже в разгаре. Пётр соскучился по этой мирной и простой работе, да и сына Васяту наконец увижу, и Аннушку свою… Лицо его расплылось в добродушной улыбке.

И тут глаз зацепил конец купейного прохода, Петра передёрнуло и обожгло! Он бросился в купе, ринулся к столу, схватил штык-нож, и с криком «Там Берта!» метнулся обратно!
– Сука! Берта! Н-на! – и дикий женский визг!

Шум, возня, все выбегают из купе, несутся в сторону тамбура, пьяно спотыкаясь… Не доехал наш фронтовик-победитель до родной сторонки. «Догнала» его немка Берта почти у дома. Не встретила Аннушка муженька ни ромашками-колокольчиками, ни иван-чаем, ни золотыми шарами да астрами. Потому как присудили Петру пять лет. Рука у Петра была тяжёлая…

На фронтах большой войны нет красивых пассажирских поездов, нет чая в гранёных стаканах с подстаканниками, нет красивых проводниц в пилотках и беретах. А реформы в ведомствах и министерствах – есть! Вот и МПС провело реформу в 1943 году, где было внесено очень много нового в облик железнодорожного работника, появилась серая форма. А откуда знать фронтовику об этих реформах?

Много ещё приходило писем от Аннушки, в которых прятались лепестки колокольчиков, ромашек, пионов… Но всё кончается. Кончились и застенки для Петра Григорьевича раньше срока.

На дачном участке у стариков Могильных всегда было много цветов. Как Аннушка их любила с молодости, так и соседей-дачников любить научила! Но уж у них-то с Петром что только не цвело с самого апреля! А уж в августе совсем райским садом расцветали у них пять соток. Оставалось, конечно, место и для овощей-укропчиков, как без них? И бульбушка была, так ласково называл картошку Пётр. И яблони радовали в урожайные года, и ягодки.

Но на цветы сворачивали шеи даже те, кто и совсем далёк от дачных дел. Раньше в садовых товариществах даже в уставах было записано: никаких заборов! Только по периметру кооператива огораживали. Поэтому красоту пенсионеров Могильных было видно всем. В том числе и нечистым на руку.

Особенно интерес проявлялся за неделю до 1 сентября. Нет, совсем не жалко было пенсионерам своих цветов, но ты подойди, попроси накануне, и всем хорошо. А не так, чтобы подкрасться под покровом ночи, да и срезать. Приходилось ночами августовскими оставаться, сторожить. Ведь не столько украдут, сколько помнут и испортят в темноте.

А уж в бессовестные девяностые годы таких людей, падких на халяву, появилось много. Откуда только они взялись? Уже и днём могли припереться и срезать капусту, собрать клубнику и огурцы. Как будто конец времён наступил!

Пётр Григорьевич ковырялся с клумбой, черенок лопаты треснул от старости и отломился. Эх, чуть не докопал бороздку! Ну ладно, придётся новый насадить. Аннушка уж минут пять кличет с веранды, что окрошка готова. В такую жару окрошечка – самое милое блюдо! Сходил Петро за черенком в сараюшку, взял и топорик вострый. Ладно, после обеда поменяю черенок и добью бороздку – решил он.

Когда Аннушка доливала ещё черпачок вкусной окрошечки, на дачной улочке затрещал мотоцикл. Ближе и ближе слышался этот треск мотора. И видит Пётр через дачное окошко, что остановился мотоцикл прямо против их участка. Один парень остался за рулём, подгазовывая на холостых, а другой прямиком направился к большой клумбе, где красовались гладиолусы с георгинами. И быстро так начал строгать охапку.

Петро ложку чуть не выронил от наглости! Аннушка запричитала:
– Да что ж это деется, люди добрые?

Петро выскочил на крылечко, закричал:
– Что ж вы, падлы, совсем стыд потеряли?

Подельник строганул ножичком ещё пару георгинов и с охапкой цветов бегом к мотоциклу! Запрыгнул на дымящую «макаку» – и дали по газам! Пётр схватил со скамейки свой топорик, пробежал несколько шагов и метнул своей левой по разбойникам!

Из-за куртины высоких золотых шаров он не усмотрел, попал или нет. Пошёл за своим «томагавком», матерясь тихонько под нос. Топорик лежал на пыльной дорожке. Пенсионер поднял его, осмотрел. На самом уголке инструмента блестела явно кровушка. Смахнул пальцем – так и есть, она, свеженькая… Ох ты, мать честная!

Пошёл Пётр по дорожке с плохим предчувствием. За поворотом, в конце кооператива, у сторожки, след мотоциклетки явно тормознулся, спешились ворюги, потоптались. Не упустил узреть старый разведчик и капельки крови в пыли! Но раз уехали, то, может, всё не так и страшно? Как-то сразу и злость прошла у старика, и усталость навалилась, и даже жалко вдруг стало ему того наглеца с ножичком…

Вспомнил ветеран сразу и Берту, и проводницу в вагоне том купейном, когда тоже на эмоциях сотворилось зло. Но там-то пьяный был, а сегодня что нашло? Цветов жалко стало, георгины пожалел, а человека не пожалел?

Брёл Петро к своему участку, думал думку: а как приедут сейчас с милицией, да как возьмут его под белы рученьки с топориком. Эх, опять попал, разведка?

Подошёл он к своим соткам, золотые шары светились отчего-то так ярко, что захотелось Петру полежать прямо в них! И почему-то опрокинулся этот куст золотой, и оказались эти нестерпимо яркие и горячие шары над головой его, вроде как с неба они светили! А вроде как и не цветы это вовсе, а звёзды цветные. А может, это астры Аннушкины? А ведь звёзды – это и есть астры! Он знал откуда-то, что звёзды – это астры…