Шесть лет назад в Китае меня это просто поразило. Иду по очередному хутуну. Если кто не знает – так называются типично пекинские улочки. В центральном районе, что-то типа нашего Арбата. Иногда по-русски говорят «хутонг», но «хутун», кажется, правильнее.

Народу много. Все, как и положено, китайцы. Вроде бы нормально. Аутентичная, как говорится, атмосфера. Но чувствую – что-то не так, во всём этом присутствует неуловимая сумасшедшинка. Какая-то дурнинка.

И вдруг я с ужасом понимаю: абсолютно все китайцы (подчёркиваю жирным красным фломастером – все) без отрыва смотрят в экраны смартфонов. Очко глобализма – оно и есть очко глобализма. Все – и стоя, и сидя, и на ходу, один даже лёжа на аккуратно расстеленной на газоне газете китайских коммунистов «Жэньминь жибао» под раскидистой софорой, можно сказать, пекинской берёзой, – все зырят в экраны и чего-то там шарят, как бомжи на городской свалке.

А софора такая изящная, стройная, красивая, и плоды с неё зазывно свисают, похожие на сладкую зелёную чурчхелу. А сквозь чурчхелу проглядывает пастельная финифть неба. И хутун такой уютный, терапевтический, как мурчанье китайской кошечки породы танк. Нет, блин, им смартфон важнее!

Я даже, помнится, встал у серо-дымчатой хутунской стены и стал наблюдать за китайцами. Думаю – ну хоть один найдётся нормальный среди этих поднебесных цифровых нариков? Ждал минут десять. Нет. Все виртуально бомжуют. И тёти, и дяди, и взрослые, и дети, включая трёхлетних задумчивых монголоидов.

Наконец вижу – еле-еле плетётся по хутуну старушка с двумя тросточками в левой и правой руках. Без смартфона, потому что руки заняты. Ровесница Мао Цзэдуна. Личико – мятая картонка. Ножки кривенькие, как у профессионального кавалериста с вековым стажем. В голубой панаме. В ярко-красных штанах, белых кроссовках и жёлтой рубашке в синий цветочек. Думаю, ну вот, нашёлся хоть один нормальный человек!

Старушка доковыляла до меня, остановилась, переложила трость из правой руки в левую, залезла в карман своих пролетарских штанов и достала оттуда капиталистический смартфон. Включила его и громко, зычным голосом прокричала: «Уула!» Это такой боевой китайский выкрик, вроде нашего «ура», – и ещё громче демонически засмеялась. И побрела дальше с двумя палками в левой руке и смартфоном в правой.

А я остался стоять у серой стены хутуна. Со старенькой кнопочной «Нокией». Одинокий, как Мцыри.

Когда вернулся в Москву, стал ревностно следить за своими соотечественниками на предмет интернет-зависимости.
Сначала всё было относительно ничего. Смартфонился на улице где-то один из десяти. Но потом тучи начали сгущаться. Число информационных алкашей явно росло. И я занялся откровенной фигнёй: стал подсчитывать динамику роста жертв мировой паутины.

Ясно, что такие подсчёты где-нибудь в общественном транспорте были бы явно нерепрезентативны и нерелевантны, как говорят мои уважаемые коллеги по кафедре МГУ. Ясное дело: люди едут, заняться нечем. О чтении книг я молчу, читающие в метро – это вообще какие-то неандертальцы. А уж если человек просто сидит и размышляет о какой-нибудь неинновационной дряни, типа смысла жизни, – это просто питекантроп.

Нет, транспорт отпадал, здесь нужна улица. Я выбрал центр и хищно менял места экспериментальной дислокации. Остоженка, Пречистенка, Кузнецкий Мост, Плющиха… Где-то раз в неделю в течение получаса подсчитывал результаты.

Всё просто. Подсчитывается общее количество прошедших мимо меня и количество тех из них, кто пялится в смартфон. Затем вычисляется процентное соотношение этих величин. При этом тех, кто говорил по смартфону, я записывал в условные бессмартфонники. Потому что одно дело – говорить, скажем, с любимой девушкой или верным другом, а другое – слабоумно взрывать виртуальные арбузы или имбецильно бурить землю.

Иностранцев в виде китайцев я тоже, разумеется, не учитывал.

И вот зловещие результаты моего самоотверженного эксперимента.

В течение последних пяти лет процент арбузных террористов рос следующим образом: семь процентов, четырнадцать, двадцать девять, пятьдесят два, девяносто один. Думаю, в следующем году мы догоним Китай в вопросе всеобщей цифровизации.

Этой осенью я прекратил свой эксперимент и во второй раз в жизни съездил на Алтай на конференцию. Это имеет самое непосредственное отношение к вышесказанному.

Половину всего времени я провёл в автобусе, разъезжая туда-сюда по Чуйскому тракту. Мероприятия проводились в разных местах. Прилетели в Барнаул, из Барнаула через Бийск – в Горно-Алтайск (примерно 260 километров). Затем из Горно-Алтайска – снова в Бийск. Из Бийска – опять в Барнаул. Из Барнаула – в село Сростки (больше 200 километров). Из Сростков – ещё раз в Горно-Алтайск. Потом обратно в Бийск, а оттуда – назад в Барнаул.

В общем, я изучил этот участок Чуйского тракта, как путь из своего дома в «Пятёрочку», которая, кстати, последнее время, извините, удручает. Потому что там на кассу посадили глубокого пенсионера, который работает ещё медленнее, чем мой сын Вася ест суп. А медленнее, чем Вася, есть суп просто физически невозможно. Потому что если его есть ещё медленнее, то суп протухнет. Но это к слову.

Дело в другом. Меня опять же поразило, что участники конференции, которые ехали в автобусе, поголовно торчали в смартфонах, нисколько не интересуясь видами за окном. А там были фантастические виды. Горы – то рыже-стальные, то зелёно-голубые, то розовато-жемчужные. А что такое золотая осень на Алтае, невозможно передать словами. Магическое бесчинство красок. И расплавленное, по-шамански нашёптывающее что-то пророческое, серебро реки Бии под солнцем, похожее на замедленный хрустальный взрыв. И седой пух облаков.

На обратном пути из Горно-Алтайска в Барнаул, где-то за селом Майма, автобус остановился на пятнадцать минут у базарчика. Мёд, иван-чай, варенье из шишек, майки, магнитики… Вижу, стоит бабушка, похожая чем-то на ту китайскую, из хутуна, только без тросточек. В телогрейке, синих спортивных штанах с белыми лампасами. Перед ней прилавочек с товарами.

– Здравствуйте, – говорю.
– Эзен, касатец. Мёд есть уматный, чай есть уматный, магнит на холодильник есть уматный.
– Уматный – это какой?
– Сурекей, замечательный.
– А-а… Понял.

Я стал ходить туда-сюда у прилавка, разглядывая товары.

– Да ты не пурхайся, касатец. Гляди-выбирай. Чтоб купить вещь, нужно растележиться маненечко.
– «Не пурхайся» – это?..
– Не бегай, значит, не торопись.
– А «растележиться»?
– Опять – не торопись.
– А-а.

Я стал рассматривать магнитики. Ну, понятно, красоты Алтая. Магнитики в честь Барнаула, Бийска, Горно-Алтайска, с изображением Василия Макаровича Шукшина, куда ж без него, Бии, Катуни, Телецкого озера.

Гляжу – магнитик с портретом симпатичной барышни и надписью «Алтайская принцесса». Интересуюсь:
– Это не та ли самая принцесса Укока?

Была такая откопанная алтайская мумия. По мумии восстановили её внешний облик. Так себе фотомодель, женский вариант Валуева. Но потом стали её приукрашивать. Получилась почти мисс мира. Фильм сняли. Вокруг принцессы устроили много шума, получился перебор. Как говорят на Алтае, «лишканули». Но легенда есть легенда. С ней надо жить.

– Она, касатец. Алтайская наша заступница. Ханум. Принцесса. Она от бурь бережёт, от землетрясов бережёт. Я знаю. У меня мама русская, а папа – шаман. Из алтайлар, то есть из алтайцев. Кумандинец он. Вот так вот, касатец. Бери. Уматный магнит. Возьмёшь, касатец?
– Сколько?
– Я не выдерга какая. Не рвачка. Много не возьму. Триста годится?
– А если с литром мёда?
– Двести.
– Годится.
– Она детей обережит. Она добрая, Ак-Кадын. Есть дитятко у тебя?
– Есть.
– Молодарик?
– У меня двое. Младшему – тринадцать.
– Играет молодарик в эту вот сатаняку? – она вынула из штанов с лампасами смартфон.
– Играет.
– Вот ему заступница Укока наша и воспоможет.

Смартфон опять нырнул под лампасы. Я с облегчением вздохнул.

– Быйан болзын! Спасибо!
– Служу Алтаю!

Магнитик с принцессой Укока теперь у нас на холодильнике. Вася вроде бы действительно стал меньше торчать в интернете. И, кажется, даже суп стал есть немного быстрее. Совсем немного. Судя по тому, что суп не успевает протухнуть.
Но и на том спасибо Алтаю с его доброй принцессой Ак-Кадын-ханум.