Например, в школе в сочинениях по литературе я упрямо писал не «Тургенев», а «Тургеньев». Получал двойки. И всё равно мягкий знак помимо моей воли влезал в фамилию Ивана Сергеевича. Всю жизнь.

Через четверть века после окончания школы я как-то раз оказался в командировке в Средней Азии: Казахстан, Узбекистан, Таджикистан, Киргизия. Это было что-то вроде лекционного тура. Наша делегация тогда очень устала: каждый день лекции, переезды, опять лекции, снова переезды.

Помню, едем в автобусе, все дремлют. Я тоже. И снится мне сквозь утробное урчание автобуса школа – уроки литературы, наша «литераша» Серафима Аркадьевна по кличке Сера. Правильная кличка. Язвой была Серафима Аркадьевна, Царство ей Небесное. За словом в карман не лезла.

Сера в моём сне объявляет оценки за сочинение и разбирает ошибки. И говорит вечно злобная Сера:
– А вот Елистраторов (она всегда называла меня «Елистраторов») опять написал нам сочинение про несуществующего писателя Тургеньева.
А я с ужасом думаю во сне: «Как же так? «Тургеньев» – не существует! Нет такого писателя! Значит и я, «Елистраторов», тоже не существую? Нет такого московского школьника? А где же я тогда? Умер я, что ли?» Меня прошибает холодный пот, и я просыпаюсь.

За окном – предвечерние азиатские поля. Редкие мучительные свинцовые каракули саксаулов. Серовато-серая полупрозрачная пакля кизячного смога. Сквозь смог проступают силуэты пыльно-фетровых гор. И вдруг у дороги – табличка с названием населенного пункта: «Тургень»… Я вздрагиваю. Психологи называют это «инсайт».

«Тургеньевскую» «Муму» я впервые прочитал летом на даче. Было мне лет восемь. Я сидел, помню, на берегу очень красивого пруда, затянутого наполовину алой, наполовину изумрудной ряской, а моя соседка по даче, девочка Леночка Герасимова (!), играла с псом Фрэдом породы спаниель. Леночка кидала палочку в пруд, а Фрэд за этой палочкой с удовольствием плавал. При этом Леночка каждый раз громко кричала Фрэду: «Аборт!» А я дочитывал слезоточивую историю про то, как Герасим утопил Муму. И мне было страшно за Фрэда, который вылезал из пруда весь как будто разрисованный йодом и зелёнкой.

С тех пор Муму у меня прочно ассоциируется с Фрэдом, а Герасим – с Леночкой Герасимовой.

Про связь Герасима с Леночкой ничего вразумительного сказать не могу, а вот про Фрэда и Муму всё оказалось интереснее.

Лет через тридцать после дачного «аборта» мой десятилетний сын однажды спросил меня:
– Пап, а какой породы была Муму?
– Спаниель, – сказал я не задумываясь. Потому что твёрдо помнил про Фрэда.
– Странно, – сказал сын, – а я думал, она как наша Клякса…

Клякса – это была ничейная дворняжка, которая жила у нас во дворе. Она была действительно – клякса. Нечто бесформенное и нелепое, что-то вроде длинношёрстного шакала, которого начали было стричь, но потом передумали.

Я задумался: а действительно, какой породы была Муму? Взял текст, который, к своему стыду, не перечитывал три десятка лет. В тексте говорилось: «очень ладная собачка испанской породы».

Значит правильно – спаниель!

Когда мы на уроках «литераши» Серы проходили «Левшу» Лескова, я почему-то твёрдо решил, что Лесков – это и есть Левша. То есть реального писателя Лескова, несмотря на все его портреты, я представлял себе именно в виде литературного героя.

Вроде бы глупая какая-то мысль. Но когда лет через двадцать в одной из книг по психологии я вычитал, что Лесков был действительно левша, я крепко задумался. И пришёл к выводу, что тульский оружейник, подковавший блоху, – это и есть аллегорически зашифрованный автопортрет Лескова.

Хотите – соглашайтесь, хотите – нет. Но я почему-то до сих пор в этом твёрдо уверен.

В пионерском лагере «Родничок» нас, двенадцатилетних пацанов, однажды вожатые повели в баню. Вернее – в душ.

Баня – дело весёлое. Можно побрызгаться и всё такое. Известный хулиган Колька Васильев тут же стал хищно открывать все краны и вентили. Но вода текла слабо. Колька недовольно пробурчал:
– Да ну, западло… совсем какие-то… мёртвые души…

Все засмеялись. Про поэму Гоголя мы тогда ещё ничего не знали.

В тот же день, после бани, я пошёл в лагерную библиотеку. И первая книга, которую я увидел, были, разумеется, «Мёртвые души» Николая Васильевича (Коли, сына Василия!) Гоголя. И я запоем прочитал эту поэму. И хотя тогда я не понял почти ничего, книга произвела на меня колоссальное впечатление. Это была какая-то фантастическая планета с тараканами, похожими на чернослив, черноногой девочкой, сморщенным лимоном размером с орех, шипящими, как змея, часами и т.п. С «Мёртвыми душами» я не расстаюсь до сих пор. Они у меня – вроде наркотика.

Пушкинский «Евгений Онегин» у меня тоже идёт в разделе «мистика».
В классе у нас учился парень, которого звали Генка Егонин. Странно, что не Женька Онегин. Генка был очень красивой флегмой. Красивые мужские флегмы, как известно, обычно нравятся некрасивым женским меланхоликам. В Генку была влюблена Танька Шурупова. Такая печальная зануда-отличница. Хорошо, что Шурупова, а не Ларина. О любви Таньки к Генке было известно всему классу.

Танька Шурупова, влюблённая в Генку Егонина, сидела за одной партой с Олькой Шахбазовой, которая очень нравилась мне. А меня, на минуточку, зовут Вовка, как Ленского. Надо ли говорить, что Олька была весёлая, круглолицая, розовая, неунывающая и, надо сознаться, недалёкая деваха. А я, конечно, посвящал ей пламенные стихи. Не очень, прямо скажем, хорошие, но задушевные. Например, такие:

О.Ш.
Ты вся – заря! Меня маня,
Ты, как роса, сияешь, да!
Моя душа – пожар огня!
Люби меня, как я тебя!
Хочу – коня, хочу – поля,
Скача туда, где б ты – моя!..

Особенно я гордился искромётным «меня маня». Это была блестящая поэтическая находка.

«Где б ты – моя!..» меня чем-то смущало, но переделывать стихи я не любил. Мне было жалко зачёркивать написанное. Каждый день я писал стихов по десять и складывал их в коробку из-под торта наполеон. В восьмом классе (точнее – первого сентября, когда положено было начинать новую жизнь) я поставил перед собой задачу за год написать три тысячи стихов (триста сорок семь уже лежали в «наполеоне») и все сразу отнести в редакцию какого-нибудь журнала. Там все должны будут сразу одуреть от моей гениальности и плодовитости, и я сразу прославлюсь. Помню, я сам себе отдал перед зеркалом пионерский салют и сказал «Честное пионерское!» (это насчет трёх тысяч шедевров).

Больше времени у меня занимало не писание стихов (это дело шло быстро), а их ежедневное пересчитывание. Но на семьсот каком-то стихотворении мне это всё вдруг надоело, и я начал писать фантастический роман. Но тут – другая история. Возвращаюсь к Пушкину.

Вся эта любовная интрига с «пожаром огня» длилась недолго. Где-то с месяц. Как раз пока мы проходили «Евгения Онегина». Само собой, все дразнили Генку Егонина и Таньку Шурупову. Про мои чувства никто не догадывался. Я страдал тайно. К тому же вынашивал наполеоновские планы по покорению советской литературы. Вот когда резко прославлюсь, тогда – «где б ты – моя!..»

Закончилось всё тем, что однажды на переменке мы подрались с Генкой. Вернее, он меня побил.

Генку вывести из терпения было трудно, но если уж он, так сказать, озверевал, то всерьёз. Всю переменку его дразнили мальчишки, и я в том числе. Не помню, как дразнили его остальные, но я, мерзко гримасничая, под хохот Ольки (о, блаженство!), очень громко орал: «Надев широкий боливар, Егонин пукнул в шаровар!» Генка озверел и очень сильно меня толкнул. Я хотел ответить, но поскользнулся и упал под всё тот же хохот Шахбазовой (о, позор!). Я вскочил на ноги, но тут меня взял за шиворот учитель физкультуры Степан Степанович. Дуэль была проиграна.

Далее следовали вызов к директору и проработка на предмет неуважения к классике и на предмет сквернословия. (Хотя какое же это сквернословие – «пукнул»!)

При всех мне досталось и от Серы. И как-то быстро и незаметно «пожар огня» во мне потух. А с ним и поэтический азарт.

А через тридцать лет после «пукнул в шаровар», то есть полгода тому назад, я отправился в командировку в город Гёттинген, в тот самый, где учился Ленский в тамошнем старинном и легендарном гёттингенском университете.

Гёттинген – уютный студенческий городок. Студенты в Гёттингене в общем-то не учатся. Они «собирают баллы». Прекрасное европейское образование: выбрал пару предметов полегче и сдал. «Болонская система» называется.

Очень популярна в этом смысле у гёттингенцев физра. Набегал трусцой энное количество километров – баллы в кармане.

В городе Гёттингене каждое число – это дата. Потому что в этот день кто-нибудь из великих гёттингенских студентов родился, выдержал экзамен, защитил диссертацию, сдал хвост или отдал концы. Все дома в мемориальных табличках. И на каждом балконе когда-то пасся какой-нибудь гений. И из каждого окна когда-то глазела какая-нибудь историческая личность.

Стаи улыбчатых велосипедистов бороздят вековой гёттингенский булыжник. Орды упитанных бюргеров, оздоравливаясь, гордо ходят с палками, как какие-то недолыжники.

Пахнет жареной свининой, кислой капустой, выпечкой и, конечно, пивом. Наелся поросятины – походи с палками. Натолкался капустой – побегай за баллами. Слопал выпечки – покатайся на велосипеде. Выпил пива, икнул – и спать. Вот так надо жить. И никакого поиска смысла жизни.

Главная достопримечательность Гёттингена – знаменитая гусятница Лиза. Бронзовая девица с гусёнком на руках. «Гусиный фонтан». Защитивший диссертацию гёттингенец обязан ухрюкаться шнапсом, залезть на памятник и поцеловать Лизу в губы. Так надо: вековая традиция.

В принципе первое звено этой связки (защитить диссертацию) можно и опустить. Что я и сделал. Помню только, что у Лизы губы были холодные и пахли старым бабушкиным бронзовым, зеленоватым от окиси канделябром.

В Гёттингене учатся студиозусы со всего мира. У меня в аудитории сидели немцы, тайцы, корейцы, шведы, колумбийцы… Всех не упомнишь. Система замечательная: посетил 50 процентов лекций – автоматический зачёт. Это всё – модернизация образования. Инновационные методы. У нас скоро будет то же самое. Так что – равнение на Болонью! Эх, выругался бы я с удовольствием сейчас тут по матушке, но нельзя. Правительство не велит.

Вообще – обалдеть можно от западного образования: немецкие дети в третьем классе средней школы занимаются раскраской. И осторожно проходят сложение и вычитание. Чтобы не переутомиться.

После лекции ко мне подошёл длинноволосый изящный кореец в чёрном строгом костюме и с романтически затуманенным взором.
– Я поэт, – сказал мне кореец.

Разговор шёл на его плохом англо-корейском и ещё более отвратительном моём англо-русском. Поэт гордо тряхнул конской шевелюрой.
– Как вас зовут? – спросил я. Подумалось: ну, не может же кореец «с душою прямо геттингенской» зваться Владимиром Ленским… Это было бы слишком.
– Меня зовут Лен Сок. После Гёттингена я хочу поехать в Россию.

«Началось», – думаю.
– Мы поедем в Россию с подругой.
«Так, так, так…»
– Мы познакомились с ней здесь, в Гёттингене, – продолжал Лен Сок, – она из Швеции.
– Её случайно зовут не Хельга? – спросил я.
– Откуда вы знаете?!
– Так, интуиция…
– Хельга, иди сюда! – крикнул корейский Ленский в аудиторию.

К нам подошла жующая жвачку и улыбающаяся от уха до уха розовощёкая луноликая синеглазая девушка. Ростом в полтора раза выше Лен Сока. Вся в пирсинге и с зелёными волосами. На ней были чёрная комиссарская кожанка с кучей косых молний, красное короткое платье в рюшках, жёлтые с блёстками чулки и голубые ботфорты. Ногти на руках – оранжевые. Пахло от неё на десять метров клубничной жвачкой. Чавкая, она издавала звуки поцелуев в стиле «засос».
– Хай, проф! – поставила мне воздушный жвачный засос Хельга. Голос сочный – как бифштекс.
– Хай, Хэлли, – ответил я. – Как дела?
– Файн, проф! А твои?
– Пёрфект, Хэлли. Поедешь в Россию?
– Уай нот… Это – кул, проф! Медведи, Ленин, матрёшки, Khodorkovsky, Гагарин, икра, погром, Путин, borshch и всё такое… Реально прикольно!..
– Толстой, Достоевский, Чехов, Чайковский, Рахманинов! – продолжил, вдохновенно мерцая очами, Лен Сок.
– Да-да, ещё блины, Bolshoy театр… – буркнул я.
– Пушкин! – полушёпотом сказал Ленский, и глаза его увлажнились. – Россия – это Пушкин. Пушкин – гений! Я хочу переводить Пушкина на корейский язык! Я переведу всего Пушкина на корейский язык! Я…
– Pelmeni, – перебила его Ольга и гулко сглотнула слюну. – Я балдею от русских пельменей. It’s fun! It’s really cool, prof! Когда я приеду в Россию, я приду на Красную площадь и съем там целый фургон пельменей и войду в Книгу рекордов Гиннесса! – и она захохотала громко, как голодная весенняя выпь.

«Ничего не поделаешь, – подумал я. – Классика – она и есть классика…» И сказал:
– Уэлкам ту Раша!

Этим летом Лен Сок и Хельга приезжают в Москву. Посмотрим, чем это кончится. Обязательно расскажу.