Цыц, грешница!
17.07.2013 00:00
Из-за любви, говорит, пошла на обман

Цыц, грешница!Промозглым осенним днём мы с однокурсницей Люськой пришли на Синопскую набережную в Ленинграде – смотреть комнату в коммунальной квартире.

В тот год на первый курс университета поступило так много провинциалов, что мест в общежитии всем не досталось. Нас поселили на берегу Финского залива, в летних домиках студенческой базы отдыха. Холод страшный, да ещё до факультета добирались больше часа на трёх видах транспорта. Вот наши родители и решили раскошелиться на съём жилья.

Комната нам очень понравилась: большая, светлая, тёплая, окнами на Неву. И хозяева, пожилая чета, произвели хорошее впечатление: Иван Григорьевич – крупный, тяжело дышащий балагур, Татьяна Викторовна – маленькая, кругленькая, многословная, с каким-то особым говорком.
– Возьму, девочки, с двоих пятьдесят рублей, – говорила она.
– Сорок! – бросил хозяин.
– Да как же, Ваня, сорок, если Сазонова из восьмой квартиры сказамши, что все берут полсотни? – возразила Татьяна Викторовна.
– Цыц, грешница! Я сказал сорок, значит сорок! – припечатал Иван Григорьевич.

На том и порешили. Нам с Люськой неплохо жилось в этой комнатке. Порой Татьяна Викторовна угощала нас, вечно голодных безденежных студенток, вернувшихся с лекций, то борщом, то рыбой под маринадом, то блинчиками.

Иван Григорьевич любил заходить к нам и беседовать «на политические темы». Со своей застарелой астмой он боролся проверенным способом: вечерней рюмкой коньяка. Правда, «рюмка» понятие условное: то лафитничек, а то и стакан. Спиртное действовало: язык у старика развязывался, и он подолгу рассказывал нам о своём житье-бытье.

Ворчунья Татьяна Викторовна крепко доставала его придирками: то выпил лишку, то вместо нарезного батона купил халу, то поленился помыть посуду. Он сопел, отмахивался, отбрёхивался и прекращал тираду жены всегда одним окриком:
– Цыц, грешница!

Как-то раз Иван Григорьевич сидел у нас «в гостях» – распаренный после горячего душа и довольный жизнью по случаю принятия на грудь изрядной дозы коньяка.
– Вань, ну кто так делает, – проворчала жена, заглянувшая в приоткрытую дверь, – устамши, не поемши и уже коньяк трескаешь! И девчонкам надоемши, и я устала тебя ждамши.
– Цыц, грешница! – привычно бросил хозяин. – Закрой дверь!
– А чего вы её так, Иван Григорьевич? – спрятала улыбку Люська. – Всё грешница да грешница. Сильно нагрешила?
– Сильно, – посерьёзнел вдруг Григорьич и, помолчав, продолжил: – Обманула она меня крепко. Не простил бы ни за что, если б не Лёнька. Рассказать? Расскажу.

Я в войну водолазом был. Работа, понимаешь, трудная, опасная – недаром паёк нам хороший давали, хоть и блокада. Одинокий ещё паренёк. И познакомили меня с девушкой. Хороша, ничего не скажешь. Худая, правда, – голодно. Я и стал её тихонько подкармливать – жалко малахольную. Сам не заметил, как привязался. Стали жить вместе. Она всё «Ванюшка» да «Ванюшка» – ласковая такая, услужливая. Чего, думаю, от добра добра искать? Как только такую красавицу никто ещё не углядел? Провороню – уведут!

К концу войны у нас Лёнька народился. Я жениться хотел взаправду, но Таня документы потеряла, так всё и тянулось, пока новые бумаги не выправили. Война кончилась, жили потихоньку. А потом – гром среди ясного неба! Наверное, уже сорок шестой или сорок седьмой год шёл. Иду с работы – письмо в ящике. Смотрю – из Кировской области, Татьяне адресовано. Если б она в тот момент дома была, ничего бы, может, и не случилось: отдал бы письмо, да и забыл. Но жены дома не оказалось, а меня будто кто подначивает: прочитай письмецо! Ходил-ходил вокруг стола, а потом взял да распечатал.

Ой, девчонки! Меня прямо в жар бросило! Начиналось письмо так: «Здравствуй, дорогая мама! Почему ты за мной не едешь? Почти всех детей уже разобрали…»

Всё внутри меня кипело. Вечером учинил разборки. Ох, ревела моя Татьяна! Потом призналась: была у неё до войны семья – муж да сынок. Супруг погиб в начале войны, а мальчонку со всеми детьми отправили по Ладоге в детдом. Жилось трудно, а тут я нарисовался – молодой, сильный, опять же, с хорошим пайком. А это по тем блокадным временам почти самое главное. Вот она и решила скрыть своё прошлое. Не знаю даже, на что надеялась. Меня убеждала, будто никогда бы сына Сергея не бросила, всё равно бы привезла его домой и во всём мне призналась. Главное, врёт: из любви, говорит, пошла на обман, боялась, что брошу, – к чему, дескать, чужой ребёнок? А у меня подозрение родилось: о своём благополучии пеклась, голуба! Думал: уйду, зачем мне такая женщина? Лёнька удержал – сильно я его люблю. А Серёга-то уже не мелкий, сам скумекал, как его мамаша чуть не позабыла. И не простил.

Всё как-то у него кривобоко в жизни вышло – образования путного не получил, пить начал. А как выпьет, так матери шпильки вставляет: ненужный, мол, я тебе, сердце обо мне у тебя никогда не болело. И с Лёнькой у них отношения не сложились – ревновал очень. Татьяна-то притихла, вину свою знает, а как забудется, так я ей быстренько напоминаю. А как же? Виданное ли дело – дитя своё, считай, бросила. Вот такая история, девоньки… Грешница – она и есть грешница.
– Вань, – заглянула в дверь Татьяна Викторовна, – ужин разогревать больше не буду. И нечего девчонкам мешать!
– Цыц!

Голова Татьяны Викторовны быстро скрылась, и, глядя на закрывшуюся дверь, Иван Григорьевич закончил фразу:
– Грешница!

Ольга БИРЮЧЁВА,
г. Йошкар-Ола

Опубликовано в №28, июль 2013 года