И ведь правы старики: портит наша молодёжь русский язык, и портит она его, если верить историкам-языковедам, уже не первое тысячелетие.

Если попробовать вчитаться в тексты XII века, многие слова нам будут знакомы, и в общем-то, приблизительный смысл написанного мы поймём. Не столько сами слова изменились за эти столетия, сколько изменились правила применения этих слов – то, как мы их склоняем и спрягаем, как составляем из них предложения: редуцированные гласные пали, глаголы стали спрягаться более тривиально, двойственное число исчезло, изменились ударения, «ять» слилась с «э».

«Ужас и кошмар, и сколько ещё всего испортилось в русском языке! – говорит кандидат филологических наук Светлана Бурлак. – И вот так портили-портили, много веков портили и в итоге получили «великий и могучий, правдивый и свободный русский язык».

Выпадение редуцированных гласных (то есть нечётко артикулируемых гласных, безударных, менее сильных) в древнем языке происходило так же незаметно, как в современном выпадение некоторых согласных при произнесении.

Подразумевая слово «есть», мы произносим «есь», вместо «совершенно» говорим «соршенно».

Тот, кто говорит «тридцать шесь и шесь», в глубине души понимает, что это «ть», которое он выкидывает, в слове всё-таки существует. Но вот человек следующего поколения, который, допустим, не привык писать и читать это слово, – откуда бы ему знать, что «ть» в этом слове вообще есть.

Получается, как слышим – так и пишем.

Так кто же виноват в итоге больше – старики или молодёжь?

Старшие-то думают, что они просто нечётко произнесли этот звук. И поначалу это только иногда где-нибудь проскальзывает случайно, а потом постепенно увеличивается частотность, всё меньше народу имеет возможность услышать полное произнесение слова со всеми этими согласными и, соответственно, совсем забывает о том, что они там когда-то были.

Филологи, в отличие от обычных людей, меньше подвержены панике по поводу изменений в языке и считают, что наш язык в очень большой степени избыточный. И когда в беглой «аллегровой» речи сжёвываются отдельные гласные и согласные, а порой и целые слоги, то это совсем не влияет на понимание друг друга при разговоре.

Когда в автобусе какая-нибудь бабушка просит вас: «Молодой чек, передайте на билетик!» – вы же понимаете, что она обращается к вам, как к «человеку», хотя и проглотила больше половины этого слова.

И, возможно, ещё через столетие новые лингвисты будут писать в толковых словарях, что у слова «чек» минимум два толкования: «квитанция» и «человек», а потом и «квитанция» устареет, и у «чека» останется единственное толкование.

Но при всех своих изменениях язык не деградирует, как считает старшее поколение, а в большей степени приобретает.

Например, в XII веке совсем не было будущего времени, не принято было говорить «я пойду», «я скажу», «я сделаю». Как это так – «я пойду»? Что за самоуверенность такая? Говорили: «Я хочу пойти», – а уж пойду или не пойду, это как получится, человек предполагает, а сами знаете Кто – располагает.

Да, некоторые слова поменяли смысл.

Сомневаюсь, что моя древняя родственница была бы польщена, если бы я назвала её «прелестью», ведь на древнеславянском это означало «дьявольские козни», а вот такое неприятное слово, как «срачница», для неё было мило и означало всего-навсего исподнюю рубашку.

Если бы я сказала ей: «Голубушка, как же ты воняешь!» – прапра… осталась бы довольна, потому что «воня» в их понимании – «аромат».

Но вряд ли бы моя прапра… разделила радость поклонников нашей эстрадной певицы, услышав её удалую песню «Все мы, бабы, стервы», ведь по их древним понятиям «стерво» означало «труп».

Ну и, конечно, языковые изменения запускают иноязычные влияния, особенно если контакт между народами сильный, доходящий до всеобщего билингвизма.

Вот тут-то и начинают проникать в язык иноземные слова, не только подменяя собой привычные понятия, но и расширяя его границы.

Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!

Русский язык XVIII века очень сильно отличался от нашего сегодняшнего языка, но уже спустя буквально пятьдесят лет он приобрёл современное звучание.

В своих публичных выступлениях Пётр I и М.В. Ломоносов старались говорить хорошим,  добротным литературным языком, а не абы как. Но в качестве эталонного литературного языка на Руси тогда функционировал церковно-славянский.

Михаил Васильевич Ломоносов чувствовал языковой кризис в литературе и призывал развивать живой, понятный, образный язык, для этого советовал вносить в литературные произведения элементы народной речи.

Ломоносов предлагает использовать писателям стиль высокий, посредственный и низкий. Высоким стилем «составляться должны героические поэмы, оды, праздничные речи о важных материях», и здесь он рекомендует использовать церковно-книжный язык. Средним стилем рекомендуется писать «все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово», также стихотворные дружеские письма, эклоги и элегии.

Низким же стилем пишутся комедии, увеселительные эпиграммы, песни, фамильярные дружеские письма, изложение обыкновенных дел. В этом стиле можно употреблять и просторечные слова, но не вульгарные.

Таким образом он хотел соединить старину и новизну в единое гармоничное целое.

Пушкин же пошёл по другому пути: а вот ща прям вот так разговорным языком всё и забабахаем! «Панталоны, фрак, жилет – всех этих слов на русском нет»? Ничё, ща будут!

Шутки шутками, но наши юные современники, общаясь друг с другом в своих «твиттерах» и «контактах» молодёжным сленгом, создавая целые языковые субкультуры, идут, как это ни парадоксально, пушкинским путём.

Но Пушкин-то, конечно, был гений, и его, казалось бы, лёгкая и простая речь при всём при том укладывалась в четырёхстопный и пятистопный ямб.

Это сейчас кажется: ну, гений, ну, классик, понятно. А в те времена это стало настоящим прорывом в литературе. Читающая публика быстро поняла, что писать так, как говорится, – очень приятно, и вскоре это стало нормой русского литературного языка.

Правда, шёл к этому русский язык через тернии.

Повернуть язык вспять

На смену тяжеловесности церковно-славянского языка и напыщенности литературного стиля классицизма в XIX век ворвался французский и стал настолько моден, что только на нём и объяснялись в высшем свете.

Карамзин утверждал, что русские не умеют изложить некоторые психологические и философские тонкости в разговоре, не могут точно и ясно выразить свои переживания, тогда как на французском языке те же самые переживания передаются легко. Русским образованным людям было легче говорить и писать по-французски, чем по-русски, в этом признавались многие писатели, в том числе Пушкин.

Вяземский, к примеру, сначала писал стихи по-французски, а затем уже переводил их на русский язык.

Неразвитость русского литературного языка задевала национальную гордость Карамзина-патриота. Он мечтал, чтобы русский язык был таким же богатым, как и французский. Карамзин и карамзинисты считали, что нужно сблизить язык книжный и язык разговорный, но при этом перемены должны наступить естественным путем, без насильственной ломки.

И вот тут на пути карамзинских реформ возникает величественная и в то же время комичная фигура адмирала Шишкова.

Александр Семёнович Шишков, писатель, государственный секретарь и министр народного просвещения, президент Российской академии, филолог и литературовед, и не думал вредить родному языку, он болел за него всем сердцем, но его идеи всё же были утопичны.

Шишков призывал вернуться к истокам русского языка, а именно: снова окунуться в отживший своё церковно-славянский, соединив его с народным фольклором, языком простолюдинов, крестьян и купцов.

В особенности боролся Шишков с заимствованиями из иностранных языков, считая, что с тех пор как в России стали доступны сочинения европейских мыслителей и писателей, началась порча нравов.

Но ни в просторечном, ни в церковном языках не было многих светских понятий, которые пришли в Россию после Петра I и Екатерины II. И вот тут адмирал Шишков проявил верх изобретательности. Отменить фонтаны и бульвары он не мог, а придумать им новые названия – вполне.

Тротуар он предлагал называть «топталищем», бильярдный кий – «шаротыком», фонтан – «водомётом», фортепьяно – «тихогромом», бриллианты – «сверкальцами», фигуру – «извитием» и тому подобное. В анекдотах того времени ему приписывают ещё одно словечко – переименовать клизму в «задослаб».

Современники, смеясь над Шишковым, придумали такую фразу: «Хорошилище в мокроступах идёт по гульбищу из позорища на ристалище», – что на понятном языке означало: «Франт в калошах идёт по бульвару из театра в цирк».

Литераторы раскололись на два лагеря. На крайне серьёзных товарищей, именующих себя литературным обществом «Беседа любителей русского слова», и шутников-карамзинистов, которые придумали себе название «Арзамас».

«Беседчики» под предводительством Шишкова, как умудренные жизненным и литературным опытом маститые старцы, давали советы подающим надежды начинающим авторам. Ядро общества составляли: старик Державин (торжественность и значительность заседаний была подчеркнута тем, что они происходили в его доме, и, по сути, он являлся «свадебным генералом»), Муравьёв, Крылов, Голенищев-Кутузов, Ширинский-Шихматов.

Весёлых «арзамасцев» представляли Жуковский, юный, только окончивший лицей Пушкин и его дядя Василий Львович, Вяземский, Дашков, А.И. и Н.И. Тургеневы, Орлов, Батюшков, Воейков, Блудов, Уваров.

Арзамасские протоколы велись в игриво-пародийной форме. Королём буффонады единодушно был признан Жуковский, бессменный секретарь общества. Участникам присваивались прозвища, взятые из его баллад.

Сам Жуковский носил шуточное имя Светлана, Вяземский – Асмодей, Батюшков – Ахилл (намекая на его тщедушную фигуру, друзья подтрунивали: «Ах, хил»), Блудов – Кассандра, Уваров – Старушка, Орлов – Рейн, юный Пушкин – Сверчок, а у его дяди Василия Львовича и вовсе было четыре прозвища – Вот, Вот я вас, Вот я вас опять, Вотрушка.

Эмблемой общества был величественный арзамасский гусь (Арзамас славился своими огромными и вкусными гусями).

«Арзамасцы» считали «Беседу» обществом прошлого, где заседают косные старцы во главе с Дедом Седым, то есть Шишковым. Почти все они бездарны, литературных талантов у них нет, а потому их амбиции смешны и претензии на руководство литературой беспочвенны. Как писатели они мертвецы. Таковы же их сочинения, место которым в реке забвения, потому что пишут «беседчики» на мёртвом языке, употребляя слова, давно исчезнувшие из речевого обихода.

Тяжеловесной, величавой темноте сочинений и речей сторонников Шишкова, которые признавали только высший и низший стили, определённые ещё Ломоносовым, арзамасцы противопоставили лёгкий, изящный и даже несколько щегольской стиль Карамзина, то есть средний.

Однако время показало, что и у тех и других были как свои преимущества, так и недостатки. В сотворении же единого литературного языка главная заслуга, бесспорно, принадлежит Пушкину.

Будучи лицеистом, Пушкин исповедовал идеологию «Арзамаса», весь отдавался литературной схватке и навсегда унаследовал от своих учителей дух литературного озорства, стихию лёгкого и весёлого языка. Но уже в 20-е годы Пушкин начинает осознавать ограниченность среднего стиля. «Притязания Шишкова во многом смешны, – признаёт поэт, – но и во многом он был прав».

Пушкин всерьёз начинает овладевать «враждебными» стилями, чтобы потом создать «Бориса Годунова».

А уже в «Евгении Онегине» он виртуозно играет всеми тремя стилями, открывая простор для развития новых направлений в русской литературе, которой потом станет восхищаться весь мир.

Кстати, именно благодаря хлопотам Шишкова вышел в свет «Евгений Онегин», и такими ли уж насмешливыми были пушкинские строчки в романе:
Du comme il faut… (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)
(Дю комильфо – благопристойности. – фр.)

Опять двадцать пять!

А теперь вообразите, что включаете поутру телевизор, и диктор новостей объявляет вам со всей серьёзностью: «В последней десятидневке белояра Предводитель Русского Содружества провёл печатную разговорню с писаками».

В замешательстве вы переключаетесь на другой канал, где вам буднично сообщают: «А теперь о затычках на дорогах. Большие самобегло-тележные затычки на Ярославской ездальне и на Тверском гульбище. Также борзо не прокатишь и по третьему ездальному кольцу, шибкость по коему составляет пять вёрст в час».

И пока вы пытаетесь сообразить, какое лекарство следует принимать при слуховых галлюцинациях, к вам в квартиру звонит обезумевшая соседка.
– Начались чистки! – шепчет она, пугливо озираясь. – По всей стране зачистка русского языка!

И это не шуточки, а великое озарение горячего российского патриота Владимира Жириновского, который именно так мыслит себе процесс очищения русского языка от иностранной скверны. Вот словно бы и не было до Владимира Вольфовича ни Шишкова, ни Карамзина, ни Пушкина.

Законопроект о русском языке в нынешнем году внесён в Госдуму.

«Надо русский язык освобождать от мусора и иностранных слов! – призывает лидер ЛДПР. – Штрафы и увольнения с работы! Все обязаны соблюдать нормы русского языка!»

Действительно, все эти «промоушны», «девелоперы» коробят слух. Но любую хорошую идею можно довести до идиотизма, если очень постараться.

Жириновский и его коллеги по партии очень даже постарались, составили список из англицизмов и американизмов, запрещённых к использованию, и придумали им блестящие замены:
сейшен – заседание,
менеджер – приказчик,
культура – духотворство,
машина – двигало,
парикмахер – стрижач,
ресторан – едальня,
бутик – лавка,
и особенно мне нравится: бойфренд – полумуж.

«Чёрный» список Владимира Вольфовича составляет пока 233 слова, но останавливаться на этом он не собирается. Как говорит одна моя украинская знакомая: «Шо не дочуэ, то добрэшэ!»

«Будем биться, чтобы этот закон был принят и на столе у каждого журналиста, ведущего теле- и радиопрограмм, преподавателей, учёных, писателей был подобный список», – обещает Жириновский.

Но в сравнении со стариком Шишковым Жириновский оказался беспощаднее – непослушных он предлагается карать рублём, причём штрафы довольно внушительны.
Но и это ещё полбеды. К нарушителям норм русского языка Владимир Вольфович требует применять дополнительные наказания: «конфискацию предмета административного нарушения».

Что подразумевает под этим «предметом» санитар русского языка, даже страшно подумать, невольно приходят на память строчки А.С. Пушкина:
…И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык…

Впрочем, и к самому поэту Владимир Вольфович относится сурово: «Пушкин несчастный был. Лучше бы его не было совсем».

Вот интересно, что бы на это ответил сам Александр Сергеевич и какое озорное прозвище Владимиру Вольфовичу он придумал бы?

Да и Белинский, думаю, не похвалил бы затейника Жириновского.

«Какое бы ни было слово, своё или чужое, – не раз повторял Виссарион Григорьевич, – лишь бы выражало заключённую в нём мысль, и если чужое лучше выражает её, чем своё, давайте чужое, а своё несите в кладовую старого хлама».

Язык – живой организм, не терпящий насилия, и со временем всё наносное смоет, как это бывало и раньше, а то, что приживётся, – обрусеет само собой, не переживайте.