Утром управляющий собрал сотрудников в своём кабинете, поздравил юбиляра, поблагодарил за долгую и безупречную службу, пожелал счастливого отдыха и вручил подарок – приёмник «Спидола».

Вечером по этому случаю в столовой устроили банкет, на котором было всё, что должно на нём быть: речи, поздравления, тосты, танцы, хоровое пение по принципу «кто во что горазд» и, конечно же, наша неизменная «барыня», без которой никогда не может быть настоящего веселья.

Празднование шло по восходящей и достигло, наконец, того блаженного момента, когда никто уже никого не слушал. Куда ни глянешь – всюду счастливые разгорячённые лица, топот ног, смех, песни…

Сам же виновник торжества сидел за столом, уставленным закусками и бутылками, смотрел на веселящуюся публику и кротко улыбался.

Митрофан Николаевич, в меру полноватый, рыхлый, с небольшой лысиной, окаймлённой рыжеватыми волосами, относился к числу людей, которые прожили жизнь для других. На работе он выполнял всякие хлопотные и неприятные дела, подменял заболевших, работал в выходные и праздничные дни, готовил детям ёлку, выпускал стенгазету, распространял марки – в общем, не было таких мероприятий, которые не валились бы на его плечи. Каждый сослуживец, попав в затруднительное положение, считал своим долгом получить от него помощь. Домой Митрофан Николаевич приходил не ранее восьми-девяти вечера, а в конце месяца засиживался до двенадцати. И сегодня, на своём юбилее, он радовался не за себя, а за своих товарищей, которым, по всей видимости, было хорошо и весело на его празднике.

Ветеран труда, кавалер ордена Трудового Красного Знамени Митрофан Николаевич погрузился в воспоминания. Прожитая жизнь, сложная и трудная, бесконечной кинолентой проплыла перед глазами. Одни кадры в ней были чёткими, словно их только что отсняли, другие виделись будто чрез пелену тумана, и всё в них казалось неясным и размытым.

Было это давно. Ох, как давно… Но всё равно – как вчера…

Митрофан Николаевич, или в то время просто Митроша, пришёл в банк пятнадцатилетним юношей. Был трудный 1922 год, послевоенная разруха, голод двух неурожайных лет.

Банковское дело республики только налаживалось. До революции банк назывался коммерческим, после революции – народным, а с того года стал агентством государственного банка.

Митроша попал в агентство прямо со школьной скамьи, учиться на финансиста было негде. Устроил его дальний родственник по матери Семён Ильич Соболев, исполняющий обязанности заместителя управляющего.

Начинал Митроша, как начинали ученики мастеровых: подшивал дела, ходил с поручениями в организации и торговые точки, топил печи, счищал с крыши снег – в общем, выполнял работу, не имевшую отношения к банковскому делу. И только спустя какое-то время, когда к нему присмотрелись и попривыкли, его стали обучать простейшим финансовым операциям, дали место за столом и определили обязанности.

Митроша быстро вошёл в курс дела. Не раз случалось, что давно работавшие служащие запутывали дела и звали его на помощь. Митроша молча забирал папку, садился в дальний угол, сдвигал на переносье светлые брови и начинал листать бумаги взад-вперёд, щёлкая на счетах и делая в блокноте пометки. И обязательно распутывал.

Управляющий, издали наблюдавший за ним, как это он всегда делал по отношению к новичкам, говорил Соболеву:
– А мальчишка берётся неплохо…

При этом нужно иметь в виду, что управляющий был скуп на похвалу.

В общем, в дела Митроша входил надёжно, а вот в коллектив – с большими потугами. Его сторонились. В те времена новая мораль ещё только зарождалась, и сотрудники имели старые привычки. Они никогда не упускали случая извлечь выгоду из своего служебного положения, попросту говоря – брали взятки. Банк обслуживал и государственные учреждения, и частных лиц, державших в нём свои вклады. Этим лицам они и делали услуги: одним предоставляли кредиты вне очереди, другим по очереди, но на льготных условиях, третьим находили возможность отсрочить платежи по долговым обязательствам. И за это кое-что имели: кто полпуда муки-крупчатки, кто ведро семенного картофеля, кто – что-нибудь из мануфактуры.

Митроша в этом смысле был безупречен, и когда клиент ему намекал, он краснел как девица. Было ещё обстоятельство, отдалявшее его от окружающих: он слишком рано заслужил доверие у начальства. Это считалось ненормальным, этого не прощали. Он никому не делал зла, ни у кого ничего не отнял, но своими успехами вызывал у сотрудников зависть, а зависть, как известно, родная сестра злобы. На Митрошу смотрели как на белую ворону.

Увлечённый делом, Митроша этого не замечал. Всегда причёсанный на пробор, в чистой рубашке, в сером пиджачке, аккуратно заштопанном на локтях, в начищенных стареньких ботинках со стоптанными каблуками, он появлялся на работе за пятнадцать минут до начала и в восемь ноль-ноль уже сидел на месте и щёлкал на счётах.

Жил Митроша в хохлацкой слободе, примыкавшей к городу. Семья, состоявшая из пяти человек – он, мать, отец и две сестрёнки, одной четыре, другой шесть, – ютились в маленьком домике с двумя окнами на улицу, с провалившейся крышей, с матицей, подпёртой в комнате колом.

Жили трудно. Мать не работала, отец, как и большинство мужского населения слободы, зимой сапожничал, а летом выезжал в отхожий промысел в южно-донские губернии, чаще всего в Ростовскую, где работал на строительстве «по каменной». Осенью возвращался и привозил семье подарки и немного денег.

В этот сезон отец занемог, стал мучить желудок, и когда мужики стали собираться в отъезд, мать его, хворого, не пускала. А он не послушался, поехал. Поехал, а через месяц – назад. Уезжал плохонький, а вернулся и того хуже. Повезли его в больницу. Хирург, огромный, пучеглазый (при дневном свете испугаться можно), одним махом распустил живот, засунул руку, пощупал и сказал:
– Всё. Забирайте. Рак…

С того дня все заботы о семье легли на плечи Митроши, а он к этому не был приспособлен. Зарплата пустяковая, год тяжёлый, хозяйства никакого, помощи ждать неоткуда. И заметался Митроша. Через щели и окна в дом забрался голод. Старшая сестрёнка голодала молча, меньшая, как ножом по сердцу:
– Исть хочу!

Ночами отец не давал спать, кричал истошно:
– Лёду! Лёду дайте…

А где летом лёд?

Отец вскоре умер, и похороны отняли последние средства.

Мать съездила на Украину, променяла на хлеб обручальные конца и кое-что из одежды. Но хватило этого ненадолго, сколько ни подмешивала в муку толчёные жёлуди и мякину.

Запали у Митроши глаза, потемнел лицом. Мысль о том, как прокормить семью, не давала покоя ни днём, ни ночью.

Раньше Митрошу деньги не интересовали. Вернее, интересовали постольку, поскольку приходилось получать зарплату. Большие тысячи, проплывавшие через его руки за день, не вызывали у него никаких чувств.

Теперь же всё было не так. Теперь он не мог спокойно наблюдать, как хрустящие купюры сортировали, связывались в пачки, прятали в сейфы. Когда ему приходилось, придерживая подбородком, носить стопы этих пачек в хранилище, у него возникало незнакомое раньше желание спрятать несколько пачек за пазуху. Одну-две. И тогда хватило бы прокормить сестёр и продержаться до урожая.

Митроша гнал прочь эти мысли, но они тут же возвращались. Голод делал своё дело.

Утром Соболев зашёл в кабинет управляющего, подождал, пока от него ушёл клиент, и сказал:
– Пётр Николаевич, я к вам по поводу Митроши. Что-то он мне последнее время не нравится…

Управляющий нагнул голову, посмотрел поверх очков.
– Почему не нравится?
– Странный он какой-то стал. Задумчивый, рассеянный… Ошибаться стал…
– Ну и что? С кем не бывает? Молодой человек… Влюбился, наверно.
– Не похоже на это… Похоже на другое…
– Вы говорите загадками. Говорите прямо.
– Да ведь как прямо… Жизнь у него трудная… Отец помер, мать не работает… В общем, стал он около денег крутиться. Так и торчит около кассы. Всё у него там дела находятся…

Управляющий переменился в лице, закрыл папку, в которой рылся, нахмурился.
– Вы меня ошеломили. Кого-кого, а Митрошу подозревать… Не могу поверить…
– Я и сам бы не поверил, но, как говорится, факт – вещь упрямая… Я посчитал своим долгом предупредить…

Водворилось неприятное молчание. Управляющий поджал тонкие губы, побарабанил по столу пальцами.
– Семён Ильич, Митроша ваш родственник, и вы устроили его сюда, – сказал наконец он. – Значит, вам и карты в руки. Разберитесь.
Соболев кивнул головой.
– Хорошо, я прослежу.
– Не нужно следить. Это займёт много времени. У нас не сыскное управление. Сделайте провокацию и увольняйте. Не поняли? Оставьте в перерыв кассу открытой и берите с поличным.
– Слушаюсь.

На следующий день Соболев снова пришёл к управляющему и доложил, что в обеденный перерыв, когда все сотрудники ушли, Митроша вышел из кладовки, в которой хранили старую мебель и макулатуру, открыл ключом операционный зал, вошёл в него, пробыл там минут пять и снова вышел.
– А касса? – спросил управляющий.
– В полном порядке. Копеечка в копеечку. Двести двадцать тысяч купюрами и сорок один рубль тридцать пять копеек серебром.
– Может, он не видел, что касса была открыта?
– Видел.
– Странно, – управляющий задумался, покусывая дужку очков. – Что же он там делал? Нельзя же думать, что он вошёл в зал только затем, чтобы из него выйти. Ясно, что он там что-то делал…

Соболев поднял вверх плечи.
– Не могу себе представить…
– А вы откуда наблюдали?
– Я сидел на балконе и смотрел в коридор через окно. Он меня не видел.
– Надо было сидеть в зале. Надеюсь, вы понимаете, что у нас не баня и не прачечная. У нас банк. Мы должны знать, что делает Митроша в зале. Повторите опыт.
– Слушаюсь.
– Остаётся лишь предполагать, – задумчиво добавил управляющий, – что он делает исправления в документах. Мне бы не хотелось, чтобы это подтвердилось.

Повторить опыт оказалось не так просто. Несколько дней Соболев дежурил в кредитном отделе, дверь из которого выходила в операционный зал, но Митроша в зал не заходил.

Соболев оставил другие дела и лично просматривал все денежные документы, стараясь найти в них исправления и подчистки. Но ничего этого не нашёл. Он уже боялся, что ему нечего будет доложить управляющему.

Все эти дни Митроша работал спокойно, был молчалив и сосредоточен. Но вот Соболев снова увидел в его лице растерянность, пугливый взгляд, признаки внутренней борьбы. Заместитель управляющего понял, что это как раз тот момент, которого он ждёт. В обеденный перерыв Соболев остался в кредитном отделе.

Когда сотрудники ушли и на всём этаже стало тихо, в дверях послышался щелчок, она тихо открылась, и в зал с портфелем в руке боком вошел Митроша. Осторожно закрыв дверь, он вынул из портфеля большой сапожный нож, подошёл к столу главного бухгалтера, подсунул лезвие под крышку стола и приподнял её. Крак! – крышка издала громкий звук.

На лестничной площадке послышался стук отодвигаемого стула, и тяжёлые сапоги охранника застучали по коридору.

Митроша отскочил к стене.

Охранник толкнул дверь, закрыв ею Митрошу, вошёл, повертел головою во все стороны, прислушался.

Соболев видел их стоящими рядом. Дверь, обращённая к нему торцом, казалась белой полоской, разделявшей две человеческие фигуры.

Соболев нащупал в кармане револьвер. Если сейчас охранник обнаружит Митрошу и тот набросится на него с ножом, Соболев не задумываясь застрелит своего племянника. Но стрелять не пришлось. Охранник ещё раз повертел головой вправо, влево, бросил окурок в железную урну и вышел, прикрыв за собою дверь. То, что дверь оказалась незапёртой, не вызвало у него особого удивления, так как её часто забывали запереть.

Когда его шаги затихли, Митроша быстро подошёл к столу, приподнял крышку, вынул что-то из ящика, положил в портфель и выскользнул в коридор. Что он вынул – Соболев не видел за крышкой стола.

Едва звонок возвестил конец перерыва и гул голосов возвращавшихся работников наполнил помещение, Соболев пошёл к управляющему. Тот внимательно выслушал его и сказал:
– Вызовите ко мне старшего бухгалтера. Митрошу посадить в кредитный отдел и дайте какую-нибудь работу. А сами осмотрите его портфель.

Соболев вышел, и минуту спустя в кабинет вошёл старший бухгалтер Батищев, пожилой полный мужчина с воспалёнными веками и мясистым лицом. Переваливаясь и приседая, точно боялся разбудить спящего, он на носках прошёл к столу и замер, почтительно склонив голову набок.
– Николай Николаевич, вы осматривали свой стол после перерыва?
– Да, конечно.
– Вы ничего не заметили такого… особенного… Я хочу сказать: не пропало ли что-нибудь у вас из стола за время перерыва?
– Нет, ничего… А что может пропасть? Там у меня только деловые бумаги… Впрочем, я специально не проверял.
– Я прошу вас внимательно осмотреть свой стол, проверить документы и доложить.
– Слушаюсь.

Испуганный бухгалтер задом попятился к двери.

Пришёл Соболев и сказал, что в портфеле Митроши ничего существенного не обнаружено. Был там свёрток газеты с остатками завтрака, карандаши, сапожный нож и пачка чистой бумаги.

Старший бухгалтер также доложил, что в столе у него всё в порядке.

Управляющий откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки, посмотрел на своего заместителя и сказал:
– Ну, что мы, Семён Ильич, будем дальше делать?

Соболев пожал плечами.
– Не представляю. Чертовщина какая-то.
– А мне кажется, что мы подходим к Митроше не с той меркой. Подозреваем, следим, устраиваем провокации… А нужно не так. Нужно вызвать его сюда и поговорить прямо, без обиняков. Я уверен, что он сам обо всём расскажет.
– Кто знает…
– Давайте попробуем.

Управляющий взял со стола колокольчик и позвонил. В дверь заглянула секретарша.
– Пригласите ко мне Митрошу.

Митроша вошёл и робко остановился у самой двери. Глаза его на бледном лице беспокойно бегали. За последнее время он вырос и похудел, воротник рубашки свободен, рукава пиджака коротки, и сам он был весь какой-то измождённый, прозрачный, точно росток картофеля в погребе, словно он сам жил в погребе без дневного света и воздуха. В слабеньком теле душа его трепетала, как осиновый лист.
Управляющий предложил ему сесть и начал:
– Расскажи, Митроша, как ты живёшь? Как у тебя дома, чем занимаешься, какие трудности?

Митроша вскинул пугливый взгляд на одного, другого…
– Живу ничего… Дома всё нормально…
– Отец у тебя недавно умер?
– Да, умер…
– А скажи, Митроша, зачем ты в обеденный перерыв входил в операционный зал? Что ты там делал?

Митроша поднял было глаза, но тут же опустил их. По лицу пошли красные пятна. Пальцы его рук дрожали, он зажил их между колен, согнулся, уронил голову, словно добровольно подставлял себя под удар.

Два начальника сверлили его взглядами. Митроша молчал.
– Я понимаю, тебе это трудно, но… будь мужчиной. Мы ведь хотим тебе помочь…

Митроша продолжал молчать и гнулся всё ниже и ниже…
– Ну, говори же, говори.

Митроша вдруг закрыл лицо ладонями и зарыдал. Громко, по-детски, со всхлипом. Сквозь пальцы полились слёзы. Он выхватил из кармана свой носовой платок и стал вытирать им глаза, щёки, нос. Говорить Митроша не мог. Он вздрагивал всем телом, икал, мотал головой, словно отмахивался от невидимых пчёл.

Видя, что с парнем сейчас будет истерика, управляющий вышел из-за стола, положил ему руку на плечо.
– Ну, успокойся, успокойся… Ты же мужчина Мы не будем больше тебя спрашивать. Иди домой. Отдохни, а завтра выходи работать…

На следующий день, когда управляющий пришёл в агентство, Митроша уже сидел на стуле около двери его кабинета.

Управляющий разговаривал с ним около часа. Потом отпустил и вызвал Соболева.
– Семён Ильич, Митроша рассказал мне всё. Как я и предполагал, он действительно воровал. Но вот что он воровал – вы никогда не догадаетесь. Он воровал бумагу. В ящике главного бухгалтера лежит кипа лощёной бумаги форматом в два тетрадных листа. Вот эти листы он и воровал. Маленькими пачками, чтобы незаметно было. Дома он линовал эти листы, перегибал пополам, пришивал к ним обложки, и получались тетради. Эти тетради он продавал на базаре и на вырученные деньги покупал еду. Мы ему кассу с тысячами оставляли, а ему нужны копейки…

Управляющий снял очки и стал протирать платком сначала глаза, а потом стёкла.
– Слушаю его, а у самого ком в горле… С одной стороны, как ни крути – кража, а с другой стороны… Парень ведь чистейшей воды. Представляю, сколько ему стоило пойти на такое дело. Вот так же и у меня: голод, семья большая, хлебца на показ нету… А мне семь годков. Украл я у торговки… да не украл, а прямо схватил с полки булку – и бежать… За мной гонятся, а я бегу и грызу булку. Догнали, схватили, бьют, а я знай грызу… Я, Семён Ильич, правонарушителей разделяю на две категории. Если человек совершил проступок по молодости, по легкомыслию или от крайней нужды, то это не преступник. Ошибся человек, бывает ведь… Его вовремя остановить, поправить – и все дела. Настоящие преступники воруют и грабят не от нужды, нет, не от неё… Этих людей и тюрьма не всегда исправит. Дадут их срок, отсидит – и снова за старое…

Управляющий умолк и задумался. Когда молчание затянулось, Соболев спросил:
– Какие санкции мы применим к Митроше?
– Санкции?.. Ну, какие санкции мы можем применять?.. Пусть работает. Материальную помощь нужно ему оказать, вот какие санкции…

Происшествие с Митрошей держали в строгом секрете, но, как известно, все новости передаются из уст в уста, а строгие тайны обладают свойством сами собой проникать через каменные стены и наглухо запертые двери. Вскоре все сослуживцы знали, что Митроша совершил кражу, хотя и не знали, что именно он украл. На него посматривали искоса, шушукались и злорадно ждали, когда за ним приедут и поведут под руки.

Но никто за ним не пришёл. Каждый день Митроша являлся к шести утра, подметал двор, убирал помещение (ему теперь платили половину жалованья дворника) и в восемь ноль-ноль, умытый и причёсанный, уже сидел на своём месте.