Нашим соседям за рекой здорово подфартило: успели проскочить в инфляционный коридор начала девяностых. На строительство брали кредит в советских полновесных рублях – а расплачивались обесцененными гайдаровскими бумажками. А нам пришлось туго. Продавали квартиры, оформляли кредиты, залезали в жуткие долги.

Дома здесь ставили кто во что горазд, исходя из крепкой мужицкой фантазии. Здесь пахнет не экзотическими цветами, а навозом. Не поют райские птицы, а хрюкают поросята, кудахчут куры и блеют козы. Шелест листвы услышите только ночью: днём его заглушают визг пил и дрелей, треск косилок и сварочных аппаратов. На участках цветут в основном не клумбы, а гряды тяжёлых картофельных и помидорных кустов.
– Нет, ты посмотри, что эти живодёры делают! – соседка потрясает очередной казённой бумажкой, вынутой из почтового ящика. – Обложили земельные участки таким налогом – будто они у нас золотые!

Наш микрорайон загнан в самую пойму обмелевшей речки, в овраг, на бросовые земли. Здесь когда-то искали нефть – не нашли. Геологи с мощной техникой отчалили. После них остались вывороченные глубинные пласты ярко-оранжевой глины и чудовищные гусеничные колеи.

Сегодня вместо глиняных пластов и торчащих ржавых железяк поднимаются пышно взбитые чернозёмные подушки маслянисто поблёскивающих грядок. Не счесть, сколько сюда перевезено машин с торфом, перегноем, компостом. Сколько вбухано денег, сколько пролито пота, а порой и слёз. И впрямь золотые участки получаются.

– Когда мы хребты на пустоши ломали, государство нам не то что руку помощи – мизинчик не протянуло! Со стороны, ручки в брючки, поглядывало, – бушует соседка. – А как на не угодьях возделали сад, провели за свой счёт газ и воду – тут как тут: лапы загребущие, глаза завидущие.

Это правда.

Почему человек так любит-холит свой участок? Да потому что, если хотите, это макет личного крохотного государства. Телевизор включить, газеты развернуть страшно: мир сходит с ума. Правители-бездари губят чужие, того хуже – свои собственные народы. Голова идёт кругом, почва уходит из-под ног, всё летит в тартарары. Человеческая низость и алчность достигла глубин, ниже которых пасть некуда. Жизнь обесценилась до копейки.

И вот из этого хаоса человек ступает в бережно сотворённый им мирок. Тут царят первозданный покой, порядок и ясность. Идеально, по шпагатику, расчерчены и разбиты грядки. В теплицах и парниках зреет, цветёт и наливается соком всё, чему положено расти и наливаться. В отхожем месте, в компостной яме пропадает и гниёт то, чему положено пропадать и гнить.

Всё – от цветов до картофельной ботвы – кротко и доверчиво склоняется перед хозяином и господином. Они знают, что их творец и властелин бдителен и мудр, справедлив, добр и беспощаден. Он сурово и без промедления расправится с внутренними и внешними врагами: будь то сорняки, дрозды, тля или парша. Кого следует – напоит, поддержит, подкормит. Что непозволительно, жирно, нагло разрослось – проредит, прищипнёт, оборвёт, пасынкует, вытравит, выкорчует, искоренит и уничтожит. Восстановит гармонию и справедливость – и, кинув на свои владения исполненный гордости взгляд, ревниво покосится на соседский участок…

Это что касается дач и огородов. А если человек имеет не хлипкую дощатую времянку на шести дачных сотках, а Дом, Крепость? Крепость для тела, для души.

Сосед-пенсионер смущённо преподнёс тетрадку: «Вот… Труд, так сказать, последних лет. Вы там у себя куда-нибудь в газетку пристройте. Очень важная вещь».

Вещь начиналась кратко и ёмко: «Страна в коллапсе». Как её оттуда вытащить? Сосед подсказывал, как. Есть фонд с мудрёным названием «стабилизационный», «резервный» – всё одно не проедят, так разворуют.

Вот на эти денежки по всей бесхозной земле русской – благо её у нас немеряно – без промедления (ибо промедление смерти подобно) следует рыть траншеи, тянуть провода, прокладывать коммуникации. Дороги, электричество, воду, газ, телефон и интернет – именно в такой последовательности. Покрыть дряблый, подгнивший, больной организм России-матушки паутиной живительных, упругих, насыщенных свежей экономической кровью артерий.

И всё. И дать клич по всей России-матушке: стройтесь, мужики!

Вообще-то сосед не собирался присваивать лавры Франклина Рузвельта. Со школы ещё, из учебника истории знал: в начале тридцатых годов прошлого века Америка так же загибалась в Великой депрессии. Тоже сбились с ног, искали объединяющую национальную идею. А она – вон она, на виду у всех лежала. Президент Рузвельт провозгласил:
– Каждому гражданину Америки – свой дом!

Напраслину на русского человека возводят: такой-сякой, лодырь. И не такой, и не сякой, и не лодырь. Ночей недоспит, куска недоест, а дом поставит. Из воздуха, из ничего кусочек собственной маленькой России соткёт – только препоны не ставь, государство. Ставит, ой, ставит: не любит чиновник строптивых частников. Куда удобней согнать под одну крышу тысячи бесплотных людей-теней – и крути-верти ими как хочешь.

Ведь что такое типовая городская квартира, письменно возмущался сосед. Твой пол – потолок для нижних соседей: ходи на цыпочках, не скрипни половицей. На твоём потолке, в свою очередь, беспардонно топочут и пляшут верхние соседи.

Гипсокартонные стены – в ладошку толщиной – с тобой делят такие же бедолаги, друзья по несчастью. И выходит, ничего твоего, собственного, здесь и нет. Несколько кубов душного воздуха, заключённого в тесную бетонную коробку, с зависшей в воздухе хлипкой коробочкой балкона? Вот эту ячейку гудящего улья и называют твоим жилищем?

Случись война, за какую Родину пойдёт умирать человек? За этот битком набитый человеческий улей? За непотребно исписанный лифт, за чёрные, обугленные почтовые ящики, за полутёмный подъезд на триста душ, где сосед в страхе шарахается от соседа (вдруг наркоман или маньяк)? За заплёванный, загаженный собаками и бомжами двор?

Или всё-таки за лужайку под окнами, за берёзку у дома, за крылечко, за скамеечку, где с соседом курил после баньки?

Нет, нам упорно лепят тесные безликие, со стёртыми фасадами многоэтажки – ни много ни мало, лишает человека чувства Родины!

А ведь сколько проблем разом решится – пальцев на руках не хватит загнуть. Русский человек хозяином себя на земле русской почувствует – это раз. Решится жилищный вопрос – два. Поредеют пятничные, воскресные гигантские изнурительные пробки на въезде-выезде из городов и дач.

Будет покончено с бездельем, которое, как известно, мать всех пороков. Ни в жизнь не увидите в частном посёлке соображающих на троих мужиков, изнывающих от ничегонеделания подростков, забивающих «козла» пенсионеров… Дом – это любой хозяин скажет – никогда не бывает достроен. Он прожорлив, как птенец, успевай его кормить и обихаживать.

Безработицу, войну, мор легче пережить в собственном доме. Пьянство пойдёт на убыль.

Воспитание молодых – это уже четыре. Вот, пожалуйста, нижний болотистый участок купили молодожёны, зелёные юнцы. Народ вздохнул: пропала земля. Нынче молодых и на ухоженные родительские дачи пряником не заманишь. Но одно дело – родительское, а другое – своё. Прорыли траншеи, осушили землю, перепахали, поставили недорогой дом из пеноблоков, утеплились. Установили во дворе надувной бассейн, после работы брызгаются и визжат наравне с малышами (у них двое, а в своём-то доме и пятерых не грех завести). Замёрзнут – голышом летят в баню. Нагреются – обратно. Визгу, смеху, радости!

Далее – экология. Дом – это, считай, маленький завод по переработке бытовых отходов. Помоями со стола можно без ущерба выкормить возле себя мелкую скотинку: козу, поросёнка, кур, не говоря о собаках и кошках. Бумажную рвань, старые газеты – в растопку для бани. Стекло, пластик, жесть – в дренажную канаву, на осушение земли. Всё чистенько, гигиенично, цивилизованно. Уйдут в прошлое гигантские слоёные «торты» загородных свалок – внуки спасибо скажут.

Дом – это три… да нет, пять, шесть, семь в одном! Тут тебе в кучке, под одной крышей: жильё, гараж, баня, мастерские, овощная яма, огород, веранды, мансарда, место для сушки белья, детская игровая площадка…

И всего-то нужно для благой цели: электричество, газ, дороги…»
Да… Стало быть, дороги.

Мне позвонили из Ижевска (не из министерства культуры: там не допустят утечки столь ценной информации). И сказали: «Приезжают столичные маститые писатели». Перечислили фамилии: некоторые из них украшали корешки толстых книг на моей полке.
– Встретишься в неофициальной обстановке, возьмёшь интервью…
– И покажу свои рассказы! – обрадовалась я.
– Кому они нужны, твои рассказы, господи? Будь ты хоть… не знаю, Лев Толстой – кому нынче это вообще нужно? – моя тупость привела в раздражение тайного информатора. – Возьмёшь интервью, заболтаешь, произведёшь впечатление: они же все мужики, ну понимаешь? Выпьете вместе… Тогда и подсовывай свои рукописи. А там – чем чёрт не шутит? Так дела-то делаются, учи вас… Тусоваться нужно, пить, похмеляться, курить, гулять, бузить… Дружить вместе против кого-нибудь. Юлить у всех на глазах, пиариться. Нынче только так раскручиваются.
– Все?
– Все, – подтвердили сурово и печально на том конце провода. – А будешь дальше сидеть как таракан запечный – никто про тебя никогда не узнает. Ну, пока. Учти: я тебе ничего не говорил.

Я с вечера договорилась насчёт попутной машины. Рано утром надела любимый светлый (брусника с молоком) костюм, новые туфли, колготки «Леванте»: такие невесомые и прозрачные, что их не видно на ноге. И в полной боевой готовности вышла на дорогу. Хотя дорога – громко сказано, дороги у нас нет. Переулок с красивым уютным названием Сиреневый – есть. Жилые дома в нём есть. Налоги на них, заметьте, немалые, есть. А дороги – нет.

Есть кое-какая, нашими руками худо-бедно возведённая насыпь, тонущая в воде после дождя. Изредка нам подбрасывают строительные отходы. Везти отходы на свалку – далеко, и нужно платить. А в наш переулок вывалить – и близко, и бесплатно, и вроде доброе дело сделано.

Потом это «доброе дело» в виде неподъёмных бетонных, опутанных ржавой арматурой глыб мужики после работы и в выходные до изнеможения и кровавых мозолей бьют молотами и ломами, а женщины, как трудолюбивые муравьи, развозят в тележках. И всё равно бетонные осколки торчат из земли и норовят проткнуть автомобильную покрышку, измять диск, сломать каблук и вывихнуть лодыжку.

Ой, это целая дорожная эпопея («Опупея», – подсказывают соседи.) Неотложки из города до переулка долетают за пять минут. И потом ещё долго-долго крайне осторожно переваливаются-трюхают по переулку, добираясь к нужному дому, теряют драгоценные минуты. Про пожарные, допустим, машины лучше вообще не думать – тьфу-тьфу. Такси ехать к нам наотрез отказываются: легче, говорят, в глухую деревню, к ферме по свинорою добраться, чем к вам. Город называется!

Итак, я вышла при полном параде. Накануне прошёл дождь. Как все дамы нашего переулка, я ношу в сумке бахилы. Раньше это были полиэтиленовые кульки, которые завязывались на щиколотках, – в таком виде преодолевалось бездорожье. При выходе из переулка на проезжую дорогу кульки прятались в кустах: если не просохнет грязь, можно надеть по возвращении. Сейчас с бахилами легче.

Модельные туфли и колготки требовали соответствующей летящей походки. Я и шла, держа спину: ровно, узко, время от времени изящно перепрыгивая с бетонной кочки на кочку. Держа, повторяю, при этом спину. В какой-то момент я замечталась, какое неотразимое впечатление произведу на маститых писателей, и…

Бахил зацепился за остриё торчащего из земли бетонного сталагмита. Я споткнулась и совершенно не изящно по инерции пробежала на полусогнутых ногах метра полтора. Пробежала-просеменила – и рухнула в рыжую, скользкую после дождя, как мыло, глину. И с минуту, пытаясь подняться, осклизаясь, возилась и барахталась на четвереньках в совершенно неприличной позе.

Я ещё не осознавала произошедшей катастрофы. Встав, бегло осмотрела себя: юбка не испачкалась, колготки целы, только грязные. Глянула на часы: успею! Уже не заботясь о походке манекенщицы, припустила обратно к дому. Заходить не стала – некогда! Прячась за бочкой с тёплой дождевой водой, переступая босыми ногами и поскуливая, отмыла туфли, отскребла от каблуков комья глины, застирала колготки, натянула их влажными…

Судьбу решила дважды не искушать и выйти на проезжую дорогу в обход переулка: понизу, по заросшему травой ложку, вдоль речки. Но едва обогнула нижний дом, увидела их. Козу с двумя козлятами. Они как будто ждали меня. Разом бросили жевать и все трое неотрывно смотрели на меня, помаргивая белобрысыми жёсткими ресницами. У козы были рога, как длинные кривые кухонные ножи. «Ой, – сказала я неуверенно. – Кыш». Я с детства боюсь коз. Вообще рогатых боюсь.

Козлята очень обрадовались моему появлению и изо всех сил закрутили куцыми хвостиками, как пропеллерами. Может, приняли меня за хозяйку. Может, решили, что я хочу поиграть. Может, у них чесались-прорезывались рожки, а другого объекта для чесания не было. А тут вот он, припожаловал, двуногий ходячий забавный объект. Подскакивая на четырёх (восьми) ножках, как на пружинках, замирая и снова восхищённо подскакивая, они допрыгали до меня и принялись с сухим стуком доверчиво ввинчивать тёплые костяные лобики в мои колени.

Мать не разделяла их радости. В первую минуту она застыла грозно, как изваяние. Потом, вытянув жилистую шею, нагнув голову с кухонными ножами, ринулась спасать несмышлёных детей – так яростно, будто в хребёт ей натыкали бандерильи.

Коза была на длинной верёвке, привязанной к колышку. Колышек был вбит так, чтобы коза могла свободно давать круги радиусом метров в двадцать: от изгороди до речки. Она их и давала, гоняя меня по этому радиусу, заставляя беспорядочно метаться, прыгать, путаясь в верёвке, как девочки в скакалке, то взлетать на жердины изгороди, то почти загоняя меня в речку. Козлята вносили в происходящее весёлую бурную сумятицу.

В общем, когда коза окончательно запуталась в верёвке и немножко напоминала большой растрёпанный кокон, я, наконец, могла прошмыгнуть в образовавшееся безопасное пространство, но шмыгать уже было некуда и незачем: я непоправимо опоздала. Машина ушла без меня. Костюм – брусника с молоком – обогатился цветами зелени, яркой рыжей глины и чем-то противным, вроде козлиных слюней. Колготки прочертили жирные стрелки, они расползались на глазах, как живые.

Дома, не умываясь, я набрала номер тайного информатора.
– С писателями ничего не получится, – соврала я в трубку спокойно, стараясь не выдать себя и не хлюпнуть носом, полным слёз. – Машина сломалась. На автобус не успеваю.
– Как знаешь, – сухо и разочарованно сказали мне. Типа, старайся для вас, дураков.

С того дня много воды утекло. Произошло много больших и малых, ярких и не очень, стоящих и так себе событий. Но незыблемым остаётся одно: у нас по-прежнему нет дороги. А есть изношенные автомобильные подвески, разъезжающиеся в глине ноги, тайный склад грязных бахил в кустах. И бессмертные козы в ложке.