Искала нового супруга со страниц газет целенаправленно: её новый избранник должен быть интеллигентным, начитанным, любящим искусство, внешне приятным. И, конечно, заботливым. Нет, в первую очередь, заботливым! Очень уж хотелось снова почувствовать себя «за мужем», как это было у неё с Федей.

Ах, Федя, Федя… Прожили они вместе двадцать пять лет – полтора месяца не дотянули до серебряной свадьбы, – и все эти годы Ада Игнатьевна ощущала себя выпестованной девочкой. Федя даже к их дочери Сашеньке не относился так нежно, как к ней. Впрочем, Сашеньку он тоже очень любил, называл их обеих «мои любезные девчонки».

Помнится, в первые дни медового месяца она проснулась среди ночи и капризно сказала просто так, в потолок: «Хочу пирожное «Корзиночка»…» Даже не ожидала, что сопевший рядом в подушку Федя услышит. А он молча встал, оделся и вышел. Куда – она и предположить не могла. В советское время никаких ночных магазинов, баров, клубов и ларьков не было. А Федя, оказывается, знал, что в городе есть единственная круглосуточная общепитовская точка – ресторан на железнодорожном вокзале. Когда через час он протянул коробку с четырьмя хорошенькими «Корзиночками», Ада была не просто польщена, она была по-настоящему счастлива. Она физически испытала тёплый прилив благодарной любви к своему увальню Фёдору. Но вместе с тем подумалось: «Посмотрим, что будет дальше. Они все вначале белые и пушистые».

«Белым и пушистым» Федя оставался всю жизнь. Только с Адой Игнатьевной, разумеется. Служил он главным инженером морского порта, слыл опытным руководителем и знающим специалистом, а дома поступал в безраздельное подчинение к жене. И Ада Игнатьевна всегда знала, что ласково попросить или строго потребовать у своего заботливого супруга, в зависимости от обстоятельств.

А ведь она, глупая, поначалу даже не брала его в расчёт: деревенский, без связей в городе, бедненько одетый, неуклюжий и неспортивный, Федя был студентом политеха и жил в общежитии.

Как-то в их общежитие пожаловала межвузовская комиссия по проверке условий проживания, в состав которой от культурологического факультета университета входила и студентка Адочка, как все тогда звали Аду Игнатьевну. Комната, в которой обитал Фёдор с двумя парнями, на фоне общежитского беспорядка показалась оазисом благоденствия: воздушная чистота после ремонта, удобные книжные полки вдоль стен, встроенный шкаф, крохотный отгороженный деревянной решёткой пищеблок с электроплиткой и выдвижным столиком, турник в дверном проёме… Комиссии всё это понравилось. «Нашего Феди работа», – отрапортовала комендантша. И Адочке тотчас же поручили написать об умелом студенте Фёдоре заметку в студенческую многотиражку. Так они познакомились.

Федя, по его собственному признанию, сразу «поплыл» и «втюрился». А Адочка в течение трёх последующих курсов попросту его игнорировала, хотя Федя, как говорится, из кожи лез, чтобы ей понравиться. Оценила она его гораздо позже, когда пришла пора выходить замуж.

Мама ещё сказала тогда: «Присмотрись к Фёдору – хороший он парень, верный. Руки у него золотые. И характер золотой. А из двоих один всегда любит, другой – тешится. Федя будет тебя любить всю жизнь».

Так и вышло. И уже тогда стало ясно, что все студенческие Адочкины кавалеры попросту померкли на фоне его спокойной уверенности в себе, работоспособности, обстоятельного отношения к любой мелочи, касающейся Адочки и её потребностей, и подкупающей щедрости. Федя был земным и надёжным. Заботливым – необыкновенно. Ада Игнатьевна никогда не была в него влюблена, но с годами полюбила мужа тихой, спокойной, рассудочной, какой-то семейной любовью. И эта её любовь была Феде наградой за всё хорошее, что он сделал и продолжал делать для неё.

Единственное, что всегда выводило из себя Аду Игнатьевну, – это отсутствие у Феди шарма и хороших манер, его демонстративное пренебрежение к светской тусовке, которая была не только частью работы Ады Игнатьевны (после университета она устроилась искусствоведом в городскую художественную галерею), но и её любимым развлечением.

А ещё напрягала Аду Игнатьевну нелюбовь Феди к театру. Он всегда соглашался пойти с ней на спектакль, но засыпал ровно через пятнадцать минут после начала, и ей приходилось то и дело больно толкать его локтем в бок, чтобы, не приведи господи, не захрапел на весь зал и не опозорил её перед многочисленными знакомыми. Для Ады Игнатьевны это всегда было тяжким испытанием, однако перевоспитать «упрямую деревенщину», как она в сердцах ругала мужа после очередного посещения театра, не получалось.

А потом… Когда Ада Игнатьевна вспоминает ту страшную ночь, ей кажется, что она начинает задыхаться так же, как задыхался её Федя... И боль она всякий раз испытывает такую же – сердечную, лютую, реальную… Только с ней ничего не случается, а Федя не выдержал этой боли. Когда, наконец, появилась бригада «скорой», он уже не дышал, а Ада Игнатьевна целовала его побелевшее лицо, посиневшие губы и рыдала: «Не уходи, я без тебя не выживу, Феденька, не бросай меня, без тебя я жить не смогу!..»

Смогла, хоть без Феди оказалось, что она ничего толком не знает об окружающей жизни. Даже не знала, представьте, где и как оплачивать коммунальные услуги, брать необходимые справки, заверять их у нотариуса. Суета сует обрушилась на Аду Игнатьевну, как бездушная снежная лавина. Раньше на пути этой лавины стоял её увалень Федя и спокойно принимал все удары на себя, ограждая жену от ненужных проблем. Сейчас проблемы одна за другой валились на Аду Игнатьевну и казались неразрешимыми. Ей хотелось заткнуть уши, закрыть глаза и перечеркнуть эту ставшую разом невыносимой жизнь, чтобы не мучиться, не напрягаться, не заставлять себя стоять на пути этой проклятой лавины бесконечных дел, которая больно била и била её, а она всё жила, хотя жить не хотелось.

Но надо было поднимать дочь, думать о её будущем. Учиться Сашенька поехала в Москву, в Московский государственный университет, как мечтал Фёдор. Они с дочерью сделали всё, чтобы исполнить завет отца. Благо немалая сумма на учёбу была собрана им заранее.

Но когда Сашенька уехала и Ада Игнатьевна осталась совсем одна, стало по-настоящему невмоготу. Она сразу почувствовала себя одинокой-одинокой, стареющей и никому не нужной. Слонялась из комнаты в комнату по их уютной квартире, в которой практически всё было обустроено руками Феди или куплено на заработанные им деньги, перебирала безделушки и платья, когда-то подаренные мужем, выла, уткнувшись лицом в его улыбающуюся фотографию, оправленную в искусно вырезанную им же рамку (Федя выпилил лобзиком под Новый год три такие – ей, Саше и себе под ёлочку), подолгу смотрела в зеркало на опустившуюся, поблекшую, растрёпанную женщину, с трудом узнавая в ней себя… Она ни с кем не общалась, с работы бежала домой и сразу отключала телефон, чтобы никто не мешал погружаться в серую тягучую тоску, которая всё больше становилась главным содержанием её жизни.

Было Аде Игнатьевне тогда сорок семь лет. И казалось, что это самые страшные годы в её жизни, пока в голове чётко не определилась мысль: от одиночества следует искать спасение в новом замужестве. Второго такого Федю, конечно, никогда не сыщешь, да и разве можно найти ему замену? А вот хорошего друга подобрать можно. Причём подойти к этому вопросу с умом, учтя, так сказать, предыдущий опыт.

Нового мужа Ада Игнатьевна видела, в отличие от Фёдора, спортивным, интересным, равным себе по уровню развития и увлечениям, чтобы было им вдвоём не скучно и могли они с приятностью посвящать совместный досуг умным беседам и интеллектуальным мероприятиям. Так мечтала Ада Игнатьевна. И подходящий претендент вскоре объявился.

Альберт Иванович, подобно Феде, тоже был главным инженером. Но главным инженером на пенсии. Крупный НИИ, где он проработал много лет, обанкротился, не выдержав очередного кризиса, и Альберт Иванович в свои пятьдесят пять воспользовался правом досрочного оформления пенсионного обеспечения. С женой он развёлся, двое сыновей жили отдельно и общались с отцом нечасто. Он был обладателем отдельной однокомнатной квартиры и посвящал себя скромным удовольствиям пенсионной жизни.

Был Альберт Иванович строен, худощав, на первое свидание пришёл в ослепительно белых брюках модного покроя и такой же снежно-белой рубашке, с которыми идеально гармонировала копна густых выбеленных сединой волос. Ада Игнатьевна чувствовала себя угасшей и неинтересной на фоне такого моложавого кавалера, но Альберт Иванович с ходу заявил, что она ему понравилась и он намерен строить с ней самые серьёзные отношения.

У Ады Игнатьевны начался настоящий ренессанс: походы на концерты и спектакли, вечера в Доме учёных, где Альберт Иванович, оказывается, пел в камерном хоре, встречи в яхт-клубе, где он занимался парусным спортом. Везде у него были знакомства, связи и друзья. Контрамарки и бесплатные билеты на самые дорогие концерты и спектакли доставались с лёгкостью, после них следовали закрытые банкеты, на которые звали Альберта Ивановича, а он, в свою очередь, приглашал Аду Игнатьевну… Началась новая яркая жизнь, которая разительно отличалась от прошлой.

Вскоре они расписались. Ада Игнатьевна хотела приобрести для такого торжественного случая новое светлое платье или кремовый стильный костюм, который она присмотрела в витрине модного бутика, но Альберт Иванович воспротивился:
– Зачем зря тратить деньги? У тебя и так полный шкаф платьев. И худеть тебе надо, голубушка, – явно килограмм десять лишних. Купишь – и что потом? Перешивать?
Он, конечно, был прав. Но Аду Игнатьевну такой командный тон покоробил: Федя никогда не лез в её женские дела. И не имел привычки считать, сколько денег она потратила. Их сложенные вместе зарплаты всегда лежали в хрустальной вазочке за стеклом стенки, и каждый брал столько, сколько надо. А если Аде Игнатьевне требовалась большая сумма, например, на шопинг в Турции или на покупку картины известного художника, Федя её обязательно доставал. Где – Ада Игнатьевна интересовалась редко.

А Альберт Иванович всё сразу определил под свой неусыпный контроль и деньги, как глава семьи, стал держать у себя. Когда Ада Игнатьевна предложила организовать для друзей и соседей домашний ужин в честь их бракосочетания, Альберт Иванович с насмешкой заявил:
– Чтобы было удобнее перемывать нам косточки? Тили-тили тесто, жених и невеста! Ты забыла, что в субботу нас ждёт банкет на открытии кинофестиваля? Там официально и объявим, что мы поженились.

А вот Федя любил, когда в их доме собирались гости. Созывал соседей то на пирожки, то на жареную рыбку, то на их фирменную баклажанную икру, доставал свои разноцветные наливки для дегустации и требовал определить, из чего какая приготовлена. Каждый семейный праздник превращался у него в событие. А на День Победы Фёдор обязательно выволакивал их большой раскладной стол во двор, разливал по-фронтовому в алюминиевые кружки водочку, выставлял чёрный хлеб с салом, солёные огурчики с помидорчиками и предлагал всем, кто проходил мимо, помянуть павших и пожелать здоровья оставшимся в живых. Постепенно на столе появлялись тарелки с котлетами, блинами, колбаской и сыром – каждый выносил, что мог, и праздник превращался в хорошее, доброе застолье, с тостами, песнями и со слезами на глазах, как и положено в День Победы.

Представить Альберта Ивановича за таким импровизированным шумным, обильным столом Ада Игнатьевна не могла. Очень уж он любил хорошие манеры, красивую обстановку и этикет. А ещё Альберт Иванович любил руководить.
– Дуся, – говорил он снисходительно своим ровным, хорошо поставленным, как у артиста, голосом, в котором чётко прослушивались каждая гласная и согласная, – за хлебом буду ходить я. Ты всегда умудряешься принести самую мягкую буханку. Мягкий хлеб быстро съедается. А тебе нельзя много хлеба – ты и так толстая.
Или:
– Дуся, тебе надо пить чай без сахара, посмотри на свою фигуру!

Это уничижительное «Дуся» от «Адуся», придуманное Альбертом Ивановичем, обижало Аду Игнатьевну. Для Феди она со студенческой поры оставалась Адочкой, а ругательным вариантом у него было смешное: «исчадие- Ада». «Исчадие-Ада, – кричал ей Федя, – и кто тебя надоумил гладить мои жатые брюки? Они же специально помяты, специально, понимаешь?» – «Неблагодарный, я отглаживала их горячим утюгом полдня», – возмущённо отвечала она, и они вместе громко хохотали.

С Альбертом Ивановичем они не смеялись. Да и для улыбок поводов оставалось всё меньше. Он проповедовал здоровый образ жизни, обливался холодной водой, не употреблял соли и специй, увлекался лечебным голоданием и заставлял Аду Игнатьевну проделывать всё это вместе с ним. Она действительно вскоре похудела, но не от такой «заботы» мужа, а скорее от своих внутренних переживаний.

К сожалению, и ночи с Альбертом Ивановичем оказались несладкими. Фёдора она называла в постели слоном в посудной лавке. Неловкий, как тюлень, он стеснялся своего выпуклого живота и мягкого, как булка, тела, но компенсировал свои недостатки такой нежностью, таким пониманием её желаний, что Адочка чувствовала себя крохотной Дюймовочкой в руках доброго великана и уплывала, уплывала, уплывала на волнах острого наслаждения и ощущения собственного совершенства.

Альберт Иванович обращался с ней, как с нелюбимой куклой: мял и щипал, крутил и переворачивал, как мешок, всё заканчивалось быстро и неприятно. Аду Игнатьевну не покидало ощущение, что её оскорбительно используют. После близости с новым мужем ей всё время хотелось плакать, и его тренированное тело не доставляло ей абсолютно никакого удовольствия.

Да и походы в театры вскоре превратились в скучную пытку: Альберт Иванович обо всём имел своё мнение и начинал высказывать его уже по ходу спектакля: его никогда не устраивала режиссёрская трактовка, актёры казались плохо подобранными на роли и вызывали отвращение своей игрой, сценография представлялась бедной… После спектакля всякий раз шёл подробный и нудный разбор подмеченных им ранее недостатков, причём солировал только Альберт Иванович, мнение окружающих, в том числе супруги-искусствоведа, его не интересовало. Постепенно Ада Игнатьевна заметила, что его заумные речи похожи одна на другую, как близнецы-братья: муж использовал один и тот же набор штампов, мастерски приспосабливая их под разные пьесы. А вот Федя никогда не болтал лишнего, был больше молчуном, и её мнение искренне уважал.

Впрочем, кое в чём Альберт Иванович оказался полезен и даже переплюнул Федю своей практичностью. Свою квартиру он сразу сдал в аренду и предложил Аде Игнатьевне пустить получаемые деньги на обновление их устаревшей домашней электроники. Он считал, что в первую очередь следовало купить новые стиральную машину, кондиционер, холодильник, газовую плиту с вытяжкой и ещё много-много полезных для комфортной жизни вещей. Так как мнение Альберта Ивановича категорически доминировало во всем, Ада Игнатьевна была вынуждена согласиться. Они перешли на введённый мужем строжайший режим экономии, и покупки начались.

Выбирал и приобретал технику Альберт Иванович самостоятельно и всегда останавливался на самых дорогих новинках. Иногда арендных денег не хватало, и он просил Аду Игнатьевну снимать некоторые суммы с банковского счёта, где лежали деньги на Сашенькину учёбу. «Дуся, – уверял он, – как только мы купим всё, что задумали, я верну деньги на счёт. Не беспокойся». Ада Игнатьевна шла в банк, в доме появлялись всё новые чудеса техники, которыми очень гордился Альберт Иванович. К оговорённым в самом начале покупкам прибавились абсолютно ненужный электронный камин, имитирующий настоящий старинный, увлажнитель воздуха, электрошвабра с пылесосом, похожим на космический корабль, которым Ада Игнатьевна боялась пользоваться.

В один прекрасный день она объявила, что Сашенькины деньги закончились. Через месяц дочка приедет на каникулы, а ещё через три месяца предстоит оплачивать её учебу в университете за очередной семестр, поэтому следует начать восполнять потраченные суммы.

У Альберта Ивановича это вызвало шок, возмущение, ярость и негодование. Впервые Ада Игнатьевна услышала, как он кричит – высоко по-петушиному и по-старушечьи бессвязно. Она не стала погружаться в этот бессвязный поток, сказала только: «Верни деньги ребёнка хотя бы на очередную проплату», – и ушла на весь день из дома.

Бродила по улицам, сидела в кафе на открытом воздухе, долго стояла на мосту над шумной автострадой, коротала часы на скамейке в парке и всё время думала об одном: как могло случиться, что этот чужой, навязчивый, властный и неприятный, да-да, неприятный ей человек мог так подчинить её себе, сделать безвольной марионеткой в своих недобрых руках? Подчинившись ему, приняв его авторитарность и диктаторство за новый стиль своей жизни, она, по сути, предала свою дочь, своего Федю, который на фоне этого худосочного тирана теперь казался ей совершенным, самым красивым, любимым и дорогим…

Когда Ада Игнатьевна возвратилась домой, она поняла, что Альберт Иванович за день вывез все свои приобретения. Отныне у неё не оказалось ни холодильника, ни стиральной машины, ни пылесоса, ни крутой газовой плиты, ничего не было даже из того, что покупал Фёдор, – Альберт Иванович в целях экономии быстро распродал её старую технику. Судя по всему, и нового мужа отныне у неё тоже не стало.

Но боже мой, как же легко и покойно сделалось у Ады Игнатьевны на душе! Какой сильной и свободной она себе сразу показалась. Как ей захотелось жить, бороться за счастье дочери и сильно-сильно любить своего единственного на свете Федю. Ей даже почудилось, что Федин голос произнёс у неё за спиной: «Ничего, Адочка, прорвёмся!» Она очень любила, когда он ей так говорил. И удивительно, его слова всегда сбывались.