Наверное, это так у всякого живущего вдали от родных мест. Когда уже и дом построен, и сад посажен, и дочки заневестились – вдруг ни с того ни сего потянет в детство. Да не только потянет, а примешься его искать.

Гриша Сидоренко и искал. Добирался за тысячи километров, чтобы пройти по украинскому селу, в котором его с мамой, братиками и сестричками бомбили немцы. Навещал железнодорожную станцию, где встретили с войны отца. Искал бугры, на которых пацаном пас корову. Что-то находил, что-то просто угадывал. Глазами, душой, сердцем. Однажды за сто километров от родного села у самого города Запорожья унюхал знакомую речку Конку, которая когда-то бежала недалеко от их хаты. Возле Днепра она в сто раз полноводней и шире, но пахнет-то одинаково!

Правда, многого не находил. Не встречал, к примеру, босоногих мальчишек. Сегодня даже в самую жару все в туфлях да сандалиях. Не видел землянок, похожих на ту, в которой пережили войну. Исчезли хаты под соломенными крышами. Самое обидное – не услышал песен, которые звенели вечерами в их селе. Помнит: после войны все голодные, одеты кое-как, а девчата поют. Лишь затемнело – собрались и заголосили. Да долго. До самих петухов. Всё равно как у Тараса Шевченко:

Мать уложила возле хаты
Малюток-деточек своих;
Сама заснула возле них…
Затихло всё… одни девчата
Да соловейко не затих.

Да что там ночью! Хорошо помнит, как по утрам женщины отправляются на бричках тяпать кукурузное поле. Сколько едут, столько и поют. Какая бричка всех перепоёт – ей самое уважение. И рядки ближе к лесополосе, и бочка с водой рядом. Махать тяпками устанут, соберутся под деревья, им бы подремать, а они за песни…

Парни – более того. Пашут поле – поют, засевают – поют, собирают урожай – тоже с песней. А уж если куда едут – удержать никакой мочи. Бабушка Рая рассказывала:

– Кочуют чумаки целым обозом за солью. Все песни перепеты, жара, сморило начисто. Один чумак на телеге раскинулся, нечаянно попал ногой в колесо и закричал: «Ой, нога!» Чумаки сразу хором: «Ой, нога, нога-а!»

Гриша сам чумацкого роду-племени, поэтому, едва поднявшись на ноги, отправился в поход. Добрался до Белого моря, поработал на заготовке леса, оттуда уже бережком Ледовитого океана до самого пролива Беринга. Дальше не пустили. Дальше уже Америка.

И что удивительно? Северные люди не поют песен. Дома за столом, да ещё с выпивкой – сколько угодно! Но чтобы на природе, да ещё трезвые! Ни в коем случае! Виноваты комары. Они там, как говорят оленеводы, «через фуфайку майку тянут». Лишь девушка грянет: «А как стану я петь – голосище, будто девок поёт сразу тыща», – в тот же момент похожее количество насекомых окажется у неё во рту. Пока прокашлялась, песне конец.

Комары и зверей достают. Однажды в такое вот комариное время Гриша рыбачил на озере. Развёл у берега костёр, подбавил для дыма гнилушек – и таскает хариусов. Вдруг медведь! Спокойно так подошёл, словно он домашний олень или даже корова, сунул голову в дым и балдеет. Гриша за удочку – и на другую сторону озера. Знает, летом медведи смирные. К тому же, если зверь не напал сразу, уже не тронет. Сгоношил новый костёр, рыбачит да поглядывает на косолапого, а тот едва ли не морду в костёр суёт. Правда, когда гнилушки чадить перестали, снова направился в сторону Гриши.

Кто думает, что на Чукотке живут одни чукчи, глубоко ошибается. Кроме чукчей там эвены, эскимосы, коряки, юкагиры, хохлы и даже буряты. Эвены, эскимосы, коряки, юкагиры пасут оленей и охотятся на моржей, хохлы ими руководят, а буряты поют в чукотском ансамбле. И совсем не потому, что буряты голосистей, просто с песнями у аборигенов Севера полное недоразумение.

Однажды вечером, когда Гриша вдвоём с коряком Нутайминым пасли оленей, Гриша спел песню «Розпрягайтэ, хлопци, конэй». Нутаймину песня понравилась:
– Хорошая песня. Кто её поёт?
– Украинская народная, – с гордостью сказал исполнитель. – Наш хор поёт.
– Хор поёт? – удивлённо спросил пастух и замолчал на весь вечер.

Лишь потом старая шаманка бабушка Нючи объяснила, что «хор» по-ихнему «олений бык», но главное – здесь у каждого своя песня. Петь её имеет право только сам хозяин. Естественно, пастух очень удивился, когда Гриша признался, что исполняет песню оленьего быка-производителя.

Вот так больше двух лет он жил без своей песни, пока не выручил случай. Раньше оленеводы кочевали только на оленях, сейчас на тракторе. Однажды, готовясь к его приходу, женщины надели праздничные одежды, свернули оленьи шкуры, сложили в сумки-мунгурки одежду и обувь, мужчины отправились собирать оленей. Все при деле, бездельничает один Гриша. Отыскал в мунгурке бабушки Нючи шаманский бубен, устроился на связке шкур и распевает под шаманский аккомпанемент что взбредёт в голову. От частушки «Две старухи без зубов говорили про любовь» до «Бесаме мучо». А уж о хохляцких песнях – говорить нечего. Бабушки с мамушками слушают, покровительственно улыбаются. Мол, чем бы дитё ни тешилось, лишь бы не плакало.

Трудно сказать почему, но вдруг Грише пришла на ум слышанная когда-то от родного дедушки Колотия чумацкая песня:

Та орав мужык край дорогы,
Та волы в нього крутороги,
А погонычи чорноброви.
Гэй! Цоб! Цэбэ, рябый!
Чорноброви-и-и!

После первого куплета бабушка Нючи подняла голову и замерла, пытаясь вникнуть в не совсем понятные слова. После второго – у входа присели женщины из соседней яранги, а к концу песни собралось всё стойбище.

Песню слушали с каким-то благоговейным вниманием, ловя каждый звук бубна, каждое слово исполнителя. Тот допел песню и начал было другую, но бабушка Нючи запротестовала:

– Не надо эту! Давай ту, которая «Эй, соп!». Мы её любим слушать. Всё равно наша песня. Шаман Каляна всегда пел. Его все очень любили. Хорошо пел!
Осторожно подошла к Грише, опустилась на корточки, коснулась пальцами бубна и, прикрыв глаза, приготовилась слушать. Остальные просто сидели или стояли, глядели на Гришу и молчали.

…В тот день он пел «Эй, соп» раз десять, если не больше.

Почему так нравилась кочевникам далёкого Севера песня украинских чумаков – сказать трудно. Может, причина в том, что и те и другие слагали свои песни во время кочевания «из дому до Дону» и кочевание было для них настоящим праздником. Вот и песни получились понятные и близкие друг к другу. А может, ещё потому, что чукотская тундра очень уж похожа на бескрайнюю украинскую степь с её выгоревшими на солнце травами, бескрайней равниной, балками и терновниками. И здесь и там гуляет вольный ветер, пересвистываются озорные суслики-евражки и серебристыми колокольчиками рассыпаются у самого неба неугомонные жаворонки.

Дождались трактора, перекочевали на новое пастбище, Гриша этим же транспортом уехал в центральную усадьбу, а оттуда самолётом на нэньку Украину.

И нужно же было случиться, что в то лето он услышал памятные ему песни. Виноваты братья. У них традиция – лишь старший брат приезжает в гости, сообщают о вновь открытом рыбном месте и все вместе отправляются на рыбалку. Сколько раз приезжал – столько уловистых мест и освоили.

В этот раз завезли в такие дебри, что без провожатого не выбраться. В глухой степи длинный пруд, окружённый камышовыми зарослями. С одной стороны три коровника, возле которых небольшое стадо коров, с другой – село. Вот немного в стороне от коровников и остановились. Гриша с Костиком сразу за удочки, Павлик готовит шашлык из пойманной в камышах змеи, Виталий накрывает ужин. Выпили, съели змею, сварили уху из трёх краснопёрок и бройлерной курицы. Вкусно! Известно, самая лучшая уха из петуха, а из бройлерной курицы – тем более.

Наговорились, насмеялись, даже пробовали петь. Потом братья устроились в машине спать, а Гриша занялся рыбалкой. Благо на дальнем берегу как раз напротив столб с лампочкой, и дорожка от неё легла через весь пруд. Вот на этой дорожке самолов и насторожил. С наступлением ночи рыба пошла к берегу, Гриша одного за другим поймал десяток карасей и небольшого сома. Сидит, любуется уловом, вдруг на дальнем берегу девичий гомон, а затем песня:

Посияла огирочкы нызько над водою,
Сама буду полываты дрибною слезою-у!..

Святый Боже! Это же песня, которую так любили петь Гришина мама, старшие сестры, подружки сестёр! У Гриши от нахлынувшей неги зашлось сердце и выступили слезы. За «огирочками» пошли «В кинци гребли шумят вербы», «Ой зийды, зийды, ясэн мисяцю», «Ой, пиду я по-над лугом», «Ой, там на гори», «Ой, хмелю, мой хмелю». И так без конца и края. Не зря же бабушка Рая говорила, что у чумаков на «Ой!» начинается больше половины песен.

Ночь тихая, звёздная. Звуки по воде – как будто поют и разговаривают рядом. Грише даже хотелось перекликнуться с певцами, да боялся разбудить братьев.

На рассвете братья забрали улов, оставили похожее на ковёр цветастое одеяло и укатили в город. Гриша соорудил на берегу постель и завалился спать. Спал до полудня, можно бы и дольше, но вдруг разбудили. Явилась очень симпатичная женщина и попросила вытащить из пруда её корову. Стоило хозяйке отлучиться, как Лыска зачем-то полезла в пруд и застряла. Может, услышала призывный рёв какого-нибудь быка, а может, просто решила искупаться. Теперь стоит по живот в воде – и никуда. И хлебом манила, и хворостиной хлестала – не помогает.

Если Гриша на Чукотке справлялся со стадом оленей, то с одной коровой – нечего беспокоиться. Тем более если об этом просит такая красивая женщина. Узнал, что зовут её Катя, отправился посмотреть застрявшую в пруду корову и скоро сам застрял в полуметровом иле. Пришлось ложиться на живот и лягушкой ползти до самого берега. Даже трудно вообразить, как барахталась здесь Катя. Отдышавшись, Гриша интересуется, есть ли на ферме верёвки, и вместе с Катей отправляется за ними. Попутно выбрали и самую сильную с виду корову. После войны коровами пахали огороды. Так что возня с Лыской не в новинку. Беспокоило одно: как заставить её тоже участвовать в своём спасении?

Бабушка Рая рассказывала такую притчу: «Возвращается чумак из Крыма с поклажей соли. Вечер. До родной хаты всего ничего, а волы пристали, идти не хотят. Исхлестал весь кнут, ничего не помогает. Даже хвостами не машут. Приходится распрягать и устраивать ночёвку. Цыган это увидел, да за карман, достал крымской соли и натёр волам под хвостами перцем. Те сразу хвосты свечой и понеслись так, что чумаку не догнать. Он к цыгану: «Натри перцем и мне!» Тот с готовностью. Чумак сорвался, обогнал волов, добежал до хаты и кричит жене: «Хымка! Привяжи волов, а я ещё немного побегаю!»

Конечно, перца у Гриша нет, но можно взбодрить и спичками. Запрягает выбранную Катей корову в самодельное ярмо, протягивает верёвку к Лыске и обвязывает крест-накрест у передних ног. После вытирает мокрые пальцы о спину коровы и достает из фуражки спичечный коробок. Кричит своей помощнице тащить Лыску, чиркает целым снопом спичек и прижигает корове то место, которое цыган натирал волам и чумаку перцем. Лыска взвилась, выдернула из ила передние ноги, затем задние, и пошло-поехало. Через какую-то минуту все на берегу…

Мужики! Родные! Не верьте, что женщина после тридцати лет может нормально помыться без вашей помощи. Наплававшись и нанырявшись, Гриша теперь сторожит поплавки и наблюдает за Катей. Спуск в воду засыпан песком, к тому же дно здесь дно почти без ила. Можно забрести по шею, не опасаясь застрять в липкой грязи. На этом же спуске, спрятавшись за камышовыми зарослями, полощется Катя. Ветер качает камыш, и в просветы видно, когда она моет голову, когда живот, когда ноги. Гриша поднимается, подходит к Кате, не говоря ни слова забирает мыло и принимается намыливать ей спину, шею, плечи.

Понемногу напряжение, с которым Катя приняла его помощь, отпускает, она податливо подставляет под мыло то шею, то плечи, то спину. Наконец, почти шёпотом произносит:
– Теперь бока потри…

Когда помывка закончена, Гриша за руку, словно ребёнка, завёл Катю на глубину, смыл мыло и губами снял со спины стекающие капельки. Так делала Гришина мама, когда купала его младших братиков, так когда-то делала и бабушка Рая. Есть примета, что этим снимаются все беды с ребёнка.

После этого Гриша пристроил мыло на камень и возвратился к своим удочкам. Лежит на ковре-одеяле, да поглядывает на поплавки. Вдруг снова Катя. Причёсана и даже чуть подкрашена. Ничуть не беспокоясь, что в наброшенном на голое тело халате застегнута лишь одна пуговица, присела рядом и сообщила:
– У Лыски молоко пропало. Наверное, от стресса. С самого вечера проторчала в воде, а вымя пустое. Но, может, из-за сомов. Пастухи говорят, стоит корове забрести в воду, как присасываются.

Катя не видела, как Гриша цыганским способом при помощи спичек устроил её Лыске стресс, поэтому он с готовностью поддерживает мысль о сомах. Тем более, тоже слышал об их пристрастии к коровьему молоку. А Катя пытливо всмотрелась в Гришу, провела пальцем по его щекам, шее, груди и произнесла:
– Мне понравилось, как ты мне спину целовал. Меня ещё так никто не целовал.
– Не-е, – улыбнулся Гриша. – Это обычай такой, снимать после купанья последние капли, чтобы было счастье. Моя мама, когда купала братьев, так всегда делала, а её научила бабушка Рая.

Катя удивлённо вскинула брови:
– А моя бабушка говорила, что с годами будешь больше вспоминать не того, с кем целовалась, а с кем очень хотелось, но не поцеловалась. Ты завтра уедешь, а я всё время буду думать, почему не поцеловалась…

Когда нацеловались и налюбились до одури, она вдруг рассмеялась:
– Заведующий фермой никак не сообразит, почему не хочу ехать в летний лагерь. Говорит, там и спокойнее, и заработки больше. Снова же – Лыску не надо вытаскивать. А того не поймёт, что я больше его заработков люблю целоваться. Ещё петь нравится. Вчера вечером мы с девчатами и для тебя с братьями пели.

Гриша удивился:
– О братьях-то откуда? Подглядывали, что?
– Зачем подглядывать? На воде каждое слово мячиком скачет. Как вы здесь уху варили из курицы, как ели змею и как пели песни – всё село слышало. Помнишь? – Катя облизала губы и чистым, хорошо поставленным голосом спела:

Ночью в роще такая акустика,
Уж такая у нас тишина.
Скажешь слово любимой у кустика,
Речь твоя всей округе слышна-а.

Я тебя своими песнями и вызвала. Девчатам расскажу, как ты меня купал, все умрут от зависти. Только не делай большие глаза. Я же говорю, у нас прятаться с этим не принято.