Разбирая в шкафу скопившиеся за годы бумаги, черновики, старые записнушки, я наткнулась на ежедневник четырёхлетней давности и, полистав его, подумала, что если бы эти мои записи случайно попались постороннему неподготовленному человеку, он непременно отнёс бы их в полицию и меня объявили бы в розыск.

В блокноте запечатлены шесть сумасшедших месяцев моей жизни.

Дни расписаны буквально по минутам, начиная с шести утра и заканчивая тремя часами ночи. Среди вполне бытовых и мирных забот, как-то: покупка продуктов, готовка обеда, уборка квартиры, проводы и встречи из детского сада ребёнка, вклинивались, занимая большую часть суток, изощрённые убийства, преступления, с хладнокровным описанием трупов, точным временем посещения моргов, кладбищ, реанимации.

Причём всем этим ужасам отдавалось явное предпочтение.

К примеру, сначала было записано: «15 декабря. Вторник. 16.30 – отвести сына в бассейн», – но после это было зачёркнуто и приписано ниже: «16.00 – прозекторская, труп Мурашкиной, резиновые перчатки, причёска и макияж, как в морге накануне».

И кто бы из непосвящённых, читающих эти записи, поверил, что я не кровожадная маньячка, а всего-то-навсего играю роль судмедэксперта в детективном сериале…

Что меня утвердили на роль, я узнала от своего старинного приятеля, режиссёра Володи, он снимал первые два сезона этого детектива, где я сыграла у него в одной из серий коварную злодейку, толкнувшую мужа-банкира на двойное убийство.

Похоже, ни продюсеров, ни режиссёров совсем не смущало, что теперь я буду играть криминалиста в составе той же самой экспертной команды, которая два года назад меня же разоблачила и отправила в колонию строго режима.

Впрочем, мне кардинально изменили внешность: на тот момент я была романтической блондинкой, а пару сезонов назад, в роли злодейки, я представляла собой жгучую брюнетку с нэпманским каре, алыми губами, алыми когтями, этакую вамп с длинным мундштуком в зубах. Но – будь проклят тот мундштук!

По задумке режиссёра Володи, я должна была курить в каждой сцене, буквально в каждом кадре: в морге возле трупа, в кабинете следователя, в своей гостиной, разрабатывая коварный план убийства, – я была обязана пребывать в клубах зловещего сизого дыма постоянно.

– Почему нет дыма? – нервничал режиссёр. – Что за ерунда?!

Мы перепробовали зажигалки всей съёмочной группы, но тонкая дамская сигара в мундштуке не хотела прикуриваться, хоть тресни!
– Люба, что за хрень? – психовал режиссёр, обращаясь к тётке-реквизиторше, отвечавшей за мундштук с сигарой. – Почему нет дыма?!
– Вы что, не можете затянуться? – орала на меня тётка-реквизиторша. – Какая вы артистка, если курить не умеете?!
– А вы умеете? – спросила я её с вызовом.
– Я-то умею! – гордо объявила тётка-реквизиторша.
– Тогда покажите мне – как! – я протянула ей мундштук.

Реквизиторша ввела мундштук в свою кривую усмешку, чиркнула зажигалкой раз, чиркнула два… пять, шесть, десять… глаза её уже были навыкате, щёки втянулись от натуги до такой степени, что, кажется, во всём её организме случился полный вакуум – ноль результата, сигара не раскуривалась, дыма не было.

– Так, Люба, я не понял, – переключил на неё свой гнев режиссёр, – почему всё-таки нет дыма?

А дело было в том, что купленный Любой мундштук категорически не подходил по окружности к избранной режиссёром коричневой тонкой сигаре. Смекалистая Люба просто приклеила сигару внутри мундштука пластырем, абсолютно заблокировав тем самым вход для тяги.

Пластырь выковыряли, но стало ещё того хуже – теперь сигара совсем не держалась в мундштуке, а если и держалась, то унизительно свисала вниз.

Собственно, в дурацком положении снова оказалась я – женщина-вамп, с сигарой в мундштуке на «полшестого».

Парочка таких идиотических кадров так и осталась в фильме, потому что время поджимало и выбора у нас уже не было, зато дым в павильоне висел коромыслом.

Меня одевает женщина

На следующий день после моего утверждения на роль судмедэксперта позвонила художница по костюмам.
– Тусик, готовься, завтра мы едем покупать тебе костюмы.
– Лен, а ты точно будешь с деньгами? – уточнила я с опаской. – У меня-то в кошельке негусто.
– Я тебя когда-нибудь оставляла голой? – возмутилась художница. – Знаешь, сколько я выбила у продюсеров на твои костюмы? Завтра встречаемся в торговом центре в десять утра.
– Это точное время с учётом всех твоих пробок, землетрясений и цунами?
– Я когда-нибудь не приезжала? – обиделась художница.

С Ленкой мы были знакомы не первый проект и давно относились друг к другу с симпатией. Но когда я познакомилась с ней впервые…
– Володя! – нервно говорила я в телефонную трубку приятелю-режиссёру. – У меня только что была твоя художница по костюмам!
– Прекрасно, – обрадовался режиссёр, – значит, она всё-таки до тебя доехала!

– Володя! Она опоздала на два часа! Володя, она ворвалась в мою прихожую как ураган, перелистала в гардеробе все вешалки с одеждой, всё назвала барахлом и сказала, что сниматься в этом немыслимо! Я удивилась: «Разве вы не будете покупать костюмы? Снимать с меня мерки?» Она рассердилась: «У тебя есть сантиметр?» Я принесла сантиметр. Она измерила меня странным образом, плюхнулась прямо на пол у входной двери, игнорируя стул, записала в блокнот мои размеры, путая объём талии с объёмом бёдер, объявила, что дико спешит, и поинтересовалась, сколько у меня денег. Я призналась, что только три тысячи. Она сказала: «Тащи, завтра отдам! Ко мне приехала подруга из Череповца, я веду её в ресторан», – взяла деньги и умотала. Володя, она сумасшедшая?

Режиссёр весело расхохотался и заверил меня, что если художница не вернёт деньги, то их отдаст он.
– А она может их не вернуть? – удивилась я.
– Она очень рассеянная, – с нежностью произнёс режиссёр, – но абсолютно гениальная.

Гениальная не звонила два дня, я начала психовать, ведь до съёмки оставалось чуть больше суток.

На третий день она с упрёком проорала мне в трубку, что время на исходе и в связи с этим я должна быть как штык в 17.00 на станции «Курская» – мы идём с ней в торговый центр выбирать мне платье.

На станции «Курская» я промаялась полтора часа. Каждые пятнадцать минут получала от художницы эсэмэс с перечислением всех пробок и стихийных бедствий на её пути.

Когда я уже тряслась от гнева, она вылетела из вагона поезда – ни здрасьте, ни извините – и поволокла меня в магазин.

На бегу я пыталась донести до неё, что если наши отношения и дальше будут строиться подобным образом, то… Она застыла, как вкопанная, и изрекла:
– Что?! Да из-за всей этой ерунды с твоим платьем я опоздала на свидание!
– Лена! – я была на взводе. – А когда я получу обратно деньги, которые вы взяли у меня на поход в ресторан с гостьей из Череповца?
– Сколько? – художница была явно озадачена.

Смущённо я назвала ей сумму. С видом оскорблённой аристократки художница вытряхнула из кошелька всё его содержимое и объявила с горькой усмешкой: «Восемь рублей тридцать пять копеек за мной!»

Я была растоптана.

Мы обошли с ней около десяти дорогущих бутиков, художница вдохновенно копалась в шёлковых, мерцающих стразами платьях, прикладывала их к себе, иногда – ко мне.

Потом нырнула в обувной отдел и забегала горящими глазами по прилавкам.
– Лена, вы мне ещё и туфли купите? – обрадовалась я.
– Нет! – отрезала художница. – Я смотрела раскадровку, у тебя только средние и крупные планы, ног в кадре нет.
– Так зачем же мы пришли в обувной? – искренне удивилась я.

Художница обиделась:
– А ты что, думаешь, ты здесь единственная женщина? – и, хищно бросившись к прилавку, стала примерять красные босоножки на шпильках.

К счастью, что-то в босоножках её не устроило, и мы вернулись к платьям.

На самом деле чудесных платьев было море, но художница все их отбраковывала, поглядев на ценники.

Наконец остановилась на скромненьком бежевом, приложила ко мне, приказала померить и обратилась к продавщице:
– Вам не кажется, что это платье должно идти со скидкой в триста рублей тридцать пять копеек?

Продавщица изумлённо вздёрнула брови.
– Вы же видите, – настаивала художница, – что на нём целых три затяжки! – и пояснила мне шёпотом: – У нас только две тысячи девятьсот девяносто один рубль шестьдесят пять копеек!

Я не сразу сообразила, на что она намекает, а когда поняла, подумала: «Хорошо считает, зараза!» – и шепнула ей обречённо:
– Лена, так у нас, кроме моих, вообще больше нет денег?

Мы купили это платье. На роль меня тогда не утвердили, но к чести художницы, она всё-таки вернула мне деньги за платье, а восемь рублей тридцать пять копеек торжественно вручила в отдельном конверте.

И в этот раз, спустя уже три проекта, зная все гениальные странности художницы, я всё-таки ждала её, как идиотка, в кофейне торгового центра ровно в десять утра.

Ленка позвонила в половине одиннадцатого и честно призналась, что проспала.
– Тусик, – заурчала она томно, – можно я ещё часок поваляюсь?
– Как это «поваляюсь»? – вспыхнула я. – У тебя что, совесть даже не ночевала?
– Зато у меня ночевал любовник, юный и прекрасный, – зашептала Ленка, – и он ещё здесь. У него такие…
– Умоляю, не надо подробностей! – взвизгнула я. – Через полтора часа жду тебя у лифта с фонтанами, вменяемую!

Ровно через полтора часа Ленка явилась к фонтанам.
– Ну, выбрала что-нибудь? – спросила она меня бодро.

Я уныло пожала плечами.
– Не знаю, что носят судмедэксперты, я их никогда в жизни не видела.
– Думаешь, я знаю? – отмахнулась Ленка. – Но в одном я уверена: ты у меня будешь красоткой.

Настроение у Ленки было вдохновенное, похоже, юный и прекрасный сыграл мне на руку.

Мы носились из магазина в магазин, Ленка остервенело перебирала ворохи одежды, что-то прикладывала ко мне и тут же отбрасывала, что-то тащила на кассу.

К нам подплывали любезные девушки-консультанты.
– Вам что-то подсказать? – спрашивала первая.
– Нет! – рявкала Ленка.

Девушка шарахалась в сторону, но смену ей уже подплывала другая.
– Вам чем-то помочь?
– Себе сначала помоги! – сквозь зубы цедила Ленка, оглядывая её с ног до головы, и ворчала: – Терпеть не могу этих доставал с их сладкими улыбочками.

Консультантки стали держаться на безопасной дистанции, но следили за нами с тревогой, принимая нас за нетрадиционную парочку.
– Так, это я тебе не куплю, ты в нём корова! – морщилась Ленка. – А это слишком дорогое, я что, миллионерша, по-твоему? Ой, погоди, не снимай эту юбочку, покрутись! Всё, я тебя в ней хочу, берём!

И ведь мы унесли из торгового центра три здоровущих пакета шмоток, и все – для меня.

Правда, под конец Ленка не удержалась и выудила из одного пакета чёрные лаковые перчатки по локоть длиной.

– Мне кажется, с перчатками мы всё-таки погорячились, ты же криминалист, а не профурсетка. Перчатки я оставляю себе!

Ещё со времён советского детства я усвоила, что четверг – это рыбный день.

Но на нашем сериале по четвергам на стол подавались трупы.

Стол, разумеется, был не обеденный, а прозекторский. Именно в этот день недели мы снимали все сцены со жмуриками, которые накапливались за очередные пять серий. Надо ли говорить, что четверги мы не любили.

В прозекторскую трупы приходили самостоятельно, в одних трусах, закутанные простынёй. Вид их был ужасен (ведь это были криминальные трупы): с пробитыми головами, обгоревшие, изрезанные, разложившиеся после эксгумации и даже расчленённые – свои руки и ноги, искусно сделанные пластическими гримёрами, они приносили с собой под мышкой.

Первый месяц я вскрикивала и видела по ночам кошмары, потом привыкла.

Мне приходилось делать им трепанацию, копаться в их внутренностях, изучать под специальной линзой пулевые отверстия, брать у них кровь и даже анализы большим шприцем, заранее наполненным слабо заваренным зелёным чаем, при этом с умным лицом сыпать разными медицинскими терминами.

Мои фартук и перчатки были вечно вымазаны грим-кровью.

Роли трупов обычно исполняли непрофессиональные актёры, на такие неприятные роли за копеечные гонорары приходили не очень адекватные люди, они просили их сфотографировать на память в крови на прозекторском столе, странно шутили и хватали меня руками.
Но приходили и какие-то одержимые искусством.

Помню одну пятнадцатилетнюю девочку. По сюжету её тело мы находили в лесу. Дело было зимой. Больше часа она пролежала на снегу в одном платьице, в специальном мешке с молнией, на лицо её падал мокрый снег. Мы, конечно, подложили под мешок туристическую пенку, но спасало это мало.

– Зачем тебе это нужно? – ужасалась я. – Ладно бы ещё роль какая, но здесь же у тебя только эта сцена! Как тебя мама-то отпустила?
– Ну как же! – клацала зубами от холода девочка. – Это же искусство, кино! Мы потом с мамой вместе смотреть будем!

Как вы думаете, чем покрывается лицо утопленника, пролежавшего на дне реки приличное время? Гримёры считают, что консервированным зелёным горошком.

Горошек предварительно давят до консистенции кашицы, а затем накладывают на лицо артисту, играющему роль утопленника. Отвратительное зрелище. После этого не то что есть – смотреть на зелёный горошек с души воротит.

Гражданин, согласившийся в нашем сериале на роль утопленника, и без того оказался довольно сварливым, а когда его уложили на носилки и залепили всё лицо, включая глаза и рот, зелёным горошком, принялся злобно мычать и фыркать, выдувая горошек из ноздрей.

Гражданина уговаривали потерпеть парочку дублей, а потом обещали заботливо отмыть. Но то, что случилось дальше…

По сюжету его скорбные останки, изъеденные ракообразными, подняли со дна реки. Два санитара должны были на носилках погрузить его в труповозку и отвезти в нашу прозекторскую на экспертизу.

Самое сложное заключалось в том, чтобы поднять тело по крутому склону к машине. Склон был скользкий, мужик тяжёлый. Санитары принялись карабкаться наверх.

Первый санитар, находившийся спиной к носилкам, стал пробуксовывать на подъёме и, не удержавшись, уронил носилки, плюхнувшись своей массивной попой точнёхонько на гороховое лицо.

Вопли ужаса и нервического хохота перекрыл яростный мат утопленника. Половина горошка осталась на штанах санитара, другая половина летела во все стороны, так неистово стряхивал его с лица бедный мужик, который чуть не сошёл с ума, потому что даже не понял, что с ним случилось и что на него рухнуло. Сцена была сорвана.

Проклиная наш сериал и всё кино в целом, гражданин умчался с площадки.

Говорят, что самое кошмарное для режиссёра – это когда к нему в кино в качестве актёра приходит сниматься другой режиссёр. Он быстренько обживается на площадке и начинает снимать своё кино внутри чужого.

Такой же кошмар я представляю для гримёров, потому что в прошлом сама работала гримёром.

Каждый раз я даю себе установку, что не буду вмешиваться в процесс, но уже на пятой минуте не выдерживаю.

На несколько серий к нам пришли поработать девочки, гордо именовавшие себя визажистами. Ну, накрасить ресницы и положить румяна сумеет, я думаю, любая барышня, а вот загримировать артиста под труп…

Актёр играл персонажа, выпавшего из окна. Девочки ударно трудились над ним часа два, очень увлечённо.

В результате мужчина был с ног до головы извазюкан не только грим-кровью, но и всеми мрачными оттенками пережаренного на гриле цыплёнка.

– С какого этажа он падал? – спросила я, давясь от смеха.
– С пятого, – с хорошим знанием сценария сказали девочки.
– А похоже, что с космического корабля, и, проходя сквозь плотные слои атмосферы, здорово обгорел по дороге.

Но гораздо хуже, когда твоим гримёром оказывается давняя близкая подруга и коллега по цеху.
– Вот и встретились! – говорит она, плотоядно изучая моё лицо. – Что это у нас за чёлочка дебиловатая? Убери волосы со лба, мы должны видеть умные глаза криминалиста, а они у тебя где-то за чёлкой бегают!
– Ничего они у меня не бегают, – обижаюсь, – я чёлкой морщинки на лбу прикрываю…
– Да брось, какие там морщинки, мы же с тобой ровесницы!

Поднимаю чёлку. Вздыхает снисходительно:
– Да уж, лучше с чёлочкой…

Но ближе всех к телу артиста проникают не гримёры и даже не костюмеры, а – звукорежиссёры.

Это такие специальные люди, которые по нескольку раз за день лазают к вам в декольте и под юбку со словами: «Ничего личного!»

Это они так крепят микрофон у вас на груди и маленький передатчик на вашей попе.

Звукорежиссёры бывают разные: трепетные юноши с румянцем смущения (обычно в начале своей карьеры); ворчуны, которым вечно не нравятся ваши костюмы – они слишком шуршат, ваши бусики и кулончики – они сильно гремят; и просто циничные профессионалы, которые подходят сзади, без предупреждения задирают вам юбку и засовывают в ваши колготки передатчик.

А бывают и настоящие маньяки, которые не выключают на своём пульте звук твоего микрофона даже когда ты идёшь в сугубо интимное место, а потом радостно тебе подмигивают.

Со всей ответственностью заявляю вам, что в кино работают только сумасшедшие, начиная с режиссёров и заканчивая простыми водилами, которые вечно ворчат, что за те восемнадцать часов в сутки, что они пашут на съёмках, они могли бы заработать в десять раз больше, занимаясь извозом.

Ворчат все члены съёмочной группы: и что не видят месяцами своих детей, и что забыли супружеский долг, здоровый сон, вкус домашней пищи и домашний адрес.

Но ведь никто не уходит из этого неблагодарного кино, потому что кино – это зараза, потому что даже за самыми циничными масками бухгалтеров, администраторов и рабочих площадки скрываются романтики.

00 часов 00 минут. Ночная смена плавно переходит в утреннюю.

По павильону тут и там разбросаны пустые баночки из-под энергетических напитков, которыми из последних сил поддерживают себя члены съёмочной группы. Режиссёр сидит за монитором с кислородным аппаратом, периодически впрыскивая кислород то себе, то оператору.
– Гримёры, – кричит режиссёр, – у меня актёр блестит! Света, припудри актёра!

Света, как лунатик, выползает из темноты со слипшимися глазами, идёт на голос, начинает пудрить.
– Света! – орёт режиссёр. – Оставь оператора в покое, ты ему глаз выколешь! Что ты в него тычешь своей кисточкой? Я просил припудрить актёра, чувствуешь разницу? И почему в гостиной у героини стол из прозекторской? Она что, берёт работу на дом? Найдите мне этого несчастного реквизитора!

Реквизитора находят в обнимку с Арнольдом. У Арнольда пузо набито синтепоном, на нём очень сладко спать. Арнольд – наш многострадальный манекен, исполнитель всех трюковых сцен, его сбрасывают вместо актёров с крыш, он вылетает из машин на полном ходу и он тоже имеет право на отдых.

И только актёры, неутомимые и ненасытные, ссорятся друг с другом в начале первого ночи.
– Серёжа, почему про следы от выстрела говорит она? – возмущённо обращается к режиссёру мой партнёр. – Это текст должен говорить я!
– А в сценарии написано, что говорю его я! – защищаюсь.
– Как ты можешь его говорить? Да ты его даже не выговоришь!
– Прекрасно выговорю: «Для исследования частиц смазки и осадки применяются газожидкостная хроматография и инфракрасная спектрометрия», – выпаливаю гордо и через секунду напрочь забываю выговоренное.
– Это я – криминалист-баллистик, – чуть не плачет партнёр. – А ты – иди бери свои анализы!
– Господи! – взвывает режиссёр. – Да говорите вы этот текст хоть хором, хоть поврозь, хоть попеременно, только давайте уже закончим эту чёртову смену!

Спит ВДНХ с его величественными павильонами в стиле сталинского ампира, такими зловещими в темноте, спят высоченные ели и карусели, спит бывший павильон «Космос», внутри которого уже не возвышается гордо настоящая космическая ракета, а разбиты торговые ряды садоводов, а над ними – киношные декорации.

Ракета улетела, но космонавты остались.

На втором этаже, над спящими саженцами и семенами, оторванные от своих семей и земной реальности на долгие шесть месяцев, в ощущении полной невесомости мы плывём куда-то в вымышленном мире изо дня в день и из ночи в ночь. Мы мечтаем, чтобы этот полёт, наконец, закончился, а вернувшись на землю, снова с тоской вспоминаем космос.