Дело было 8 марта. Народ гуляет несколько дней, перенос выходных, всем весело, а у меня температура 40 и грудь как камень. Родные вызвали «скорую». Приехали пьяный фельдшер и медсестра, попытались учить меня расцеживаться, приговаривая: «Другие женщины всю-то ноченьку раздаивают…» Это я и без них умела, только вот ни фига не помогала процедура! Вкололи мне анальгин с папаверином и уехали. Эффекта – ноль.

На следующий день температура под 41. В «скорой» отвечают:
– Так к вам же вчера уже приезжали!

Ну да, лимит помощи исчерпан. А маме с мужем не до меня, они ребёнком заняты. Вдруг чувствую, что взлетаю под потолок и сверху вижу себя – лежащую на кровати, растрёпанную, раздетую и красную. И мне так легко! Но почему-то очень тесно, хочется найти выход. Оглядываюсь, вижу, что ближайший выход – форточка, но она закрыта. Пытаюсь до неё добраться, только разворачиваться неудобно, стукаюсь спиной о потолок, как мячик.

Тут дочка заплакала. Смотрю на неё сверху – так её жалко стало! До меня дошло, что если открою форточку и улечу на улицу с ветром, то кто будет её любить, содержать, заботиться о ней? Без меня это всё не то. И так меня это разозлило, что перестала прыгать под потолком и упала на кровать. До сих пор очень отчётливо помню эти ощущения, хотя не знаю, бред это был или что-то вроде клинической смерти.

Показалось, что кричу, а на самом деле я зашипела, что сейчас умру. Муж снова позвонил в «скорую», наорал… На этот раз приехал врач, осмотрел меня и  велел немедленно госпитализировать. Отделения были переполнены, сначала меня положили в гинекологию. Там сказали, что вообще-то грудь можно «пробить» ультразвуком, но сейчас нет никого – праздники.

За трое суток прокапали в вену 38 флаконов, потом перевели в хирургию. Там положили в палату с бабульками и сразу же про меня забыли. По стене и по мне бродили многочисленные тараканы, я не могла пошевелиться, чтобы их сбросить. Но голоса бабок слышала: они спорили, выживу я или нет.

Даже после того, как родным удалось прорваться в палату и заставить медиков что-то делать, мне ещё два дня только ставили капельницы – говорили, что пока нет гноя, резать нечего, надо дождаться, когда нагноится!

Дождались. Разрезали. Потом медсестра делала перевязки, сажая меня на перевязочный стол, – видимо, так ей было удобнее. Она раскрывала рану, вставляла туда железный инструмент, обмотанный бинтом с перекисью, и, по моим ощущениям, втыкала до рёбер и глубже, затем поворачивала и вынимала.

Я с детства не привыкла орать от боли, всегда терплю. И тут терпела – но при этом молча падала в обморок, лицом вперёд, с довольно высокого стола на кафельный пол. Медсестра была беременна и всё боялась, как бы я её случайно не задела.

Через три дня зашёл хирург и увидел эту картину.

– Это что за баловство такое? – округлил он глаза, оценив нашу сидячую перевязку, после чего заставил медсестру положить меня на стол и перевязывать в лежачем положении. Стало гораздо легче!

Вероятно, перевязки больным с абсцессом ягодиц (с этим диагнозом у нас многие лежали) эта беременная экзекуторша делала в положении стоя, потому что после них народ полз по стенам в палаты белее кафеля на этих самых стенах. Но ничего. Выжили. Пережили.