Мы не друзья и не собутыльники, хотя иногда и балуемся пивком, а то и белоголовую раздавим. Мы просто приятели – наши гаражи находятся рядом.

Мы – это Терентьевич, самый возрастной, Семён, самый младший, ну и Петрович, то бишь я. У Терентьевича мотоцикл «Урал», которым он очень гордится. Семёну не так давно родные купили «Жигули» последней модели, но к ним он нам не давал даже прикасаться. У меня «Москвич», и не какой-то там 401-й, а аж 412-й, даже дух захватывает. Правда, имей я средства, не задумываясь поменял бы его на самую паршивую иномарку.

Собираемся мы в основном в моём гараже, обсуждаем всё – от резины с металлокордом или форсированных двигателей до качества отечественных и импортных авто. Порой ударялись в политику, и тут Терентьевичу не было равных.

Однажды обсуждали, что раньше и воблу можно было достать, таранька продавалась везде, а плотву никто и покупать не хотел. Вдруг наш старшой упёрся взглядом куда-то в сторону, даже челюсть отвисла. С криком «Где взял?» Терентьевич засеменил за мужчиной, который нёс вязку отборной белорыбицы. Соблюдая этикет, мы с Семёном в разговор не встревали, из гаража не выходили и терпеливо ждали.

Терентьевич вернулся минут через десять и сразу заявил, что нечего лясы точить, надо съездить. Выкурив очередную сигарету и успокоившись, стал рассказывать, что мужик с рыбалки, ловил на Змейке – это у нас так речка называется, она неширокая, и, если глядеть на неё сверху, извилистая, точно змея. Даже координаты назвал: седьмой изгиб, где три толстые ивы. Так что, мол, решайте, ехать надо и откладывать незачем.

Ехать так ехать. Я и не сомневался, что отдуваться опять придётся моему «Москвичу», Семён ведь и под автоматом не согласился бы предоставить свои «Жигули», а на «Урале» комфорта мало. Хотя, честно, и «Москвич» – не «Мерседес», но по крайней мере крыша есть, да и шмотья больше возьмёшь. А брать есть что: кроме продуктов и воды, у каждого рыбацкая амуниция и принадлежности, палатка, спальные мешки. В общем, кто хоть раз ездил с ночёвкой, знает.

Обсудив все детали, наметили стартовать назавтра, не позже полудня. Ехать около 70 километров, на утреннюю зорьку не успеем, да и сложить всё поутру надо, так что у нас будут вечер и следующее утро, да и рыба за ночь не протухнет.
– Всё, – дал команду Терентьевич, – сбор завтра в девять. Еду брать, кто что может, но немного, будем уху варить. Ну а под уху сам бог велел. А теперь по домам.

В девять часов мы с Семёном были уже на месте, а старый опаздывал, чего обычно за ним не водилось.
– Вдруг заболел? – предположил я.
– Если не помер, обязательно придёт, – ответил Семён.

И в самом деле, через час с небольшим показался наш запыхавшийся приятель.
– Фу, – вместо приветствия сказал он и пояснил, что опоздал чисто из рыбацких соображений: ездил в зоомагазин покупать опарыша.

Опарыш – это такой противный белый червячок размером с варёную перловку. Вонючий, так что брезгливый человек ни за что не возьмёт его в руки, а рыбе он очень нравится.
– Это хорошо, значит, точно с рыбой вернёмся, – поддакнули мы с Семёном и стали укладываться.

Выехали немного позже, чем планировали, но это нас не пугало. Настораживало, что портится погода, перемены в небесах на клёв здорово влияют.
– Не боись, – утешал нас Терентьевич, – опарыш не подведёт, не зря же я очередь отстоял.

Немного попетляв, выехали к реке.
– Смотрите ориентир: три тополя на Плющихе, – сострил наш Сусанин, сидевший на пассажирском сиденье.

Действительно, вдалеке показались три дерева. Мы подъехали, стали осматриваться.
– Да, место хорошее и прикормленное, – глядя на кучу пустых бутылок, сказал Терентьевич и начал выбирать место для стоянки.

Семён стал было хвататься за удочки, но сначала пришлось по указанию старшего поставить палатку (конечно, не без моей помощи). Расстелили дастархан. Чтобы не нарушать традицию, достали сорокаградусную, закуску и, как положено, выпили за приезд. Дай нам бог удачи, выпили и за рыбалку.

– Сейчас пробуем ловить на червя и перловку, а опарыша оставим на утро, это надёжнее, – заявил старшой, и все стали собирать снасти и выбирать места. Разбрелись недалеко друг от друга и постоянно перекликались с одним и тем же вопросом:
– Ну что, клюёт?

Клёва не было, лишь изредка поплавок слегка шевелился.

Семён поймал двух окуньков с мизинец, таких и кошке стыдно дать. У Терентьевича клюнул карась граммов на 200–250, и он клятвенно заявил:
– Уха будет!

Я же сидел, тупо глядя на поплавок, который плясал на речной ряби, и думал: «Пожалуй, всё будет, как в прошлый раз».

А погода портилась. «Хоть бы дождя не было, – молил я. – Резина лысая, а до асфальта километров семь». Небо полностью затянуло тучами, поплавки стали плохо просматриваться, и тогда Терентьевич крикнул:
– Шабаш, толку не будет до утра, а сейчас надо что-то сварить и поесть.

Естественно, об ухе нечего было и думать. Карась, несколько окушков и одна плотвичка едва-едва могли оставить в котле запах рыбы. Для сугрева ещё по паре раз остограммились. Я достал банку говяжьей тушёнки и предложил сварить суп, чтобы похлебать горячего. Все согласились.

Достали таганок, паяльную лампу, и вскоре в котелке забулькала картошка с тушёнкой. Выпили ещё по сто граммов, и Терентьевич вспомнил, что у него с собой в банке осталась недоеденная дома вермишель.
– Семён, – сказал он, – у меня в рюкзаке банка, тащи её сюда.

Я крошил лук и зелень, когда Семён притащил банку и ухнул содержимое в котелок.
– Вермишель варится быстро, – вымолвил наш захмелевший главарь. – Кидай лук и приправы, да будем есть.

Через пять минут от котелка пошёл приятный запах тушёнки и специй, и, приняв на грудь очередную порцию, мы приступили к еде.
– Вермишель какая-то мягкая, будто переварилась, – заметил Семён, на что старшой ответил, что он это самое и говорил.
– Ну всё, вы как хотите, а я пошёл спать, – сказал я и, даже не попив чаю, разложил сиденье и залез в спальник.

Утро было тяжёлым. Опохмелившись, друзья снова повеселели, мне было нельзя – за рулём. Стали собираться к воде.
– Давай своего опарыша, может, хоть по утренней зорьке что поймаем, – сказал я Терентьевичу.
– Сейчас-сейчас, – ответил он и полез в палатку за рюкзаком.

Минут через пять я услышал такой отборный мат, каким деревенский пастух не кроет коров. Этот мат адресовался Семёну, а Терентьевич держал в руках банку с вермишелью и всё говорил, говорил и не мог остановиться.