Мой сын Алик таскал двухлетнюю сестрёнку Лёлю на плечах, но вдруг она откинулась и дико закричала: вывихнула ручонку в локте. «Скорая» приехала только ночью. Дева наша кричала до ночи без остановки, Серёжа так и унёс е` на руках орущую. Повезли в Русаковскую больницу. Всю ночь я смотрела в окно. Утром дочь приехала на руках отца – спящая и зарёванная, ручка на перевязи. Стали тихонько снимать пальтишко – проснулась и опять в истошный крик. Господи, в детской больнице (на много корпусов!) не сумели вправить руку ребёнку!

Сижу на телефоне. Нашла: гениальный детский хирург (так сказали) Евгений Финкельсон на Большой Полянке. Он сразу взял с тарелки конфету: «Хочешь?» Моя кроха всхлипывает, но кивает. Женя крутит перед ней конфетой, а сам коротким движением вправляет локоть. Она ничего не заметила и вот уже берёт этой самой рукой леденец. Операция заняла секунду-две.

Почему же в больнице не вправили? Женя:
– Не умеют. Кто-то должен показать, научить… А никому ничего не нужно.

Странно, но эти же слова мне сказал недавно дантист-ортопед: изобрёл новую технологию, большая экономия золота, а пробить не может: «никому ничего не нужно». Произнёс он это шёпотом (у него что-то со связками), от этого было ещё грустнее. Равнодушные наступили времена.

Через неделю звоню доктору Жене, прошу интервью. Говорит, едет в психбольницу имени Кащенко, у него там приём, и если мне всё равно… Разумеется, всё равно. По дороге прошу объяснить, почему врач едет в чужую больницу. Отвечает мне как бестолковой: врач едет на вызов, откуда бы он ни поступил.

Он открыл дверь в отделение психбольницы своим ключом, и – вот они, все девушки от 16 до 70 с лишним, человек двадцать пять, тесной кучей стоят вплотную к двери. Молчат. Что они здесь делают? Женя потом скажет мне:
– Гуляют. Им некуда деваться. Палаты и коридор – всё их пространство, а они же физически здоровые, только в уме сдвиг.

Смотрят на нас и не шевелятся, прохода нет.
– Красавицы! – кричит Женя голосом массовика. – Кто позовёт хозяйку?

Две уходят, остальные смотрят им вслед, явно завидуя. Неохотно пропускают нас.

На приём к хирургу записаны человек семь. Первой была школьная учительница французского, лет тридцати, хорошенькая. Показывает руку, говорит, что внутри мизинца, на самом кончике, у неё что-то колется. Врач щупает палец, крутит, жмёт, давит и говорит больной, что он вынул занозу, больше не будет колоться. Она благодарит и уходит.

Женя объясняет мне, что это боль воображаемая, что женщина странно повела себя ещё в роддоме – стала бегать от ребёнка, прятаться под кровать, – и выписали её с направлением в психбольницу, так как наличие у неё новорождённого она отрицает. А как же она в школе учит, если сумасшедшая? Женя покрутил рукой в воздухе, как бы попросил быть осторожнее со словами. В этой сфере, говорит со смешком, не всегда ясно, кто здоровее – пациент или врач. А шизофрения, бывает, молчит годами.

Потом привели мужчину с гримасой угрозы на лице – читалось буквально: «Как! Ты ещё жива?! Ну берегись!» С ним вошли два санитара и встали между мной и больным. Он, однако, пожаловался всего лишь на головную боль днём и ночью, и доктор дал ему какое-то лекарство, остаток положил в карман пижамы.
Привели больного со следами побоев на лице, и доктор понизил голос:
– Что у нас случилось? Рассказывай!

Я вышла из кабинета, чтобы не мешать. Брожу по коридорам, вижу краем глаза, что санитар, слава тебе господи, ходит за мной. Лица, конечно, встречаются ужасающие, мимика и жесты неадекватные. Вот высокий важный дядя (тип парторга) подошёл вплотную и смотрит вопросительно, как будто я его оторвала от дела и чего-то жду от него. Ужас. То ли в лоб мне даст, то ли в голос заплачет.

Картинка, как санитарка кормит старика, останется у меня в памяти на всю жизнь. Он сидит на стуле посреди длинного коридора, а женщина стоит перед ним с тарелкой и ложкой. Что-то отламывает и кладёт больному в рот. Он старательно жуёт. Только подойдя близко, я увидела, что он ест плавленый сырок «Дружба». Санитарка сказала, что родня про него забыла, передач нет, и он голодает, а сырок достался ему от соседа по палате, которому носят из дому. Уф, грустно.

Впечатление от режима больницы: нищета. Дело не только в питании. Но почему физически здоровые женщины все дни, по многу часов, стоят или сидят в коридоре? Ничем не заняты. В палату на кровать их пустят только ко сну (почему? чтобы белье не запылилось?). Глядели нам вслед с завистью: вот люди идут куда-то… где-то есть жизнь.
Провожала доктора до метро. Сказал, тяжёлая у него профессия, как семья терпит, непонятно.


– Вы слышали детские крики в нашей больнице? «Скорая» везёт нам детей, часто из-под колёс едва достали, и дети кричат от боли законно. А мы все стали мастерами их утешать, чтобы подробнее осмотреть… Но вот вдруг дома моя дочь завопила, какой-то пояс не найдёт, а меня гнев хватает за горло, за сердце: «За-мол-чи!» Не справляюсь с нервами. Семья в слёзы, а я прощения выпрашиваю. Хорошо, река рядом, могу час смотреть, вода меня успокаивает.

Годы спустя я стала искать доктора Женю для чьего-то ребёнка. Сказали, часто брал лодку напрокат на Москве-реке, и однажды его накрыла волна от теплохода, бортом лодки ударило по голове…