– Вы на сцене уже более пятидесяти лет.
– С 1955 года. В 1957-м состоялись первые гастроли.

– Страшно представить, сколько за это время взошло звёзд на эстраде, сколько упало. Но вы удержались.
– А я не держалась – я просто летаю, но невысоко. С высоты больно падать. Я всегда соблюдала дистанцию, чтобы слышать публику, чувствовать её дыхание, не отрываться от неё, и не забывала, что такая же, как они. Как-то видела фильм о Маше Распутиной, в нём был эпизод: встреча с одноклассниками. Потом журналист её спросил: «Приятно было встретиться?» «Да вы что! – ответила Распутина. – Кто они, и кто я?» Мне стало больно. Сейчас другое воспитание, другие артисты – может, это время диктует им быть такими невежами?

– Несмотря на то что шестьдесят лет живёте в России, вы сохранили польский акцент. От него трудно избавиться?
– Меня за него очень долго ругали. Один журналист даже написал, что Пьеха специально придумала себе такой акцент, на самом же деле она великолепно владеет русским. Я чуть не заплакала, когда узнала! Но директор нашей группы, Софья Семёновна Лаконь, сказала: «Диточка, ты не солнышко – всех не обогреешь. Он так думает, ну и пусть, вы же никому не врёте». «Конечно, нет. Я такая, какая есть». Я приехала в СССР учиться, не мечтала стать артисткой, думала, что потом уеду в Польшу, где стану преподавать в школе. Но вышло по-другому. Петь всегда любила, у меня и мама пела в хоре в костёле, играла на мандолине. Её любовь к музыке передалась мне.

– Вы приехали в Ленинград в 1955-м. Каким он вам запомнился?
– Давайте по порядку. Я родилась в маленьком городке на севере Франции, училась в приходской школе при храме. Ещё там было кладбище, где похоронены мои папа и брат, мы часто туда ходили. Храм не посещали, потому что во время войны фашисты бомбили город. Шахтёры пускали немецкие поезда под откос, немцам это не очень нравилось – они мстили.

– Это были партизаны?
– Да, Французское сопротивление – «маки». В нашем городке была интернациональная колония: марокканцы, алжирцы, поляки, русские, все приехали в поисках хлеба. Сами французы не очень любили копаться под землёй, в основном работали служащими. Во время войны фашисты привезли военнопленных для работы на шахтах. Мой отчим был коммунистом, помню, как он говорил маме: «Фелиция, дай кусок хлеба для Ивана». Я не понимала, для какого Ивана. Однажды мы шли в школу, и я увидела, как гнали колонну пленных – заросших, небритых, в шинелях. Это они работали на шахтах, а немцы отправляли в Германию эшелоны с углём. Маки пускали эти поезда под откос, немцы в наказание расстреливали местное население, не разбираясь – могли кого угодно схватить прямо на улице. Алжирцы часто напивались и шумели – по карточкам давали прокисшее вино, для южных людей это было поводом побузить. Рядом с нами жило много иностранцев: чехи, французы, поляки. Мама часто говорила: «Нет плохих национальностей, есть плохие и хорошие люди». Я выросла с таким отношением к людям. Мой отчим был трудяга, всю жизнь он и его друзья знали только труд. После войны мы переехали в Польшу, в бывший немецкий городок.

– Тогда ведь всех немцев выслали из Польши в Германию.
– Да, нам досталась квартира одной немецкой семьи. В ней были шкафчик, комод, сервантик, ещё что-то из мебели. Они очень быстро уезжали. Городок оказался небольшой: пять улиц, школа, костёл, ратуша… И вот я приезжаю в Ленинград и узнаю его по картинкам, которые видела в учебнике географии, – Эрмитаж, Исаакиевский собор. Ходила и щипала себя: неужели я правда в Ленинграде? Потрясение! В этот город нельзя было не влюбиться, он стал мне родным. Влюбилась в него, как влюбляются в человека, полюбила набережные, удивлялась всему, что видела, потому что ничего похожего до того не встречала, всё вызывало восторг и удивление. По-русски тогда говорила плохо. Записалась в хор польских студентов, которым дирижировал студент Ленинградской консерватории Александр Броневицкий. Так нас свела судьба: он услышал, что пою лучше остальных хористок.



– Как услышал?
– У меня очень звучный голос, пела сильнее других, микрофонов ведь тогда не было. Броневицкий попросил меня остаться после занятий, напеть ему другие песни, потом сказал: «У нас в консерватории есть ансамбль, приходите». Они назывались «Липка» – пародировали ансамбль «Берёзка», на сцену выходили в сарафанах. На репетиции Броневицкий вдруг сказал: «Зачем нам сарафаны? У нас есть девушка, которая поёт по-польски, по-французски. Давайте приготовим программу к Новому году». На новогоднем вечере мы исполнили песню «Червонный автобус». Я пела: «Автобус» – а ребята: «Да-ду-да!» – снова я: «Червонный» – они: «Да-ду-да!» Зима с 1955-го на 1956 год стояла лютая, морозы под сорок градусов. На сцену вышла в юбчонке, которую мама перелицевала из старой, в свитерке. Было очень холодно, но меня четырежды просили повторить песню, она произвела фурор. Оказалось, никто до меня в консерватории не пел таким низким голосом. Приняли на ура!

Мы подружились с Броневицким. Выступали на разных студенческих вечеринках, были очень востребованы. В обкоме комсомола нам предложили готовиться к выступлению на Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Москве. Артистов тогда было мало, и наш ансамбль оказался чуть ли не единственным – «Песняры», «Орэра» и прочие появились позже.

Через два года мы с Александром Александровичем поженились. Я была очень высокой и думала, что меня никто никогда не позовёт замуж. Но он сделал предложение, и я сказала «да». Въехали в коммуналку, но всё равно нравилось – я такая восторженная была. Позже, когда жили в Купчине, нам предлагали переехать в Москву. «Поедем?» – спросил меня Александр Александрович. «В Москву? Никогда. Я хочу жить только в этом городе». Он со мной согласился.

– Вас приглашали выступать на партийных междусобойчиках?
– Нет.

– Как это? Вы же сами рассказывали, что пели для Брежнева и целовались с ним.
– Это произошло в советском посольстве в ГДР, на встрече Брежнева и Хонеккера, мы тогда с ансамблем выступали с концертами для Западной группы войск. Меня пригласил наш посол Пётр Андреевич Абросимов и сказал: «Надо спеть. Вы на немецком что-нибудь знаете?» – «Знаю». – «Тогда споёте четыре-пять песен. И хорошо бы ещё «Огромное небо». – «Спою. А для кого?» – «Для Брежнева и Хонеккера. У них будет торжественный ужин». – «Я боюсь». – «А вы не бойтесь. Я буду с вами». Он мне ещё потом на свой страх и риск разрешил выступить перед членами компартии в Западном Берлине.

– По магазинам, наверное, побегали?
– Побегали – по распродажам, на наши суточные особенно не разгуляешься. Когда спела «Огромное небо», Брежнев поднялся на сцену с большим букетом роз, вручил мне. «Большое спасибо, – сказала я и добавила: – А поцеловать?». В душе я ещё та хулиганка, но как это у меня вырвалось? Он повернулся, обнял меня и поцеловал в щёчку. Ну и что? Всё в рамках этикета. А я потом этот букет засушила.

– До сих пор стоит?
– Рассыпался давно. Когда ГДР была, помните? Всё в этом мире тленно, всё рассыпается.

– У вас сложились довольно ровные отношения с советской властью, но звание народной артистки СССР вы получили буквально на её закате. Почему?
– Звания долго не давали, с таким трудом стала народной артисткой. А должна была получить к пятидесятилетию, в 1987 году. «Ленконцерт», Союз театральных деятелей, известные композиторы были за, а компартия сказала «нет». В Ленинградском обкоме культурой тогда заведовал Лопатников, друг кого-то, кто меня не любил, – он-то и сделал всё, чтобы зарубить присвоение звания к моему юбилею. Было ощущение, что кто-то опрокинул на меня фужер вина, но я подумала: я сильная, люди меня любят, у меня есть публика.

– Но звание вы всё-таки получили.
– Через год. Мы были на гастролях в Венгрии, в группе наших войск. Подъезжаем к гарнизону, и я вижу огромный плакат: «Сегодня состоится выступление народной артистки СССР Эдиты Пьехи». Как нож в сердце! «Зачем вы написали неправду? – спросила командира гарнизона. – Я – народная РСФСР». «Да что вы говорите? – возмутился тот. – Вы для всех нас уже давно народная артистка СССР». После концерта состоялся торжественный ужин, на следующий день мы должны были уезжать. Ночью увидела сон: демонстрация, транспаранты – наверное, впечатлила та большая афиша с «народной артисткой СССР». Вдруг стук в дверь. Открываю – в коридоре стоят все музыканты. «Мы же вроде вечером уезжаем?» – спрашиваю, ничего спросонья не понимая. «Эдита Станиславовна, случилось такое, что невозможно было вас не разбудить», – отвечают они. «Что, что случилось?» Тут мой звукорежиссёр говорит: «Эдита Станиславовна, сегодня утром по радио передали, что вам присвоено звание народной артистки СССР» – «Вы что, шутите?» – «Нет. И лётчики вчера не шутили». Потом ехали в поезде, и на каждой станции приходил военный: «Поздравляем Пьеху со званием». Такой праздник был!
Но ещё больше поняла, как меня любят, когда приехали в Ленинград. На перроне встречала целая демонстрация, все поздравляли. Вскоре вызвали в обком партии, я испугалась: вдруг отберут звание? Но вместо Лопатникова встретил Дегтярёв. «У меня к вам серьёзный разговор», – начал он осторожно. «Что, звание будете отнимать?» – «Почему вы так думаете?» – «Так мне его дали через год после юбилея» – «Правильно. Только скажите правду: это вы организовали письма в обком партии?» – «Какие письма?» – удивилась я. И он показал мне мешков двадцать писем: «Вот эти. Нам со всей страны писали, чтобы вам дали звание». И тут я вспомнила, как год назад, в мой день рождения, 31 июля 1987 года, на концерте, когда люди узнали, что мне не дали звания, на сцену поднялась женщина и сказала: «Именем советского народа присваиваем вам звание народной артистки СССР!» Прошло полтора года, и я получила его благодаря письмам, которыми завалили обком. А Лопатникова, кстати, сняли.

– Вы часто говорите об уважении к публике. Мне показалось, что это совсем забытое сегодня отношение к зрителям. Как вам удалось его сохранить?
– Когда я была девчонкой, наш ансамбль «Дружба» часто выступал в сборных концертах, один из них, в Омске, запомнила на всю жизнь. Первое отделение завершала солистка оперетты Любовь Михайловна Чернина. Красивая! Роскошные чёрные волосы, затянутая в корсет, огромное платье. После концерта она сказала: «Сегодня приглашаю всех в ресторан, мне исполнилось шестьдесят лет. Столики заказаны». А нас было человек пятьдесят. Я потом её спросила: «Любовь Михайловна, почему, где бы мы ни выступали, везде вас так здорово принимают? Вы такая красивая!» – «Насчёт красоты – это труд, труд и труд. Думаешь, всё с неба падает? Трудиться надо. Почему публика так принимает? Потому что я её уважаю, она это чувствует. Когда выхожу на сцену, низко кланяюсь зрителям. Хочешь быть артисткой – уважай публику». Вот вам истина, не из книжек вычитанная, а из жизни.

– Внук пошёл по вашим стопам. Следите за тем, что он делает?
– Не то чтобы слежу, но интересуюсь. Моё жизненное кредо – не вмешиваться. Мама мне всегда говорила: «Если ты сделала что-то плохое, я тебя ругать не буду, но запомни: как постелешь, так и будешь спать». То же самое я говорила дочери Илоне. Она в третьем или четвёртом классе попробовала портвейн. «Почему ты это сделала?» – спросил я её. «Все пили, и я решила попробовать, – ответила она. – Вкусно. Ты пила его когда-нибудь?» – «Портвейн не пила» – «Мама, это так здорово… Я ещё и курю» – «С ума сошла? Ты же будешь страдать за это». Потом она выросла, сама всё поняла, захотела петь, поступила в театральный.



– Но со сценой у неё, кажется, не получилось.
– У неё всё получается, но она не любит петь, решила, что это не её: «Мама, петь – это так скучно». Теперь она режиссёр, ведущая, пишет сценарии. У неё феноменальная память, эрудиция, да и школу окончила круглой отличницей.

– Несмотря на портвейн.
– Да, несмотря на портвейн. Илона купается в том, что может пользоваться своими знаниями. Её приглашают вести торжественные вечера, церемонии награждения, она актриса синтетического жанра. Если зовут на корпоративы, может специально выучить какую-нибудь песню. Её муж пишет музыку, она сочиняет стихи.

– В прессе писали, что Стас занялся бизнесом. Получается?
– Нет, он прогорел. У него было кафе на двоих с партнёром – приходил один посетитель в месяц. Шучу, конечно. «Это не моё», – сказал Стас, когда понял, что бизнес не получился.

– То есть он только поёт?
– И с удовольствием. Это его дело. Его отец тоже музыкант, окончил театральный, пел джаз. Они разошлись с Илоной, когда Стасу было четыре месяца.

– Эдита Станиславовна, а правда, что вы сами готовите?
– Это для меня отдушина. Когда готовлю, нравится пробовать, постоянно что-то добавляю. У меня есть большой набор разных травочек: майоран – моя любимая трава. Базилик, тмин… Или делаю соус – брошу все оставшиеся в доме овощи. Если есть косточки, то мясо срезаем – кости собакам. К мясу добавляю фасоль из банок. Когда жарим грибочки, то добавляю сметанки и кетчупа, получается роскошный соус, к нему моя помощница Вера готовит свои любимые спагетти. Ещё можно добавить тёртый сыр.

– А как же диета? Многие ваши коллеги её придерживаются.
– Причём здесь диета? Диета – это голод. Я годами жила впроголодь, до восемнадцати лет не могла наесться.

– Неужели никогда не держали диету?
– Знаю тьму диет. Кефирная – ни в коем случае. До девяти лет не видела молочных продуктов, и моя поджелудочная железа не вырабатывает фермент, чтобы их перерабатывать, так же как и фермент для усвоения мяса. Поэтому люблю овощи, рыбу. Если поем мяса – кажется, будто кирпичей наелась.

– Значит, овощи и рыба и есть ваш рецепт молодости?
– Да. Иногда позволяю себе картофельные оладьи или капусту. Есть такое польское национальное блюдо – бигос, смесь свежей и тушёной капусты. Тушить её надо с молоком и копчёностями, можно ещё бросить сушёных грибочков. Отдельно на сковородке пассируется лучок, добавляют немного сметаны, кетчупа, тмина. Получается роскошное блюдо!