Словом, с соседями я довольно долго не воевала – не было повода. Однако всё в жизни случается в первый раз.

Как звали «сказочного персонажа», лишившего меня в мои 22 года добрососедской невинности, я не помню. Знала только, что он – Струнин. Но, несмотря на музыкальную фамилию, на человека искусства Струнин походил меньше всего: лет шестидесяти пяти, маленький, желтоватый, темноглазый, суховатый, одетый во что-то серо-коричневое, всегда немного сальный и сгорбленный. Он напоминал усохшую корюшку – такой же мелкий и вонючий.

Вонял Струнин знатно, с царским размахом. Прошло много лет, а я до сих пор помню этот запах, который полз за соседом по лестнице, чтобы затем постоять в холле первого этажа и на какое-то время там задержаться. «Нотой сердца» этого амбре выступал дешёвый табак: Струнин был прокурен насквозь. Если бы однажды у него закончились сигареты, он наверняка смог бы курить сам себя. Я ни разу (!) не видела Струнина без сигареты в зубах или пальцах – он не расставался с ней ни на секунду. Здоровался с ней и прощался, входил в подъезд и выходил из него. Сигарета была неотъемлемой частью Струнина, его верным одиннадцатым пальцем. Самое неприятное было в том, что он жил этажом ниже, прямо под нами.

А ещё Струнин курил в лифте: после него зайти в кабину было невозможно, носы морщили даже курящие соседи. Кривилась и я, которая в ту пору сама курила через длинный мундштук и ничего против сигарет не имела. Не представляю, как меньше чем за минуту пребывания в лифте Струнин умудрялся прокуривать его от и до, но, судя по всему, мы имели дело с настоящим профессионалом. Какие-то жалких сорок секунд – и вуаля: лифт становился планетой, непригодной для жизни из-за полного отсутствия кислорода.

Надо сказать, Струнин был в нашем подъезде старожилом, я помню его с детства. Оказавшись в лифте, только что помеченном Струниным, я-маленькая брезгливо зажимала нос и молча терпела. Я-большая поступала примерно так же или вовсе шла по лестнице пешком – если, конечно, было не лень спускаться с двенадцатого этажа. Не говоря уже о том, чтобы подниматься.

Делать Струнину замечания было бесполезно, мы пытались всем подъездом. Сосед на них просто не реагировал – с таким же успехом можно было ругать лифт за то, что он плохо пахнет.

Нельзя сказать, что мы со Струниным воевали. Он был досадным раздражителем, но в нашем доме в основном жили люди интеллигентные и не скандальные. В какой-то момент Струнину даже перестали делать замечания, хотя по привычке продолжали здороваться. Словом, всё было относительно нормально до тех пор, пока я не завела собаку.

Вернее будет сказать, что собаку завела не я, а мне. Матёрого кобеля немецкой овчарки по кличке Маркус (про себя я всегда звала его Лось) чуть ли не со слезами умоляли приютить друзья, надумавшие родить ребёнка. Ребёнок родился, но у него тут же обнаружилась аллергия на собак. Мои друзья безумно любили пятилетнего Маркуса, фактически их первенцем стал именно он, однако делать было нечего: кому-то одному следовало уйти.

Думала я недолго, мы с Маркусом всегда отлично ладили. И если бы друзья вдруг предложили мне фантастический выбор: их новорождённый свеженький Ромка или немного подержанный лохматый Маркус, я бы однозначно выбрала пса.

В нашей с родителями скромной двушке Маркус обжился быстро. Он не проводил ночи, сканируя взглядом входную дверь в ожидании прошлых хозяев; ел всё, что мы ему давали; приходил спать ко мне на голову и производил впечатление самого довольного пса на свете. Взяв Маркуса, мы столкнулись с одной-единственной проблемой: местные дворовые псы, целая банда, едва нас завидев, неслись навстречу и пытались затеять драку. В матёром незнакомом кобеле они, конечно, усмотрели угрозу своим поджарым невестам. Чтобы хоть как-то охладить пыл вольных кобелей, я брала на прогулку баллончик с перцовым газом – брызнешь в сторону собак облаком красного перца, и они тут же бросаются врассыпную. Обидно, конечно, глаза и носы щиплет, зато все живы-здоровы и не покусаны.

С непривычки пару раз брызгала из баллончика и на себя – и потом какое-то время у меня буквально пылали то рука, то шея, которую я вздумала почесать. Как-то раз струя газа попала мне в лицо – пытаясь отогнать от Маркуса собак, едва не выронила баллончик и нажала как придётся. В тот день мы с псом возвращались домой в два раза дольше обычного – глаза горели и слезились, кожу лица невыносимо щипало. Но ничего, обошлось: с горем пополам доковыляли с Маркусом до киоска, я купила бутылку воды и долго-долго промывала глаза, пока не стала видеть относительно чётко.

Собственно, именно поэтому я и выбрала средством защиты перец: неприятно, но безопасно. Если, разумеется, не злоупотреблять. Пару раз из этого баллончика доставалось и лично Маркусу – за то, что пытался подобрать с асфальта какую-то гадость и спешно её умять на моих глазах. Команда «Фу!» не помогала, а вот перец оказался отличным учителем – после пары «обжигающих» уроков пёс хорошо усвоил, что асфальт перед домом – не шведский стол и рассчитывать в этом вопросе на мою лояльность не стоит.

К чести Маркуса, других проблем он не создавал: не ел наших гостей, не драл обивку дивана, не давил на жалость, заглядывая в глаза, когда мы всей семьёй садились за стол. Идеальная псина, как ни крути.

Маска благовоспитанности и вышколенности слетела с Маркуса внезапно – где-то через месяц, в один ужасный день. Это был день, когда пёс познакомился со Струниным, точнее, не с ним самим, а с его легендарным запахом.

То ли наш ароматный сосед уезжал на дачу, то ли уходил в долгий загул, не знаю. Но пока Маркус у нас обживался, Струниным в подъезде и не пахло. Он и, конечно же, его запах вернулись в самый неподходящий момент, когда мы с Маркусом собирались на утреннюю прогулку. Двери лифта распахнулись, я сделала шаг вперёд и чуть не упала, потому что Маркус вдруг резко рванул поводок и шарахнулся прочь от лифта. Попыталась было уговорить пса зайти в кабину, но не тут-то было: Маркус, он же Лось, продемонстрировал невероятную силищу: упирался лапами в порожек лифта, душил себя ошейником и, хрипя, наверняка отчаянно материл меня на пёсьем языке. Я попыталась даже применить силу и вручную втащить пса в лифт, но мало того что не смогла эту тушу даже приподнять, я тут же оказалась слегка покусана.

Словом, собака ясно дала мне понять, что в прокуренном лифте она ехать отказывается – и точка. Я не стала больше настаивать. И потом, я понимала своего питомца: если этот запах казался невыносимым мне, как же он должен был раздражать чувствительный пёсий нос!

Можно было бы сказать, что тонкое, как у большинства собак, обоняние сыграло с Маркусом злую шутку, но на самом деле эту шутку оно сыграло не с ним, а со мной. Мне совершенно не улыбалось дважды в день тащиться с двенадцатого этажа на первый, едва удерживая на поводке здоровенную псину, которая рвётся на улицу вершить свои собачьи дела. Или так же активно с улицы ломится домой – к мискам и подстилке.

Маркуса и его крайне чувствительный нос можно было понять – и я понимала. Вот только Струнин делать это отказался наотрез. Я перебрала все возможные роли: была и паинькой, и мегерой, лебезила и повышала голос, но Струнин оставался непреклонен, а лифт – просмолён, как курилка в преисподней. Если нам случалось пересекаться, Маркус показывал Струнину одни только зубы, а тот псу – и зубы, и сигарету в зубах, поэтому всегда вёл в счёте. Не полицию же вызывать с формулировкой: «В подъезде завёлся скунс – немедленно примите меры!»

Конечно, лифт вонял далеко не всегда, потому что Струнин выбирался в большой мир не каждый день, и чаще нам с Маркусом везло. Но если не везло, то капитально. По-крупному.

Однажды наше терпение лопнуло окончательно. Мы возвращались из магазина с двумя сумками продуктов. Учуяв в лифте свежий струнинский след, Маркус привычно упёрся лапами в пол и попытался вывернуться из ошейника. Я зло шарахнула сумки на пол, шлёпнула пса по напряжённой ляжке, дёрнула за ошейник и непечатно выразилась. Маркус даже не огрызнулся, но с места не сдвинулся. «Двенадцатый этаж, вашу ж мать!» – отчётливо отругала я пустоту и, подхватив поводок и сумки, потопала наверх.

Матерясь исключительно про себя – следовало дыхание беречь, – я добралась до своей площадки и остановилась передохнуть. Запах курева, казалось, преследовал меня с первого этажа. Я с отвращением принюхалась и поняла, что амбре даже усилилось. А потом услышала скрипучий струнинский голос этажом ниже – сосед стоял и точил с кем-то лясы. Я уже собралась продолжить свой путь, но услышала кусок реплики Струнина:
– Сейчас только за газетой спущусь…

Дальше, как в комиксах, у меня над головой загорелась лампочка – та-дам! Родилась идея.

Я действовала быстро и слаженно, как хулиганка со стажем. Бросив на пол сумки, вызвала лифт, вдавила кнопку первого этажа и, когда двери уже почти закрылись, выпустила в пол струю газа. Я знала, что облако перца поднимется вверх не сразу: человек успеет зайти в кабину и нажать на кнопку своего этажа, прежде чем вдохнёт летучего перчика. И вот тогда мы посмотрим, чей аромат круче!

Громкий лающий кашель из кабины раздался даже быстрее, чем мы с Маркусом ожидали. Мы же думали, что Струнин вызовет лифт на одиннадцатый этаж, войдёт в него, поедет на первый за газетой и закашляется по пути вниз. Однако кто-то – бедолага! – успел войти в кабину на первом этаже, не подозревая о нашей ловушке.

Мы с Маркусом жутко перепугались – перчить ни в чём не повинного человека не хотелось. Я малодушничала: спешно нащупывала в сумке ключ, чтобы войти в квартиру и оказаться вне подозрений. Лифт поднимался всё выше и выше, а ключ в сумке всё не нащупывался. Закон подлости сработал безупречно: лифт остановился на нашем этаже, а я – хулиганка, нарушительница, преступница! – всё ещё стояла с собакой на лестничной клетке и пыталась отыскать злосчастный ключ. Кашель в кабине становился всё надсаднее. Наконец я нащупала ключ – и тут двери лифта медленно разъехались в стороны.

Из кабины вывалился незнакомый мужчина. Одной рукой он пытался ослабить галстук, другой ожесточённо тёр слезящиеся глаза. Облако перца вылетело на лестничную клетку следом за жертвой, и через пару секунд я почувствовала, как защипало в носу и глазах. Маркус стал метаться и рваться с поводка, я попала-таки ключом в замочную скважину и успела крикнуть мужчине:
– Это не опасно, просто перец! Идите сюда!

Спасаясь от перца, Маркус молниеносно метнулся в квартиру, а я, дождавшись незнакомца, повела его в ванную промывать глаза – осторожная и мнительная я, которая никогда не открывает дверь посторонним, помогала умываться в собственной ванной совершенно незнакомому рыжеволосому и бородатому мужчине на две головы выше меня!

Потом мы запоздало пытались представиться и объясниться – оказалось, что Марк (Маркус наверняка оценил это созвучие имён) пришёл в гости к друзьям, нашим соседям по лестничной клетке. Но немного не дошёл.

Потом мы сушили его пиджак, промокший во время водных процедур. Потом стояли на балконе, дожидаясь, пока проветрится пропитавшаяся перцем одежда. Там же, на свежем воздухе, пили чай без сахара, потому что мы с родителями не ждали гостей, а сахар, как назло, кончился накануне. Потом звонили его друзьям, потому что идти в гости в таком виде было бы нелепо. Потом снова умывались, потому что перец оказался страшно едким и глаза моей невольной жертвы слезились и болели. Зелёные радужки на фоне покрасневших белков – зрелище не для слабонервных. И всё же я поймала себя на мысли, что зелёные глаза – это очень и очень красиво.

Потом мы пили чай уже в комнате, я в сто десятый раз просила прощения и пыталась задобрить Марка, который, кажется, на меня совершенно не сердился. Вскоре вернулись родители, и мы хохотали уже вчетвером. Даже впятером, если считать Маркуса.
– Ну ты, не старая ещё, конечно, но перечница! – веселилась моя мама.

Мне повезло: моим официальным прозвищем это меткое определение не стало. Но муж до сих пор не упускает возможности подшутить надо мной: мол, в нашем доме еда может оказаться недосолёной, недожареной или какой-нибудь ещё недо-, но вот чтобы недоперчёной – никогда! И такое серьёзное лицо каждый раз делает. Вот только его выдают смеющиеся глаза – зелёные-зелёные.

А казус Струнина вскоре решился сам собой: мы с Маркусом переехали к Марку и забыли о соседе как о страшной обонятельной галлюцинации.