Собаку Семёна Францевича зовут Колька. Моего кобелька – Бублик. Оба чистокровные дворняжки.

Колька – кастрат. Характер у Кольки-кастрата по этому же случаю спокойный, я бы сказал, смиренно-обречённый. Вроде ослика Иа. У него и морда такая, в стиле «делайте со мной что хотите». Шакал-пессимист неопределённой расцветки. Он почти никогда не лает и не рычит. Единственное, что, пожалуй, слегка выводит Кольку из себя, – это лошади. У нас в парке часто циркулирует конная полиция. Когда Колька видит лошадь, он совершенно отчетливо произносит: «Нару-нару-нару», – и начинает энергично чесаться. Наверное, у Кольки какая-то своя собачья аллергия на лошадей.

Мой Бублик – не кастрат, и у него нет никакой аллергии. Это на него у некоторых людей аллергия, потому что он – ядрёная дворняга с помойки. Бублик – очень темпераментный мужчина.

Вообще-то Бублик – послушный, добрый, приветливый, отзывчивый пёс. Как говорит о нём моя мать: «Бублик – очень хорошая собака, но кобель». Если он видит какую-нибудь собачью девушку, он совершенно преображается: начинает пронзительно, душераздирающе скулить и тянуть поводок.

Я долго думал, на что похож его матримониальный скулёж, и недавно понял: на крик чайки. Вы слышали, как кричат чайки? Вот примерно так же скулит Бублик, когда видит женщину.
Тянет поводок он ужасно. Пузом по земле, лапы выворочены. Как будто плывёт отчаянным брассом. С драконьего языка – шлейф слюны. Пыхтит, хрипит, кричит: «Я чайка! Я чайка!» Кошмар. Я его не спускаю, иначе он уходит в пампасы на сутки-двое и возвращается весь драный. Но если вдруг дам нет, Бублик прекрасен: послушен, деликатен, приветлив.

Говорят, собаки похожи на своих хозяев. Или наоборот (что ближе к истине). Нет, Семён Францевич – не кастрат, у него есть жена, два сына и три внука, а я не ползаю на брюхе и не ору чайкой при виде женщин. Но – однако.

Семёну Францевичу под семьдесят. Он убеждённый пессимист. Абсолютно во всём. Это его принципиальная позиция. Математически выведенная. При этом у него всё в абсолютном порядке: прекрасная семья, любимая работа (он довольно известный математик) и тому подобное.

Его жена, Серафима Иосифовна, часто говорит Семёну Францевичу:
– Сёма, это ж просто кошмар! Я тебя умоляю! Чем дальше ты живёшь, Сёма, тем больше ты становишься похож на старого ворчливого еврея…
– А ты хочешь, Фима, чтобы я был похож на молодого задорного узбека?

В будние дни мы встречаемся с Семёном Францевичем и Колькой более или менее спонтанно. Чаще по вечерам. А вот в выходные, уж в субботу точно, мы, по негласно утвердившейся традиции, встречаемся в полдень у входа в парк. Семён Францевич называет наши прогулки «псовым шаббатом».

Конец зимы. Яркое солнечное утро. Где-то минус один-два. Всё точно как на картине Константина Фёдоровича Юона «Конец зимы. Полдень».

Снег – серебристо-серый. А приглядишься – розовый, голубой, золотой, зелёный. Какой хочешь, такой и будет.

Я люблю такую предвесеннюю импрессионистическую игру. «Игра в снег» называется. Зажмуриваешь глаза и думаешь: вот сейчас пуcть будет снег – голубой, а тени – оранжевые. Открываешь глаза: так и есть. Или: хочу, чтобы снег – розовый, а тени – зелёные. Получите розовый снег с зелёными тенями! Замечательная игра. Она возможна только в конце зимы – начале весны.

Это как игра в облака. Хочу, чтобы это облако было похоже на меня. Глядишь – вылитый я, слегка припухший такой. Спросонья. А теперь хочу, чтоб оно же было похоже на Шрека. Глядь – Шрек! Эта игра хороша в предосеннем августе, когда облака зрелые, полновесные и лениво-томные, как яблоки.

Итак, конец зимы. Васильковое небо. Солнце пригревает. Птички поют. У Бублика морда умильная. Он радостно выписывает свои золотые иероглифы на снегу. Пахнет, пахнет весной! Чем-то похоже на запах речной лилии.
Вон идут Семён Францевич с Колькой:
– Здравствуйте, Семён Францевич!

Колька с Бубликом обнюхались, вяло помахав хвостами.

– Здравствуйте, Володя. Ну что, «начинается день безобразный»?..

Это любимая строчка Семёна Францевича. Из Николая Алексеевича Некрасова. Дальше так: «Мутный, ветреный, тёмный и грязный…» А потом – вообще ужас. Некрасов, мягко говоря, поэт специфический. Великий, конечно, но специфический. Семён Францевич, кстати, внешне чем-то похож на Некрасова. Такая же борода-мочалка.

– Ну что вы, Семён Францевич, смотрите, какая чудесная погода! Солнышко светит, птички поют! Какой же он безобразный, этот день? Вы, Семён Францевич, такой неисправимый пессимист!

Семён Францевич почесал бороду, покачал головой, усмехнулся:
– Ладно, Володя, давайте будем немножко философствовать… Вы, я знаю, это любите.
– Давайте, Семён Францевич, давайте…
– Давайте. Вы говорите: светит солнце. Так?
– Ну да.
– И ну и что?
– Как что?.. Хорошо, приятно. Настроение хорошее.
– Опять хорошо, хорошо… Что тут хорошего? Солнце светит – это нормально. Что ему ещё делать? Чебурэки есть? Диссертацию писать? В бане мыться? Оно уже светит чуть ли не пять миллиардов лет. Это ж можно удавиться. Пять миллиардов лет – и одно и то же, одно и то же! Вы можете пять миллиардов лет писать диссертацию, есть чебурэки и мыться в бане? Я писал диссертацию год, и она мне надоела хуже чебурэков. А тут – пять миллиардов лет! Чего же тут хорошего?.. Это ж уму не растяжимо, как это грустно! Вы говорите, птицы поют. Птицы поют – это тоже нормально. Что им, опять же таки, ещё делать? Мыться в бане? Это мы с вами пишем диссертации, едим чебурэки и моемся в бане. И это тоже нормально. И довольно скучно. Вон ваш Бублик, видите? Полюбуйтесь на этот голландский натюрморт.

Бублик победоносно присел на сугроб и, благодарно улыбаясь солнцу, словно свершая некий священный обряд, наложил аккуратную пепельно-бурую кучку. Цвета президента Обамы. Которую тотчас печально обнюхал Колька. Колька неодобрительно фыркнул, а Бублик эмоционально взрыл задними лапами снег, подняв лёгкое перламутровое облачко. Колька фыркнул ещё раз, отошёл в сторону и стал чесаться.

– Вот пожалуйста, Володя, – продолжил Семён Францевич. – Мы с вами стали свидетелями целой цепочки печальных событий. Сначала ваш Бублик, извините за выражение, немножко нагадил. Это нормально, но не очень приятно в смысле наблюдения над процессом. Или вы, Володя, внутренне ликуете и испытываете наслаждение творческого экстаза, когда гадят собачки? Скажите, только честно, как мэдик мэдику.
– Нет, насчет экстаза это…
– Вот так. Теперь сознайтесь как перед родным парткомом: есть ли принципиальная разница между поющей птичкой и гадящей собачкой?
– Ну, когда птичка поёт – это всё-таки приятнее…
– Это предрассудок, Володя. Печальный и в чём-то даже, извините, безобразный предрассудок. Хорошо, давайте перевернём ситуацию наизнанку. Вам нравится, когда на вас с неба, без объявления войны, вероломно гадят птички? Или когда поют собачки? Знаете, когда ваш Бублик поёт свои любовные сэрэнады, а вы, напрягаясь, как потный Сизиф, пытаетесь удержать этого безумного трубадура на поводке… Я не думаю, что вы в этот момент испытываете трепет умиления.
– Да уж… не испытываю.
– Конечно, не испытываете. Я вас умоляю! Брэдём дальше. Мой Колька явно не одобрил этот, скажем культурно, проктологический поступок Бублика. Вы видели его лицо? Бедный Коля! Представляете, какой щемящий водоворот печали совершился в его нежной душе? А что было потом?
– Что?
– Бублик, как это и положено, извините, кобелю, включил доминирующего самца. Он жестоко взрыл наст. Он поднял буран презрения к ближнему. Чем вверг в ещё большую грусть моего несчастного Колю. Смотрите, как чешется этот уязвлённый в самое сердце страдалец!

Страдалец, тихо поскуливая, терзал свои брылы задней лапой. Семён Францевич вздохнул, почесал бороду и продолжил:
– Брэдём дальше. Если мы спроецируем весь этот водопад природной печали на нашу с вами, Володя, человеческую жизнь, то вы поймёте, почему «начинается день безобразный» – это очень мудрый поэтический интеграл. У меня же ж на кафедре такие вот цепочки грустных человеческих интриг свершаются каждый день. У собачек, Володя, всё обстоит, скажем так, грубо, но честно. А у нас, у людей?.. Согласитесь, что человеческая история, извините за банальность, не внушает оптимизма.

Я молча согласился, утвердительно покачав головой. Семён Францевич тоже покачал головой.

– И этот какой-нибудь, извините за выражение, Адольф Калигула, наложив кучу грехов, идёт в лесопарк Битца, лыбится во все зубы, как голливуд, на солнышко (это я не про вас, Володя: вы не клали греховной кучки), слушает птичек и говорит вам за свой вселенский оптимизм…

Мимо нас проехала конная полиция. Четыре всадника на каурых, как молочный шоколад, блестящих лошадях. На лошадях ехали двое полицейских-мужчины и две полицейских-девушки. Очень красивые. Вообще почему-то все девушки в форме мне кажутся красавицами. А уж если они всадницы… И кругом почти весна… Я проводил красавиц полицейских долгим, задумчивым и, наверное, очень глупым взглядом, потому что Семён Францевич, почесав бороду, сказал:
– Закройте рот, Володя, этот эротический мираж уже исчерпан… М-да… Всё-таки хозяева очень похожи на своих собак…

Колька сказал «нару-нару-нару» и стал ещё более ожесточённо чесаться.

Помолчали. Семён Францевич почесал бороду.

– Красивые животные, – сказал я.
– Вы это, я надеюсь, Володя, про лошадок?.. Вот тоже ещё одно словечко, – тут же подхватил Семён Францевич. – «Красивый», «некрасивый»… Чем мой несчастный Коля, это прекрасное плацентарное млекопитающее отряда хищных семейства псовых, – некрасивей этих непарнокопытных. Предрассудок! Чем вам некрасив таракан и красив фламинго? Чем этот пернатый дистрофик лучше таракана, похожего на эполет кавалериста?
– Нет, Колька – симпатичный.
– Он не симпатичный, он – кр-р-расавец! Я вас умоляю, кажется, ваш мэнэстрэль Бублик, Володя, унюхал Прекрасную Даму. Он уже лёг на снег и охлаждает то, что немножко перенапряглось. Держите крепче, Володя, вашего жрэца любви. Бедный Бублик! Только представьте себе те вихри истомы и вожделения, которые бушуют в этой убогой шавке. Сейчас, Володя, Бублик – очень большой оптимист. Он знает цель и видит ориентир, как поется в той самой глупой песне. Но вы вашим домостроевским поводком истязаете его в самое сердце. Через минуту он будет грустить, как герой из галереи лишних людей… Держите его, Володя, потейте, как Сизиф, и оптимистично радуйтесь солнышку и птичкам.

Началось. Крики чаек. Вывернутые лапы. Хрип, слюна. Натянутый, как нерв влюблённого поэта, поводок.

Через десять минут Прекрасная Дама в виде бульдожки была забыта. Ещё через десять минут история повторилась с девушкой породы лабрадор. И ещё раз. Потом были восхитительные всадницы на шоколадных росинантах и колькино «нару-нару-нару».

И светило солнце, и пели птицы. И пахло речной лилией. И Семён Францевич не умолкал, щедро одаривая меня своим неисчерпаемым пессимизмом. И мы «брэли» дальше. И «день безобразный» медленно шёл к вечеру. Чтобы потом стать ночью и начаться вновь.

И я вас умоляю, чтоб это повторялось ещё пять миллиардов лет.