СВЕЖИЙ НОМЕР ТОЛЬКО В МОЕЙ СЕМЬЕ Родня Дядя Ваня, рассказывай дальше
Дядя Ваня, рассказывай дальше
23.04.2015 18:12
Дядя Ваня, рассказывай дальшеШла весна девяносто пятого года. Я подрабатывала в газете частной телестудии. Газетка была маленькая, а я замахнулась на целый разворот, на большой материал к 50-летию Великой Отечественной войны. И не поспевала, и не укладывалась в сроки, и чтобы не получилось тяп-ляп, на скорую руку решила отложить текст на пять лет, до следующей юбилейной даты.

– А следующего юбилея может и не быть, – сказал редактор. – Вообще 9 Мая может не быть. Всё в стране идёт к тому, очень на то похоже.

Это сегодня его слова звучат как гром среди ясного неба и кажутся дикими, кощунственными, невероятными. А тогда на экранах и страницах газет всё смелее рассуждали, что Советский Союз ничем не лучше фашистской Германии, наших солдат сравнивали с гитлеровцами. Помилуйте, говорили, какой праздник, какой парад? Впору каяться и голову пеплом посыпать.

Для меня утро 9 Мая начиналось с того, что я звонила в деревню дяде Ване. Поздравляла его, желала, чтобы таких майских Дней Победы было ещё много-много в его жизни. И чтобы раны не болели, и дышалось легко: у него были проблемы с застуженными на войне лёгкими. И чтобы любимая черёмуха буйно цвела под его окошком. Представляла, как он выпьет свои фронтовые сто грамм и сядет на лавочку, и проходящие мимо односельчане будут кланяться.

Хотя и в то время хватало злых и неумных людей. Завидовали тому, например, что дядя Ваня как инвалид войны ездил лечиться в Алушту, в санаторий «Ветеран». И тому, что ему бесплатно, как фронтовику, выделили маленькую «Окушку». Благоустроенных городских квартир тогда участникам Великой Отечественной не давали – вернее, давали тем, кто был более настойчивый, пробивной. Дядя Ваня к таковым не относился.

Нередко можно было в те годы услышать в очереди: «Мущина, не тычьте, не тычьте своей корочкой. Гос-споди, чем дальше от войны, тем их больше плодится».

Или кто-нибудь, разворачивая праздничный номер, с зевком ронял: «А, мура, читать нечего. Ветеранами всё забито». И кто-нибудь поддакивал торопливо: «Не говорите. Писарями-обозниками всю войну отсидели». Как, должно быть, больно было это слышать старику. Дядя Ваня служил артиллеристом на передовой.

Он – мой дядя по маминой линии. Со стороны отца с войны не вернулись два дедушки: Пантелей Михайлович Обухов и Василий Михайлович Обухов. Со стороны мамы – её старший брат Виктор Петрович Главатских. Это только самые близкие, а сколько было двоюродных, троюродных… И тех, кто вернулся с фронта и умер от ран. Кто скажет, что война не заглянула в каждый дом?

Помню, как в перестроечные годы приезжала в деревню к дяде Ване. Всё-то он возился по хозяйству, помогал дочери и зятю. То картошку мыл – задавать корм скотине, то гусятам вольер мастерил, то рамки для ульев строгал. Руки, даже больные, просили работы. В последнее время на разговор соглашался крайне неохотно. Удручённо махал рукой:
– К чему? Кому это нынче надо? Незачем. Развал в стране.

Настроение у него было подавленное, горестно-недоумевающее, как у многих людей его возраста.

Но я не отставала, и он под моим нажимом потихоньку углублялся в скупые воспоминания.

Родился Ванюшка и был семнадцатым членом семьи в избе. Летом вставали затемно, в три-четыре часа. Всей техники – несколько пар рук, в том числе детских. Вкалывали на прокорм живота своего. Голову от земли поднять было некогда…

Некстати появлялась почтальонка, приносила свежие газеты. Дядя Ваня садился в старое кресло, водружал на нос старенькие очки и по старой привычке – от корки до корки – прочитывал «прессу», хотя мало там находил для себя утешительного.

Но какой же он был сухонький, маленький в этом кресле! А тот прежний дядя Ваня из детства был большой, пузатый балагур и весельчак. Ну да, тот самый, про которого песню сочинили:
Дядя Ваня, хороший и пригожий,
Дядя Ваня, всех юношей моложе.
Дядя Ваня, чудесный наш толстяк…

К нему мы детьми обожали ездить в гости, хотя и злющие же у него были пчёлы!

Выпив с гостями за столом водочки, разрумянившись, пел он любимую песню о том, как много девушек хороших и много ласковых имён, но лишь одно из них тревожит… При этом не сводил лукавых глаз с супруги своей Катерины Петровны, маминой сестры. «Се-ердце! Тебе не хочется поко-оя! Се-ердце, как хорошо на свете жи-ить!»

Когда я к нему приезжала, беспокойное его сердце уже давненько пошаливало. И, чтобы он меня услышал, приходилось кричать громко, в самое ухо. И Катерина Петровна уже лежала под кустиком белого шиповника на сельском кладбище.

У дяди Вани была фотография, которую он называл «интернациональной». На ней, плечом к плечу: украинец – командир батареи Анисий Степанович Тур (город Залещики, Западная Украина), русский – командир орудия Василий Данилович Лащонов и удмурт – наводчик Иван Афанасьевич Ельцов. Дядя Ваня.

Была ещё тугая пачечка писем, пополнявшаяся с каждым годом. Это дружно фронтовое трио чудом воссоединилось после сорока шести послевоенных лет. Переписывалось, подтрунивало над своими болячками:
«Поставил здоровье на поточный ремонт».

«А ты уже на капитальный? Давай, Василь, держись за жизнь!»

В августе 1991-го Василий Лащонов перестал держаться за жизнь. Спустя семь лет остановилось сердце и Анисия Тура.

По просьбе дяди Вани я вслух перечитывала письма. Ну, о чём, кроме всего прочего, могли писать однополчане, орденоносцы, победители в великой войне?

«Сахарный песок по талонам 1,5 килограмма в месяц… Получил мясо, в ветеранском наборе майонез, горошек… Рынок за сто метров, и можно купить даже свежую рыбу». Это из 1988 года.
А это декабрь 1989-го:

«У нас очень много недовольных людей. Многие требуют невероятное: поставить памятник Степану Бандере. Требуют заменить Красное Знамя на жёлто-синее петлюровское, серп и молот – на трезуб…»

Эй, Анисий Степанович, невероятное-то давно стало очень даже вероятным.

«И всё это, – строго продолжал Тур, – требует от нас, ветеранов, много усилий и разъяснительной работы среди населения. Что мы и делаем».

Дорогие, наивные старички – такие трогательные в своём беспомощном желании приостановить неумолимое колесо истории своими слабыми худыми руками! Десятки, сотни лет это колесо равнодушно катит по человеческим судьбам, перемалывая их в порошок. И кто-то так же взывал к разуму, к памяти, к святыням.

А вот уже из девяностых годов – не письмо, а исполненный отчаяния вскрик: «Что творится в стране! Очень гнетёт душу, и больно за всё прожитое».

– Ну ладно, дядя Ваня, рассказывай дальше.

А дальше: вырос статный, голубоглазый, белокурый Ванюша, выучился на учителя. Почему на учителя? А потому: не было в ту пору на селе более видной, более светлой и уважаемой профессии.

Он работал в Пермской области, когда началась война. Точно отвратительная серая жирная полоса в одну минуту разделила жизнь на две части. Нет, на две жизни: до и после.

Не смогла я описать ту войну, которую прошёл дядя Ваня до Витебска, до сорок четвёртого, из которого вышел со многими тяжёлыми ранениями и наградами. Сколько ни старалась воспроизвести его рассказы, получалось старательное хронологическое изложение событий плюс моя фантазия.

Как правдоподобно ни изображай человеческую смерть на войне, а солдат умирает обыденней, проще и оттого страшнее. Потому что делает это не на камеру и не дублем, а один раз в жизни – первый и последний.

И даже если это убийство убийцы и ты убиваешь палача, насильника, зверя, вторгшегося в твою страну, – тяжкое и грязное это занятие… Ведь не обученные спецназовцы воевали, а русские мужики, до того мирно пахавшие землю, рубившие избы, учившие ребят… В этом месте дядя Ваня умолкал и вешал седую голову.

По этой причине дядя Ваня не мог смотреть фильмы о войне. Слащавые, лубочные из сталинских времён, как «Беспокойное хозяйство», «Небесный тихоход», «В шесть часов вечера после войны», – смотреть было противно. Талантливые, как «Иди и смотри», – слишком больно. И даже любимейшие «В бой идут одни старики» и «А зори здесь тихие», без которых я не представляю 9 Мая, – дядя Ваня не принимал сердцем. «Не то, не то…»

Что бы он сказал о нынешних скороспелках, эрзац-фильмах а-ля американский боевик, спешно и жадно осваивающих киношный бюджет? А молодёжи нравится, думают: эти стрелялки, игровые бравые пиф-паф – и есть война. Попробую взглянуть дядиваниными глазами на один из таких фильмов.

Героини на передовой: татуированные бровки, полированные лобики. Блестящие от крема лица неподвижны, как маски, чтобы избежать нежелательных мимических морщин. Голоски безучастные, точно читают роль по бегущей строке. Вообще, будто не с поля боя, а только что из спа-салона, из шоколадного обёртывания или из фитнес-клуба.

А фронтовые-то девчата случались и некрасивые, скуластенькие, редкозубые да безбровые. Волосы старались стричь покороче: чтобы вшей легче было выводить. Частенько шмыгали простуженными курносыми носами. И всё равно это были самые милые, простые, нашенские девчата – смотрите фронтовые фото.

Ну, а уж у лётчиц часто была обветренная, обмороженная в лохмотья кожа в чёрных струпьях, хотя они перед вылетом толсто мазались гусиным жиром… Какие там фарфоровые личики.

Залечив раны, дядя Ваня снова учительствовал. Получил звание «Почётный гражданин района». И, пока ноги ходили, был пропагандистом.
Он говорил: «Человек – высший разум».

А ему говорили: «Нет, человек – животное. Выживает не умный и добрый, а хитрый и жестокий. Выживает сильнейший».

Он говорил: «Взять незаработанное – значит украсть».

А ему говорили: «Дураки, что не крали. И слова такого нет – «воровство». Есть: предприимчивость».

Он рубил ладонью воздух: «Не место красит человека, а человек – место. Каждому – по труду».

В ответ бойко парировали: «Вы к чему призываете – назад в совок, к уравниловке? Равенство-братство-справедливость? Забудьте, дорогой товарищ».

Он говорил: «Все народы – братья».

А тогда, в девяностые, с одной стороны тыкали пальцем: «Оккупанты, империалисты!» С другой же вопили: «Русский, протри глаза! Ох, и пожировали нацокраины за твой счёт!»

Особенно больно ранили его сердце заполонившие тогдашние газеты объявления: «Продам-куплю ордена и медали ВОВ». Ну что же, говорил он, давайте пойдём дальше. «Куплю совесть. Недорого». «Предлагаю по сходной цене душу». «Отдам в хорошие руки престарелую мать».

Ну, вот и всё. Вечереет. Дядя Ваня снимал очки с перевязанной дужкой, тщательно укладывал фотографии в альбом, письма – в папку… Маленький, сухой, утонувший в своём старом кресле. Бьющее из деревенского окошка красное закатное солнце освещало трогательно, по-детски дыбом торчавшие над головой остатки светлого пуха – как нимб.

Такой он и остался в моей памяти. Дядя Ваня Ельцов перестал держаться за жизнь пятнадцать лет назад. Умер он легко, ночью, во сне. Вечером сходил в баню, переоделся в чистое. Как боец перед последним решающим боем.

Надежда НЕЛИДОВА,
г. Глазов, Удмуртия
Фото из личного архива

Опубликовано в №14, апрель 2015 года