Рейс в Москву задерживался на два часа. В аэропорту я основательно закупился местной косметикой на основе пантов оленя. Для жены. Скраб, гель для душа, крем дневной, крем ночной, мыло, смесь для ванны, тоник, лосьон, молочко для тела.

Кстати, очень хорошая косметика. Совсем не хуже французской. А то и получше. Настоятельно рекомендую.

Съел я пирожок с капустой, запил квасом. Поикал. Сижу. Думаю про панты. Верчу в руках книжку, которую мне нужно непременно в ближайшее время прочитать и отрецензировать. А читать, если честно, лень. Чтиво, мягко говоря, специфическое.

И тут подсаживается ко мне весёлый старикан. Лет семидесяти пяти – восьмидесяти, не меньше. Явно слегка навеселе. Бодрый, подвижный. Невысокий, поджарый, глаза синие, с каверзинкой. Весь розовый, с аккуратными усиками цвета лунного инея. Улыбается:
– Вон вы сколько рогов накупили. Супруге?
– Ей.
– Анне?
– Да… – я опешил. – А?..
– Хорошее дело. Есть такая сибирская примета: не хочешь, чтобы жена тебе рога наставила, – сам ей подари панты… Вы ведь не сибиряк?
– Нет.
– Сразу видно.
– А как вы определили? И насчёт Анны…
– Профессия у меня такая… Вы – москвич. Я уверен. И – гуманитарий. Так?
– Точно! А что у вас за профессия, если не секрет?
– Теперь не секрет.
– ?
– Я разведчик. В прошлом, конечно. Уже двадцать лет на пенсии. Полковник КГБ. Так что я всё о вас знаю, – старикан заговорщицки-ласково улыбнулся.
– Ух ты!
– А вы всё-таки – гуманитарий.
– Типа того. Филолог. Преподаю. Рассказики пишу для газет-журналов.
– Ну, тогда дарю сюжет. Такого сюжета вы нигде не найдёте. Хотите?
– Очень.
– Вас зовут Владимир?
– Да!.. А?..
– А меня – Борис Петрович. Очень приятно. Я, собственно, почему к вам, Володя, подсел…

Старикан залез во внутренний карман своего пиджака, достал паспорт. Раскрыл.

– Ой! – сказал я.

Паспорт был мой.
– Он вон там, около пантовой лавки лежал. Ну, я и подобрал. Оглянулся – вижу, вы мирно пирожок жуёте… Держите.
– Спасибо!
– Не за что… И извините за спектакль.
– Погодите… Погодите, Борис Петрович. Ну, «Владимир», «Анна», «москвич» – это понятно… Это есть в паспорте. А насчёт «гуманитария»?.. Об этом в паспорте нету.
– Нету, Володя. В паспорте – нету. Но, во-первых, посмотрите на себя в зеркало. У вас не лицо, а, извините, избранные труды по истории раннего французского символизма. А во-вторых, эта книжечка у вас в руках, опять же извините, – чистый диагноз.

В руках я держал книжку под названием: «Когнитивная поликодовость межкультурной коммуникации. Вербальные и невербальные аспекты диалога культур».

– М-м-м-да, пожалуй… – согласился я, почему-то густо покраснев.
– Я вообще-то, Володя, живу в Москве. Хотя родом – сибиряк. А сюда, в Якутск, прилетел, потому что у меня тут правнук родился. Назвали в честь меня, Борисом, – шмыгнул носом собеседник и гордо погладил лунный иней усов.
– Поздравляю, Борис Петрович!
– Спасибо. Два дня отмечали. Вот сейчас улетаю. Поэтому…

Борис Петрович залез в другой внутренний карман пиджака и извлёк оттуда плоскую овальную фляжку.

– Предлагаю… Нет, настаиваю и ещё раз настаиваю на «по бульке» за моего Борю. Тем более что фляжку надо до полёта допить. А там ещё булек на шесть…

Фляжка у него была очень интересная. Явно старинная. С причудливым вензелем: «О. Е.». Кроме отвинчивающейся крышки сверху фляги, справа и слева, как два ушка, были привинчены ещё две крышки. Все три явно служили стопками. И на всех был точно такой же вензель – «О. Е.». Только маленький.

Борис Петрович открутил две крышки – сверху и слева. Разлил. Граммов по двадцать.

– Интересная у вас фляжка, – сказал я.
– Очень. Сейчас расскажу. Держите. Прозит! (За здоровье! – нем. уст.) За Борю!
– За Борю! Прозит!

Мы выпили.

– Очень оригинальный вкус, – вставил я.
– Это настойка. Сами, Володя, догадайтесь, на чём.
– Ясно…
– Да, всё на них же, на пантах. Там ещё кое-что: травы-ягоды-грибы… Но это не важно. Очень полезная вещь. Иммунитет и так далее. Слушайте же, Володя. Сюжет…

Этой фляжке уже полвека, даже больше. Я её заказал в шестьдесят первом году после полёта Гагарина. Но Гагарин-то Гагариным, а в шестьдесят первом одному человеку, который умер на десять лет раньше, исполнилось бы девяносто лет. И человек этот был – священник. Русский, не побоюсь этого слова, поп. Хорошее это слово, крепкое – поп, и не вижу я, кстати, в нём ничего оскорбительного.

Поп, он же отец Евстафий, сельский батюшка из большого сибирского села Р., в моей жизни сыграл роль самую огромную и светлую. Так что этот «заветный вензель О да Е» – не просто так.

Но сначала я должен два слова сказать о себе. Очень коротко. Я, Володя, круглый сирота. Подкидыш. Так что Петрович я – так, навскидку… Липовый я Петрович. Даже не знаю, в каком году родился. Где-то в начале тридцатых годов. В паспорте мне потом написали тридцать третий. Но – плюс-минус год. То есть, может быть, мне восемьдесят четыре, может – восемьдесят два… Но это не важно.

Нашли меня примерно годовалым в поле в стогу, летом, то ли в тридцать четвёртом, то ли в тридцать пятом году. В Сибири, в какой-то деревне. Жил я в какой-то семье. Не знаю, не помню. Потом меня передали в другую деревню, в другую семью. Потом в третью. Сплошной туман. Места там глухие, до райцентра – сотня километров.

В общем, известно, что в тридцать седьмом я, наконец, попал в село Р. И меня взял к себе тот самый отец Евстафий. Сочный был поп. Большой, сильный, гривастый. Лесков бы, Николай Семёныч, из него всеобязательно какой-нибудь сказ соорудил. К тому времени он был уже шестидесяти шести лет. Попадья его несколько лет назад умерла, четверо детей разлетелись кто куда. И жил он один.

Тогда были страшные гонения на церковь, но отец Евстафий каким-то чудом репрессий избежал, и церквушку его тоже каким-то чудом не закрыли. Хотя нрава отец Евстафий был крутого и в выражениях в адрес советской власти не стеснялся. Ленина именовал «картавым обмылком». Сталина – «тараканом в сапогах». И ничего, пронесло. А во время войны стало полегче: товарищ Сталин с попами помирился. И опять же чудо: меня хотели отдать, как и положено, в городской детдом, но отец Евстафий сумел оставить при себе. Не отдам, говорит, дитё мякиной питаться. У него было какое-никакое хозяйство, ел я по тем временам сытно.

Отца Евстафия в селе любили. Помогали с продуктами. В Р. работала школа, куда я и пошёл перед самой войной.

Ну и вот. Учился я плохо. «Божественные книги», и не только «божественные», которых у отца Евстафия было дома много, я тайком читал. Много читал. Все подряд. И житие Александра Невского, и «Как закалялась сталь», и «Трёх мушкетёров»… Ещё тот винегрет. А вот в школе всё время дрался, хулиганил. Уроки делать не любил. И получал двойки. Особенно много – за поведение.

Отец Евстафий (я его тятей звал, а он меня – Борянка) наказывал меня за двойки своеобычно. А надо сказать, была у тяти одна слабость: под старость он стал налегать на кагор. Узнал он, что трое из четверых его сыновей погибли на фронте, – и обмяк. Хотя внешне это вроде бы никак и не проявлялось. Службы вёл исправно. Но дома, как он говорил, «орошал чревие».

И вот: прихожу я из школы с двойкой, а тятя уже основательно «напричащался кагорчиком».

– Двойка?
– Двойка, тять.
– За поведение?
– За поведение, тять. Я Кулебякину по сопатке смазал.
– Резон?
– Он мне в карман чернил налил.
– Та-а-ак. Ну, не обессудь, Борянка.

Он брал Священное Писание, открывал страницу, ногтём отмечал:
– От сих до сих. Книгу сию надобно вдоль и поперёк уразуметь. Учи. Не выучишь – питание в пузо не дам, а зад сполна кушаком напитаю.

Я учу. А память у меня, надо сказать, была очень хорошая. Можно сказать, исключительная. Сейчас я уже памятью ослабел, даже телефоны стал записывать. Возраст… Через десять минут:
– Тять, я выучил!
– Эка ты её, шалавник, лихо умиропопил. Ну, бубни, Борянка.

Я выдаю ему всё как есть наизусть.
– Лих ты на зазубрёж. Ладно. На тебе: от сих до сих.

Отец Евстафий даёт мне чуть не страницу, ставит песочные часы.
– Ну, гони…

Я «гоню», тятя «усугубляет» в кагорном направлении.

Часы высыпаются, я кричу:
– Тять, я выучил!

Проверка. Всё чисто. Слово в слово. Ладно.

– От сих до сих. Выучить: где в какой строке какое слово.
– Как это, тять?
– А так. Вот гляди: к примеру сказать, третья строчка сверху – шестое слово спереди. Или, скажем, так: седьмая строчка снизу – третье слово сзади. И так чтоб всё, без изъятья. Усёк, обормот?
– Усёк, тять.

Что делать? Я учу. Тятя тем временем «вельми накагоривается».

– Я выучил!
– Ну! Четвёртая строка сверху, второе слово сзади.
– «Небесного».
– Так. Восьмая сверху, третье спереди.
– «В».
– Не «в», солёно твое ухо, а «в синагогах». Попался, памятка!
– Не, тять, не попался: «синагогах» будет уже четвёртое, тять, а третье, тять, – «в». Предлог его звать. Предлог – тоже слово. Оно считается, тять.
– Ишь ты, ушаста Борянка, дырява портянка. Умиропопил попа. Ладно, иди картошку лопай. И сахариновая кофинетка там на салфете лежит. Баба Нюра принесла. Можешь освоить.

На следующий день я – опять в драку. Двойка. Отец Евстафий в кагорном пылу ещё усложняет задание:
– От сих до сих – все слова сзаду наперед.
– Как это?
– А так. Вот тебе, навскидку, богомерзкое слово «бес», тьфу-тьфу-тьфу его совсем, врага!.. Как сей утлый «бес» будет наизнанку?
– «Себ».
– Так ему, хвостатому. Давай, переиначивай: от сих до сих.

Я учу, тятя окагоривается.

– Тять, выучил!
– Ну, Борянка-борзянка, держись. Вторая строка сверху, третье слово сзади – сзаду наперед…
– Йанис.
– Так. Синай. Верно. Четвёртая снизу, второе спереди – вали наизнанку…
– Э-э-э…
– Что «э-э-э», прокололся?
– Не, тять. Щас. Э-э-э… Е-ы-н-й-ы-в-о-к-о-т-с-е-ж… Тять, а что такое «жестоковыйные»?..
– Кои шею свою во вражью упряжь не гнут… Вот же ж ты какая у меня Борянка растёт жестоковыйная!..

На следующий день я опять несу двойку. Снова-здорово. Выучить задом наперёд «все строчки от сих до сих». Выучить все буквы сверху вниз и наоборот. Выучить все слова по номерам на странице. И так далее.

Так со мной тятя развлекался лет пять. Пока я вдруг не стал истово учиться. Сразу после войны. А что: память свою так надрессировал – страницу задом наперёд за пару минут заучивал. Да и вообще так бывает: вчера – шпана сыроштанная, завтра – отличник. Окончил я школу на всё пятёрки. Пошёл в армию. В армии мне пришло письмо: отец Евстафий скончался в пятьдесят первом. В возрасте восьмидесяти лет. Похоронили тятю. Всем селом хоронили. Бабы, говорят, выли. И собаки тоже. Давайте-ка, Володя, помянем его. Огромной был души тятя мой. Несоразмерной ничему души. И нет, скажу я вам, Володя, чуднее и чуднее на свете человека, чем такой вот простой русский поп. Слава русскому попу! Вот что я вам скажу… Слава попу. И Царствие Небесное тяте моему, отцу Евстафию.

Мы, не чокаясь, выпили.

– Ну и вот, – продолжил Борис Петрович. – Отслужил я армию. Поступил в военное училище. Там меня заметили. Кому надо. Потом – разведшкола. И какое же было моё удивление, Володя, когда в этой самой разведшколе преподаватели, помимо, конечно, всего прочего, стали проделывать с нами, будущими разведчиками, то же самое, что и тятя со мной. Правда, не на Священном Писании, конечно, а на газетах и романах. И без кагора. А так – та же песня. Третья снизу. Строка наоборот…

Ну, потом я учился в Академии. Дальше – всё как положено. Явки. Пароли. Резидентуры. Во многих странах работал. Но это я вам как-нибудь потом расскажу. Лет через тридцать… – улыбнулся он, огладив усы. – Давайте-ка допьём фляжку, а то скоро посадка.

Он разлил. Мы выпили. Борис Петрович подумал. Сказал:
– Да, ровно шесть булек… Странная штука жизнь. Я вот: сирота-подкидыш, поповский пасынок и – чекист-коммунист. А не был бы сиротой – не стал бы пасынком поповским, а тогда Писание бы вдоль и поперёк не уразумел. А не уразумел бы – не стал бы полковником разведки. Точно знаю: не стал бы. В общем: ИндопсоГ итуп ымидевопсиеН. УвтсечетО ужулС! ЬнимА.
– Что?..
– Неисповедимы, говорю, пути Господни. Служу Отечеству! Аминь. Пойдёмте, Володя. Скоро посадка.

В самолёте мы сидели в разных частях. Я – в хвосте, Борис Петрович – в голове. Весь полёт я проспал. После посадки в Домодедове я потерял нового знакомого из виду. Наверное, он быстро ушёл вперёд. Больше я его не видел. А со мной остался его сюжет и мой паспорт, который благодаря Борису Петровичу не стал подкидышем.