Как и большинство ленинградских одногодков, Коля был атеистом.

Соседа слева достало шальным осколком – наклонившись вперёд, беззвучным кулём полетел в чёрную воду.

«Господи, спаси и…»

Сзади кто-то увесисто хлопнул Колю по плечу. Усатый старшина Данилюк протягивал большой кусок говяжьей тушёнки на штык-ноже, наклонившись ближе, прокричал в ухо:
– Жри!.. Отвлекает!

Мясо застряло в глотке и никак не хотело проглатываться. Прямо у борта в очередной раз вздыбилась вода. Сосед справа привстал и, схватившись руками за грудь, рухнул в реку…

Буксир с ходу ткнулся тупым носом в прибрежный песок.

– Вперё-о-од! – хрипло орал взводный.
– Пашё-о-ол! – толкнул Николая в спину старшина.

От толчка Коля полетел в Волгу, окунулся почти с головой, хотя глубина была по пояс, бежал, как и все, по жёлтому пляжу, карабкался вверх по откосу, стрелял, пытался колоть штыком, но первого в его жизни немца успел застрелить кто-то другой…

Коля очнулся в санбате. В глазах мелькали заляпанные кровью халаты медиков.

– Живучий! – донёсся откуда-то сбоку уважительный хриплый голос.
– Укольчик! – ласково предупредила женщина.

В тот же миг обожгло плечо, и Коля снова отключился.

Ещё он помнил, как стучали колёса санитарного поезда и как стучали его зубы о горлышко алюминиевой фляги.

Потом был госпиталь, где его снова оперировали… И долгое возвращение к жизни. Сосед по койке помогал заново учиться ходить. Конопатая санитарка Даша читала перед сном книжки всей палате…

Колю вызвали на врачебную комиссию, сказали: он больше не воин. Из шести пойманных на Мамаевом кургане осколков два извлекли в медсанбате, два – в тыловом госпитале, а с двумя, что у самого сердца, парню предстояло жить…

С орденом Отечественной войны и нашивками за ранения Коля служил поваром в учебном центре, где готовили новых и новых новобранцев для пехоты. По радио «от Левитана» узнавал о боях на Курской дуге, о форсировании Днепра и операции «Багратион», в День Победы счастливо кричал «ура!» и размахивал поварёшкой…

С тех пор Николай готовил пищу дома. Особенно удавались моему первому тестю борщи, рассольники и каши с мясом – гречневая и перловая.

Демобилизовавшись, тесть вернулся в родной Сестрорецк, устроился токарем на знаменитый инструментальный завод. Выпивал в меру, но, к великому недовольству врачей, много курил, а ещё любил танцевать и драться на местной танцплощадке, за что удостоился в городке почётного прозвища – Коля-Чума.

В словаре синонимов «чумовой» означает, кроме прочего, балдёжный, шалый, одурелый, улётный, отпадный, опупенный, офигительный, крышесносный…

Без сомнения, таким Коля и был.

В пятидесятом его даже посадили за то, что в понедельник опоздал на работу на пятнадцать минут.

– Ну а как ты думал? – спрашивал меня на кухне тесть в минуты редких посиделок. – Время было такое… Не забалуешь. Дней двадцать нары давил, а потом вызвал следователь, насмешливо прищурившись, молвил: «Вали домой, орденоносец, и больше не попадайся». С тех пор я ни разу никуда не опаздывал, ни-ни… Давай ещё по одной!..

До тридцати лет Николай холостяковал, а потом сразу взял и женился на моей бывшей тёще, разбив на танцплощадке «бошки» двоим её ухажерам. А потом у них родилась девочка – моя бывшая жена.

Остепенился ли Коля? Частично да. Однако продолжал заводиться с полуоборота. Идёт, бывало, с работы и видит: пацаны играют в футбол. Тут же Коля – пиджак долой и становится в ворота. Домой приходит в темноте усталый, штаны на коленях порваны…

Или идёт Коля в хорошем костюме по берегу речки Сестры и видит – люди ловят корюшку. И вновь без раздумий – пиджак долой, штаны и ботинки прочь, прыгает в холодную апрельскую воду, завязывает майку узлом и ловит, как неводом. Домой возвращается мокрый, но с полной майкой свежайшей корюшки… В те времена главный балтийский деликатес ещё можно было ловить мужской майкой.

Как и всякий толковый токарь-инструментальщик, Коля был человеком с творческой жилкой: мог собрать-разобрать-починить какой угодно прибор – от утюга до лампового телевизора. Любил прогуливаться вблизи новостроек, извлекая из грязи и песка деревяшки, которые после высушивания и обработки превращались в полочки, стеллажи, табуретки…

Двухкомнатную квартирку-брежневку, запоздало полученную в Ленинграде на проспекте Культуры, тесть отремонтировал сам: дощечка к дощечке постелил паркет, плиточка к плиточке отделал ванную и кухню.

Всякий раз, когда, погостив, мы собирались обратно в Севастополь, тесть ходил кругами возле чемоданов и коробок, а потом переукладывал, и вещей становилось вдвое меньше.

«Для нас» он прикупил в часе езды от города двухкомнатный сборно-щитовой домик, сделал из него конфетку на зависть соседям и очень сокрушался, что у нас с женой не дачная психология…

Помогая тестю на даче, я всякий раз срывался ночевать в город, где можно посидеть с однокашниками в кафе или просто принять ванну и посмотреть телевизор. В очередной раз тесть попросил оставить ему послушать мой новенький кассетный японский магнитофон.

Уже вернувшись в Крым, я захотел завести любимый «Пинк Флойд» и на середине бессмертной композиции «Стена» вдруг услышал хриплый голос Коли: «Ну, давай ещё по одной, Григорий Иванович!.. За наши военные годы!.. Будь здоров!..» «И ты будь здоров, дорогой Николай Александрович!..» – забулькал в ответ голос одноногого ветерана – соседа по даче.

Моему негодованию тогда не было предела.

В отличие от тёщи и жены, тесть искренне полюбил Севастополь и частенько, осенью или зимой, наведывался ко мне, когда я жил один.

Когда мы получили квартиру, тесть жил у меня всю зиму и сделал в двушке такой же добротный ремонт. Помогая ему по мере сил после службы, я впервые в жизни обучился многим созидательным премудростям.

Колю искренне полюбили все мои друзья. Бывало так: тесть в пятницу наварит-нажарит-напарит, а мы принесём водочки и до рассвета слушаем… В такие минуты я узнал, что тесть – ещё и дальний родственник знаменитого сестрорецкого пролетария, который в своём шалаше прятал Ильича от Временного правительства… На дворе стояли лихие девяностые.

– Теперь о Ленине чего только не говорят, – вздохнул кто-то из моих друзей.
– Да нормальный он был мужик, Ильич! – подытожил тесть. – Я  вам, парни, вот что скажу: мой двоюродный дядька знал в людях толк и никогда не врал.

И мы поверили.

Однажды я вернулся домой на рассвете. За завтраком неубедительно оправдался перед тестем: служба, мол…

– Вовка! – позвал он меня, когда я собрался уходить. – Вовка, погоди… Я вот что тебе скажу… Если у тебя девка завелась… Ну, для разрядки, что ли… Так ты её сюда приводи. Нечего по саунам шастать… Понимаю тебя… Полгода один…

Тогда я не нашёлся, что ему ответить.

Той зимой за рюмкой он впервые рассказал мне и про войну, и про то, как сидел за опоздание на работу, и про нравы на Сестрорецкой танцплощадке… И я понял не по заметкам в «Правде» и «Известиях»: а ведь жизнь тогда била ключом! И ещё как била! И ничего нового не изобрело наше «демократическое» современное человечество – всё уже было даже в те, «абсолютно правильные» сталинские времена.

А однажды он притащил домой поддатого ветерана Ваньку. Мы добавили на кухне, и я (тоже впервые!) узнал из уст очевидца, что такое легендарный Евпаторийский десант, когда до последнего патрона удерживаешь пирс в надежде на подмогу, но катера не пришли, и ты сидишь под причалом с простреленным плечом по горло в ледяной воде, а по причалу ходят фашисты, добивают наших раненых моряков…

Помню, в севастопольском троллейбусе мы заприметили очень красивую девушку.

«Слабо? – подмигнул мне тесть. – Смотри, как надо!»

О чём они говорили, я плохо слышал, но дома тесть гордо предъявил записанный на бумажке телефон, а потом щёлкнул зажигалкой и сжёг листок из девичьего блокнота.

– Тебе не дам! И не потому, что ты муж моей дочери, а потому что такие трофеи надо добывать самому!

С тех пор всякий раз, встречаясь или прощаясь, мы обнимались размашисто, по-мужски, и он искренне целовал меня в щёку.

Моего сына и своего внука Саньку тесть обожал, но при этом громко ссорился и чуть не дрался с ним из-за игрушек. К тому времени ему исполнилось семьдесят, и тёща вздыхала: «Что малый, что старый…»

Тогда же (сказалась контузия) тесть стал терять слух, вставал поутру позже всех, являлся на кухню заспанный в синих тёплых кальсонах и растерянно стоял в дверях.

– Будешь есть, Коля? – спрашивала тёща.
Тесть приставлял к уху рупором ладонь и грозно вопрошал:
– А-а-а-а?!

По просьбе родни я потащил его к друзьям в престижную академическую клинику. Тестя прослушали и просветили «от и до», потом сказали:
– Крепок как пень! Если бы не контузия и не осколки в средостении – прямой кандидат в долгожители.

В который раз ему посоветовали бросить курить, но тесть опять отмахнулся, смолил как паровоз в туалете ядрёную «Приму» по три пачки в сутки. Домашних спасал лишь изобретённый им лично мощный вытяжной вентилятор.

Беда пришла, как и ко многим, неожиданно. По ветеранской линии тестя оформляли в санаторий, врачу не понравилась флюорограмма, пациента перепасовали к пульмонологам, а те – к онкологам. В тот же день с женой мы срочно выехали в Петербург.

Никогда не забуду, как навестил тестя в клинике. В просторном коридоре было тихо, светло и спокойно. Колю я нашёл в холле: лукаво хмыкая, он обыгрывал в шахматы худущего, с землистым лицом, соседа по палате.

– Вовка! Вот молодца! Давай забирай меня отсюда. Отказ от операции я написал сегодня утром.

Жена попросилась поговорить доверительно с заведующим отделением.

– У него в самом деле рак? – с холодком в голосе спросил я.
– Рак, – расцвёл в улыбке онколог. – Самый что ни на есть настоящий! Плоскоклеточный, малодифференцированный, неороговевающий.

Онколог говорил с таким наслаждением, будто ел любимое блюдо…

Неподалёку от дома тесть предложил выйти из трамвая.

– Тут рюмочная есть неподалёку. Настоящая, питерская. Давай посидим, прежде чем домой… Мне теперь всё можно. Бабы не унюхают, а унюхают – их проблема.

За стеной «стекляшки» повис затяжной ленинградский дождь. До сих пор не могу забыть ту водку «Распутин» и бутерброды с норвежской сельдью и колечками лука.

– Ты как, Вовка? – спросил меня тесть. – Если нормально, давай повторим, а то когда ещё придётся…

Не пришлось. В тот же день меня вызвонили из Севастополя обратно на службу, а через полгода тестя похоронили на Сестрорецком кладбище в светлых сосновых дюнах, неподалёку от могилы писателя Зощенко.

Бывая в Сестрорецке, я вспоминаю каждый раз его слова: «Москвичам не по нраву питерские за их вольный дух, а питерским, за то же самое, не по нраву сестрорецкие. Сестрорецкие – они особенные…»

В последний миг его жизни рядом сидела моя жена, его дочь.

– Знаешь, как это было? – рассказывала потом Наташка. – Он тяжело переносил «химию». В тот день пообедал без аппетита, подремал, а потом открыл глаза, посмотрел на меня, подмигнул и сказал озорно, как в молодости: «Ну, я пошёл». И всё.

И всё… Что же осталось у меня на память о нём? Только фото, где он с орденом Отечественной войны на груди идёт с Санькой в День Победы по Невскому проспекту. И оба счастливо, до ушей улыбаются.

И всё… Нет, пожалуй, ещё. Совсем недавно я решился проститься с любимой коллекцией магнитофонных записей. (Цифра рулит!) Напоследок поставил любимый «Пинк Флойд», плеснул в бокал хорошего вина. Плёнку слегка тянуло от старости, но ведь это тот самый (!) мой (!) «Пинк Флойд»! Дошло дело и до заветной «Стены», и вдруг в динамиках забулькало, зашипело, и я услышал: «Давай ещё по одной, Григорий Иванович!.. За наши военные годы!.. Будь здоров!» «И ты будь здоров, дорогой Николай Александрович!»

И всё… Нет больше Коли-Чумы. И одноногого соседа по даче Григория Ивановича – тоже нет. И Ваньки, морского десантника, который с простреленным плечом сидел в ледяном прибое под евпаторийским причалом, давно не стало. Не стало атлантов, державших на плечах огромную страну… А ведь когда держали, никто вокруг не признавал в них атлантов…

И долгая жизнь уместилась в пунктир тропинки от шалаша в Разливе до встающей на дыбы от разрывов волжской воды, от грязных госпитальных бинтов до скрипучей сестрорецкой танцплощадки, до наших севастопольских посиделок и шахматной доски в холле онкологического стационара. Какая же она короткая — тропинка человеческой жизни!..

И так ли надёжно было для страны моё плечо? И кому сдавать нелёгкую вахту атланта?
Вчера неожиданно позвонил сын Санька.

– Слышь, батя, а давай махнём восьмого мая в Сестрорецк, приберёмся у деда Коли, а потом посидим?
Неужели дошло?