Счастье, счастье! Где оно?

У таксиста. И в кино

Дважды Герой, Труда и Голливуда, с прошлой осени кручу я баранку в лучшем городе весны. Много раз я встречал людей в критический момент их бытия: залитых счастьем, или полнотою жизни, или отрицанием этой жизни по самое некуда. Люди годами живут и не встречают своих. А я только вздохну, за поворот сверну – и вот они… Голливуд кукожится, млеет и просит: ну, подари нам ту тётку с Таганки! Что, тебе жалко? Ты ещё наездишь, навстречаешь, наслушаешься… Мне не жалко, но тётка – моя. Кину она не впрок. Кино обманчиво, а счастье безыскусно. Счастье – самый верный друг. Друзьями не разбрасываются.

Супоросная мать

Конечно, тётка была прекрасной. Она вышла из пены морской. То есть из книжных подворотен провинциального города Карманова. Или из лихих Луховиц, где по сердцу течёт Ока, а вдоль Оки растут огурцы. Или из любого другого Чеширепска, где сельпо – это центр вселенной, где хлеб пахнет печью и войной, где соседи – враги, но и братья навек.

Тётка была толста, но сноровиста. На лице за щеками-холмами прятались глаза-бусинки и нос варёной морковкой. Ловила она такси с тревогой, на Золоторожском валу чувствовала себя инопланетянкой. Как бы не обмануться, как бы к прохиндею не попасть, как бы с русским чёртом беды не нажить, а от нерусского чёрта убежать.

– Куда же тебе, мать? – участливо спросил таксист.

– А вот… – и тётка махнула рукой в центр.

А в руках – сумки-охлумки. Да не ездят такие тётки в такси! Они и в метро, как мышки, вдоль стены крадутся, от одного вокзала до другого, словно по минному полю. Откуда же такая смелость?

Села назад, сумки с собой, намертво к рукам прикованные. Дух перевела.

– Мне это, к метро… до вокзала ведь не повезёшь… Денег-то сколько?

С волнением спрашивает, ожидая подвоха.

– Двести рублей первые десять минут, – говорю я.

– Двести рублей?!

И ужас в бусинках и морковке.

И вдруг:

– Ладно! Вези. У меня сегодня праздник.

Родная ты моя тётка! Человек рождён для праздника. А работа – лишь побочный эффект жизнедеятельности, чирей на лице радости. Ты – молодец, но как ты догадалась?.. Головой думаю, а ртом говорю:

– Что же за праздник?

А она:

– У меня вот тут вот… – на грудь показывает, – так сейчас горячо, словно София Ротару поёт.

– Мать честная!

Таксист руками всплеснул да руль отпустил от неожиданности. А тётка:

– Как всё хорошо на свете устроено… правильно, для простого человека… Есть в Москве правда!

– Мать, не томи. Рассказывай уже, а то не поверю.

– А ты и так не поверишь. Городской человек, да, небось, неверующий… Благословение я получила!

– Благословение? На что?

– Страху-то… Всю службу стояла, тряслась как осиновый лист. Мне сказали: всех пропусти, дождись, когда самый главный… как его… забыла… выйдет с крестом, и к нему самая последняя иди и проси… Так я и стояла всю дорогу. А он, как назло, три или четыре раза выходил с крестом и всех это… двумя руками окрещивал. Когда идти? Наконец кончилось всё. Хор пел-пел и замолк. Все идут ручку целовать, и я сзади. А у самой сердце прыгает… Даст, не даст… Подхожу и, как учили, говорю… Ваше пе… перво… освященство! Так и так, благословите свиней разводить… Я их так люблю, так люблю… с детства с мамкой на скотном дворе. А он не расслышал сначала, шумно же, и монах что-то рядом бубнит громко, и переспрашивает: что делать? Я ещё раз – благословите на свиней! Думаю – всё, не даст. А он улыбнулся и без слов по мне крестом раз, раз – и благословил… Буду теперь я со свинками!

И тётка замолчала, заново вспоминая-переживая свою победу.

Значит, ездила она на архиерейскую службу, митрополита о свиньях просить. Ничего себе тётка…

– Я же с ними сызмальства, всё про них знаю, за каждую супоросную маточку… А потом мне запретили, и я – как подкошенная.

– Кто же тебе запретил?

– Да они же! Священник в селе нашем молодой, да глупый. Строгий, никаких сил с ним… Запретил мне. Мол, суетишься много, про одних свиней думаешь. Что он в людях понимает?

– Выходит, мать, ты благословение у архиерея хитростью выманила? Всю правду-то не рассказала.

– Правду? А вдруг бы он меня не благословил? Что же мне, опять пришибленной ходить?

На Курском вокзале выгрузил я «за каждую супоросную маточку» и ехал с завистью в сердце, всё представлял себе, как она трясётся в своей покровской электричке и млеет, млеет от радости.

Бульдозерные святцы

Вот погоди. Человек бог знает откуда, из какого-то Чеширепска-на-Сосне. Красивый мужчина. Борода, синие глаза. В Подмосковье работает на японском бульдозере, ямы под септики копает для коттеджных поселков. А со мной едет до метро «Аннино», чтобы на автобус – и до родного Нечерноземья. Там, соответственно, семья.

И вот этот пролетарий высшего качества – я по сравнению с ним шабашник грубого помола – говорит мне, что всё про Бога знает. Кто, что, откуда, для чего и когда Страшный Суд. И правда, о чём ни спрошу – сразу точный канонический ответ, да с размаху и по полочкам…

Я говорю: в какой же семинарии таких бульдозеристов выращивают? А он: «Самоучки мы». Читать некогда, всё на слух. То есть садится в кабину бульдозера, дверь закрывает, компьютерную флешку вставляет, и кабина тут же превращается в келью на сосне, внутри которой постоянно звучат поучения святых отцев.

Мать честная! – всплескивает руками изумлённый таксист.

А этот, из «кельи», говорит: но есть и заковыка. Всё ясно как день, пока в бульдозере сидишь. Работаешь, копаешь и слушаешь. Как только за порог – тут тебе вместо святых отцев сомнения лезут, по сотне чертей с каждого бока. И главные из них:

– Зачем бабы?

– В смысле? Как зачем? Это же проще пареной репы.

Таксист взволнован. Я мало знаю о бабах. Но вопрос, зачем они нужны, – для меня не вопрос, ни разу не находил я в нём богословской глубины.

А бульдозерист цитирует: другого помощника Бог Адаму не дал. Поискал, поискал – не нашёл. Наслал сон на Адама и, пока тот дремал, Еву под бочок. Значит, этот вариант – лучший. Какой ни есть…

А дальше бульдозерист добавляет от себя: но какие же они помощницы? От них же на километр несёт вот этим всем…

Чем несёт? Таксист не понимает.

Ну, этим… женским… всяким… началом.

Таксист всё равно не понимает, но делает вид, что понимает.

И где здесь Божья воля? Живу я от бульдозера к бабе, от бабы к бульдозеру. Западаю на них постоянно. А семья – где-то посередине болтается. Всё понимаю про покаяние, но ничего поделать с собой не могу…

Вот это поворот. Варшавское шоссе в пробке стоит. И мы стоим. Каждый о своём думает. О бабах. И бульдозерах. Нелегко же ему живётся, думаю я. Тысячу раз неправ человек. И тысячу раз его жалко.

И он вдруг говорит.

– Ты себя Богом когда-нибудь чувствовал?

– Издеваешься?

– А я чувствовал… Мы с женой ребёнка приёмного взяли. Был ему месяц от роду. Потом ещё месяц прошёл, или чуток больше, и тут началось… Он стал нас узнавать.

– И что такого? Все они в этом возрасте начинают узнавать родных.

– В том-то и штука, что – родных. Мы-то ему не родные. Мы ему никто. Почему он смотрит, и радуется, и весь тебе навстречу просится? Я задумался и дня три в бульдозере думал. И понял. Он во мне отца своего видит. Только другого отца, не того, кто его бросил, и не меня, кто его подобрал, а настоящего, который его к жизни вызвал. Отца Небесного. Он во мне Бога видит. Иначе бы так не радовался…

Почему я не пошёл в бульдозеристы?

Здравствуйте, я ваша тётя!

Старик ехал с поминок. Его усадили в такси, долго целовали через окно. Родственники махали ручками, замучили. Наконец, поехали. Я смотрю, он улыбается сквозь слёзы…

Надо сказать, что была у меня одна такая же вдова с поминок. Как только дверь захлопнулась и лица родственников уплыли в сторону, отчётливо произнесла:

– Как же я вас всех ненавижу!..

И умолкла до самого Гольянова. Тяжёлая была старуха. А этот улыбается. Сквозь слёзы. Симпатичный человек. Едем и молчим, конечно. Вот Садовое кольцо от Курского вокзала до Якиманки проехали. Ничего особенного. Вечер поздний, поток схлынул, все по домам разбежались.

Старик вдруг говорит:

– В кино хочу сходить.

– Прямо сейчас? Не поздновато?

– Поздновато. А главное, что смотреть, не знаю… Прошла моя жизнь.

Он так просто это сказал, без печали, но с пониманием. Прошла и прошла. А куда ей было деваться? Прошла как день, как дождь, как зима, как нечто безусловно важное, но временное. Не более того.

– Всякое было… – произнёс старик. – Мелочи вспоминать неинтересно.

– Что считать мелочами? – заметил я.

Старик задумался.

– А то, что не греет, когда вспоминаешь. Работа, учёба, поездки, обиды и ссоры.

– Для кого-то – вся жизнь.

– Пустяки… Я научился не обижаться. А на работу никогда не молился, хотя от звонка до звонка… Почётный строитель Союза.

– А на что молились? – спрашивает таксист, по обычаю быстро переходя рамки дозволенного.

Старик смотрит в окно. Утирает слёзы и улыбается.

– Мне жена связала свитер. Как только поженились. То есть тридцать два года назад. Я в нём всю жизнь проходил. В одном-единственном, и в Большой театр на «Князя Игоря», и на работу, и пьяный на траве валялся, и сигаретами прожигал, и дарил его первому встречному, потом дрался за него, с рассечённым ухом ходил, дети в нём гнездо мастерили для бездомной собаки, а внуки заплатки приклеивали скотчем… Вот он, на мне… Жена умерла, а руки её – словно вот… на мне.

Мы проехали от Якиманки до Гагаринской площади, прежде чем я сказал:

– Значит, любили её.

А старик сказал:

– Не знаю. Ни разу вслух этого ей не сказал.

Ещё миновали несколько светофоров.

И вновь он говорит:

– В кино хочется. Наверное, потому что с детства помню: кино – значит, праздник… Вы в Сходне бывали?

– Ещё бы. У меня там дядя жил на Первомайской улице.

– На Первомайской? Значит, и церковь знаете на площади?

– Конечно. В ней патриарх Тихон когда-то служил.

– Я уж не знаю, какой там патриарх служил, но в моё время это был первый кинотеатр в городе. Названий тогда ещё кинотеатрам не давали. Просто первый и первый. И очередюги на каждый новый фильм.

Я был пацаном щуплым и вёртким. Как пробиться? Меня старшие ребята подсаживали, и я по спинам людей на коленках полз к кассе! Представляете? За головы держался и почти бегом полз. Важно было упасть вовремя, не в толпу, а прямо перед кассой. И сунуть в окошко потный рублишко с мелочью, чтобы билетов на пятерых…

А вчера там, где я «Здравствуйте, я ваша тётя» смотрел, мою жену отпевали, гроб стоял, цветы со свечами, и священник что-то говорил про лучшую жизнь… Лучшую жизнь…

И он умолк. А я больше не решался его отвлекать. Жизнь прошла. Она была, есть и будет, только лучшая. После церкви – кинотеатр, после кинотеатра – церковь. После зимы – весна. После дождя – тишина.

Шабаш и ВВП

Но бывает, едешь рядом с человеком, проживая с ним жизнь длиною в час, а он – мёртвый к тебе. И как-то надо эту мёртвость перетерпеть и не поверить ей.

Час смерти – три утра. И тут вызов. Совсем рядом, через три светофора, на Вишнёвой улице. Пассажир – молодая девчонка. Росточка маленького, личико – кукольное, глазёнки стрелками подведены, зато губы – словно взорванный пакет с попкорном. И ногти треугольные. Куда в такую пору, и одна? В Заречье. Посёлок за Сколковом.

Я ей вежливо рассказываю о сомнениях, юном возрасте и ночных тревогах. А она: я в светлое время вообще на улицу не выхожу. Живу ночами.

Отчего так? А меня люди бесят. Еле выношу. Днём шторами окна закрываю. На улицу – только ночью. И не страшно? А что страшного, моё же время…

И хохотнула мило-жутковато. Тут по мне совсем не мужественный холодок пробежал. Однако храбрюсь…

А что в нас плохого, в людях-то, есть? Да это на бессознательном уровне… Противны вы мне… бывает, до трясучки. Особенно когда много вас собирается в одном месте.

Мать честная, про себя изумляется таксист. Вслух уже не с руки изумляться. И – догадка:

– Значит, и я сейчас противен?

– Конечно. Если бы могла, придушила, да сил мало.

Без обиняков. Ничего личного. Обычное ведьминское.

Мы выехали на МКАД и понеслись по пустому шоссе. Таксист – в раздумьях о природе человеческой. Жуть с попкорновыми губами музыку слушает. Такую же жуткую, рвущую все гармонические связи. Смертушку воспевает чья-то лужёная глотка. Иностранного происхождения, кстати.

А меня самого раздражение с головой накрывает. Такая мелочь тощая, и такая в себе уверенность. Как бы ей насолить? Но как насолишь на МКАДе?

Однако, оказывается, есть справедливость на земле. И гарант её кто? Правильно. Он всегда рядом. Даже когда не ждёшь.

Мы и десяти минут не проехали – впереди показалось Рублёвское шоссе и хвост пробки. То есть встали обе стороны. МКАД замер. Неспроста. Кто поопытнее, те и двигатели выключили, и из машин высыпали. Отдыхать.

Зато моя «нечистая сила» проявляет безпокойство. Явное и недвусмысленное.

– В чём остановка?

Я смотрю – она аж в лице изменилась. Скривило её, словно гвоздь о камень. Народу-то кругом насыпало, света полно, все сгрудились, головы повысовывали из окон, любопытствуя. А она думает, не по её ли душу, вот попала! Спрашивает:

– Что за ерунда такая?

А я ей, с достоинством гражданина великой страны:

– Это не ерунда, милочка! Это наш президент из Кремля возвращается. После рабочего дня. Всё перекрыто. Минут на сорок.

Соврал небось про сорок минут. Но так хотелось досадить – себя не узнавал. И для пущей наглости откинул сиденье назад и завалился спать. Мол, таксист спит, счётчик крутится. Проезд президентского кортежа «нечистая» из своего кармана оплатит. Поварись, зараза, в кипяточке.

Что бы вы думали? Ведьмочка губы отёкшие покусала и шасть за дверь. Я подумал – наутёк, что ли, бросится в лесной массивчик? Но нет. Крепка зараза, просто так человека не отпустит.

Как была, в наушниках, запрыгнула малявка на капот, оттуда на крышу и пошла выплясывать. Вот это был номер! Танец получался у неё нелепый, жуткий, на крыше скользко, того и гляди рухнет. Музыку только она в наушниках слышала. А движения – точь-в-точь как вокруг шеста барышни танцуют. Всё про ниже пояса. Это, значит, она от презрения к нам, полуденным людишкам… А те людишки, между прочим, не зная, что почём, ей аплодировали. Пока президентский кортеж не прошелестел стрелой под МКАДом.

Я подумал тогда: ничто не исчезает во времени. В Средневековье таких дамочек публично сжигали, а они хохотали и выли из пламени, ослеплённые болью и ненавистью.

Но самый прикол в другом. Когда мы только тронулись и движение было ещё слабым, справа подъехала какая-то «маздёнка», опустилось водительское стекло, а оттуда сразу две головы. Лыбятся и кричат:

– Эй, земляне! А вы что курите?

Много упырей в нашем городе весны. Хватит ли на всех ВВП?

Чайку не найдётся

И вот, наконец, история про самого таксиста. Был и я героем. Не просто где-то рядом, а в центре. В эпицентре. Сгорели во мне иллюзии. Увидел я себя в слепящем свете правды. Оплакал свою безмятежность.

Среди белого дня, и в тот самый день, когда товарищ Первый говорил со страной по душам про её нелёгкое будущее, был таксист закован в кандалы и брошен в темницу…

Вот, не получается героического звучания. Первый… кандалы… узилище… Слова вроде правильные, но кто поверит таксисту, что было страшно? Да никто! А ведь – чистая правда!

Беда подкралась незаметно. Я настроил радио, чтобы услышать Первого, и в этот момент меня остановил инспектор ДПС. Проверив документы и строго посмотрев сверху вниз, инспектор вопрошал: а не уезжал ли я с места ДТП вчерась? Нет. А напарник не бедокурил в ночь на …дцатое число? Нет. Тогда извольте следовать за…

Круто было пересекать двойную сплошную на глазах у изумлённой автомобильной публики. Вслед за машиной ДПС прилетел я в отделение полиции.

Российский околоток – сугубое место. Про него написано много ярких страниц. Моему слабому перу в этом калашном ряду не место. Но не могу удержаться. До чего же остро чувствуется в околоточных стенах – одиночество! Человек как вид здесь – инородное тело. Можно сказать, инопланетянин. Субъект, вызывающий жалость и подозрение.

По лицам принимающей стороны легко читалось, что не хотят органы заниматься делом таксиста. Скучное это занятие. Но есть слово «надо». «Надо принять». И приняли меня руки правоохранителей.

Руки эти были цепкие, но равнодушные. По телевизору за стеклом товарищ Первый продолжал разговаривать с народом, а таксист маялся в коридоре. В тоске и неведении. Изредка из-за железных дверей выходили подтянутые люди в портупеях и бросали на меня колючие взгляды. На ходу задавали вопросы и снова уходили. Прошёл час или больше, прежде чем мне предложили пройти внутрь. Чей-то приказ запустил в действие механизм, и колёсики закрутились. Начались процедуры. Фотосессия на фоне белой стены. Обмакивание пальчиков в губку с синькой, репринт на бумаге… Тщеславного таксиста порадовал интерес органов к его обуви. Меня попросили оставить след несвежих хромовых сапог на листе бумаги. Теперь в анналах МВД запечатлено, в чём ходили водители таксомоторов по Москве в первой четверти XXI века.

Затем последовало мягкое, но безапелляционное предложение расстаться с лишним имуществом. Как-то: паспорт, телефон, ключи и деньги. Ремень оставили, и таксиста проводили в обезьянник. Там ему и место, решило Провидение. Но даже из-за прутьев несвободы он всё ещё слышал голос Первого. Только голос, смысл слов не достигал его ушей.

Вот тут-то и наступил момент истины. Таксист понял простую вещь. Сейчас у него ничего нет. Потому что всё, что у него есть, находится в пространстве свободы. А свободы как раз у него и не было.

Для начала я лёг на лавку и заснул. Сон лечит самые тревожные души. А таксисту торопиться совершенно некуда, и хотелось продемонстрировать силам зла, что совесть моя чиста. Оттого и сон быстр. Через сорок минут проснулся. В застенке ничего не изменилось. На свободе, похоже, тоже. Первый продолжал. Таксист вскочил на ноги и принялся ходить. Периметр жилища составлял шестнадцать метров. По четыре шага вдоль покрашенных деревянных лавок и ещё четыре – вдоль железной клетки с дверью. Что было делать таксисту? Заботы сократились, позвонить никто не мог, и тогда я начал молиться, представляя себя немного в романтическом свете Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Тщеславие же – самый верный спутник человека.

Я мерил шагами узилище и думал.

Всё правильно… Родная страна… Сума и тюрьма… За всё слава Богу… Голодно, однако… За Крым страдаю…

И так по кругу… Сколько прошло времени, я не знал. Наконец, решил воспользоваться своим гражданским правом на общение. Постучал в дверь. Появилась голова стражника.

– Скажите, пожалуйста, а нельзя ли чайку?

– Чайку?

– Или кипяточку… очень пить хочется…

Удавы смотрят на зайцев теплее, чем стражники – на невинных таксистов.

– Вода в рукомойнике.

Он отворил засов и пропустил в туалет в соседнем боксе.

Таксист напился водички из-под крана, заметил наличие освежителя воздуха на полу у толчка и приободрился. «В Европе живём», – подумал я и спросил:

– Скажите, а за что задержан – я когда узнаю?

– Скоро узнаешь. Уже едут…

И захлопнул дверь.

Надо признать, удавы оставляют зайцам меньше надежд, чем наши стражники – невинным таксистам.

Кто-то же едет! По мою душу. Тратит время и силы…

Время тянулось, и его ничем нельзя было определить. Таксист мерил шагами темницу и бодрился, как мог. Однако настроение падало. И однажды упало совсем. Это произошло внезапно. Таксист остановился посередине камеры.

Я больше не мог молиться. Тот, Кому я молился, вдруг исчез. Заряд духа кончился. Не было ни свободы, ни мыслей, ни желаний. Время истекло. И внутренний голос прозвучал из холодной тишины:

– Ты – пустой.

Не строй иллюзий.

И удав поднял голову.

Ровно через мгновение, как в кино, заскрежетали ключи и в темницу вошли трое. Они посмотрели на таксиста, переглянулись и сказали:

– Нет. Это не Рахман.

– Я? Я точно не Рахман! – возопил таксист.

– И что, забираете его? – спросил местный стражник.

– Выпускай, – согласились приезжие.

Таксисту вернули имущество. Воздух свободы оказался сырым и тёмным. Первый давно закончил говорить. Теперь телеэфир был заполнен впечатлениями народных масс. Заключение длилось шесть часов.

– Товарищи! – обратился я к своим освободителям. – А вы расскажите, что случилось-то?

Один из них обернулся.

– Какой-то таксист заправился бензином в нашем районе, на Дмитровском шоссе, и не заплатил. Камеры слежения зафиксировали часть номера. И эти цифры совпадают с твоими… Так что ты это… осторожнее езди. Пока мы тебя с ориентировки не снимем, все гаишники будут тебя останавливать и задерживать.

Не-Рахман-таксист остался один. Против тысячи гаишников в лучшем городе весны.

Но это ещё не всё!

Послевкусие в Орехове

Не успел я унять голодные судороги калорийной булкой с кефиром, как в машину сели трое. Дикого вида бородачи в дорогих костюмах.

– До гостиницы «Орехово», – сказал самый старший из них.

– Хорошо, – поперхнувшись, промямлил таксист.

Вырулил на Каширку, а метров через триста свернул под мост. Под мостом стоял инспектор ДПС с поднятым жезлом.

– Да что же такое! – в сердцах воскликнул таксист.

– У вас в городе сегодня всё спокойно? – быстро спросил один из бородачей.

– Не знаю, – ответил таксист. – Я в тюрьме сидел.

– Значит, нас вместе примут.

– Почему?

– Мы же чеченцы.

Таксист обречённо опустил стекло и посмотрел на стража порядка. Тот тоже посмотрел на таксиста. Затем перевёл взгляд на пассажиров. Наклонил голову и произнёс:

– Ближний свет включите… Счастливого пути!

И отдал честь.

Максим КУНГАС

Фото: Fotolia/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №27, июль 2015 года