У моего мужа был однофамилец на операторском факультете. Тому полагалось общежитие, но он затерялся в квартире у какой-то москвички и комнату свою в общаге не использовал, а в управлении общежития что-то напутали. В результате мы с моим однокурсником в неё вселились. И началось…

Соседи по общаге – это песня! Одна такая песня жила у нас за стеной – однокурсник Гоша. Вообще-то пел он хорошо и приятно, под гитару. Слушать его в компании на посиделках было бы одно удовольствие, если бы он не пел круглосуточно. Причём мало того что пел, так ещё и записывал себя на магнитофон, а потом прослушивал. И так без конца: сначала пел просто Гоша, вслед за ним ту же песню пел Гоша-магнитофон, потом снова просто Гоша.

Не думаю, что Гоша был сумасшедшим фанатом собственного творчества. Наверное, он таким образом всего лишь оттачивал мастерство. Но когда он пытался запеть в компании доведённую до совершенства композицию, окружающие тоже были уже прилично доведены и дружно кричали: «Гоша, заткнись!»

По другую сторону от нас жили девочки, тоже актрисы. Они были такие разные, как лёд и пламень.

Милена, прекрасная, утончённая, вроде юной Татьяны Самойловой, исповедовала «школу переживания», искусство внутри себя. На этюдах по актёрскому мастерству могла минут по двадцать стоять в одной позе, глубокомысленно глядя в пространство. А потом у неё текла слеза из левого глаза, и она вдруг безумно хохотала, заламывая руки. Мы все, включая педагогов, внимательно следили за передвижениями в её внутреннем мире, но ни черта не понимали. Когда педагоги осторожно пытались выяснить, что же такое мы сейчас посмотрели, Милена объясняла, что она была чёрной каплей, парящей в космосе, но вот её затянуло в чёрную дыру и стало сжимать, разжимать, скручивать и, наконец, совсем засосало.

Соседка её по комнате, Катя Лобкина, наоборот, придерживалась «школы представления». Она обожала показывать животных и разные предметы во всех красках: закипающие чайники со свистками, которые потом взрывались; рельсы, на которые бросаются Анны Каренины; дерущихся коал и ленивцев. Всё это было очень ярко и, главное, очень шумно. Когда за стеной начинались лай, визг, грохот, вой и стоны, мы понимали, что Лобкина репетирует новый этюд, а значит, сейчас к нам постучится Милена и попросится репетировать свой этюд у нас. И мы впускали её, потому что Милена всё равно не мешает, встанет тихо в углу в причудливую позу и будет переживать внутреннее состояние облетающего по осени клёна, который ещё не знает, что завтра его спилят и будут топить им баню, в которой станут париться мужчины, которые послезавтра отправятся на фронт… В конце этюда Милена неизменно плачет.

Но были у нас с мужем и другие соседи по блоку – два парня. Мы делили с ними общую кухоньку с электроплиткой, душ и туалет, только комнаты были разные. Долгое время я ни о чём таком не догадывалась. И всякий раз, когда открывала дверь в душ, встречала там обнажённого соседа, который безмятежно мылился и оборачивался на меня с приветливой улыбкой.

– Серёга, ты бы запирался, что ли! – краснела я и вылетала пулей.

В следующий раз в душе обнаруживался второй сосед, Алексей, который тоже не запирал дверь и на моё появление реагировал так же радушно. Я находилась в замешательстве и начала подозревать, что они хотят соблазнить меня. Но когда вместо меня в душ случайно заглянул муж, у них завязалась непродолжительная, но впечатляющая драка, вследствие которой сосед остался с расквашенным носом. И стало ясно, что соседи охотились вовсе не на меня.

Мы сменили комнату.

Ещё когда вселялись в общагу, оба находились в плену иллюзий: вот мы – славная маленькая семья, нас не тревожат и не воспитывают родители, мы болтаем, сколько хотим, до ночи, вместе читаем книжки, репетируем, я готовлю что-нибудь вкусненькое… Ага, как же!

Я готовила не только нам, я кормила три этажа! Не успевала отходить от электроплитки, где варились суп или каша, как на запах уже тянулись горемычные студенты и всё съедали.

Был у нас на курсе один товарищ с большим аппетитом и очень скорбным выражением лица. Не налить ему тарелку супа казалось преступлением. Каждый день он приходил страдать у дверей нашей комнаты и нюхал воздух, прямо как конь на весеннем лугу. Самое странное, что он был женат на зажиточной студентке с художественного факультета, и ведь она кормила его, но он почему-то не наедался и шёл к нам, пока супруга писала свои картины.

Однажды я вспылила:
– Илюха, имей совесть! Твоей жене ежемесячно приходят из Саратова посылки, полные колбасы и сала! А мы на макаронах с кетчупом сидим!

И тут выяснилось, что у зажиточной художницы эти самые колбаса и сало вечно пропадали из пристроенного за окном ящика, который вместо холодильника.

– Птицы, что ли, воруют? – удивлялась она. – И ведь сетку натягиваю на ящик, нет же, рвут её клювами, заразы, и опять уносят колбасу!

Спустя время я узнала, на чьих рожах росли эти клювы.

Студент с параллельного актёрского курса по имени Васенька рассказывал мне с бравадой, как он и вечно голодные его однокашники, проживавшие этажом выше зажиточной художницы, таскали у неё колбасу и сало самым изощрённым способом.

Васенька свешивался в открытое окно, товарищи держали его за ноги, а он орудовал над ящиком с продуктами двумя палками от швабр. К одной был примотан нож, им он и разрезал сетку, а ко второй прикрепили вилку, на которую он колбасу нанизывал.

Как-то раз зажиточная художница и её скорбный муж ужинали и вдруг увидели в окне эти приспособления со столовыми приборами и улетающий на них моток сосисок. Художница вскрикнула от ужаса и на несколько дней лишилась дара речи, а муж её скорбный так и остался скорбным, потому что если артист нашёл своё амплуа, то не собьют его с толку никакие палки и вилки.

Но судьба-злодейка отомстила Васеньке с товарищами за воровство.

Где-то на третьем курсе поехали они сниматься в дипломном фильме режиссёра-дебютанта в Калининград. Балтийское взморье, белый песок, сосны – звучит красиво, но фильм-то студенческий и, разумеется, малобюджетный. Гостиница самая дешёвая, денег ни у кого нет, кинокорм наипаршивейший – всё ради искусства!

А жрать-то хочется, а кругом копчёная рыбка продаётся и пахнет так, что слюнки прямо из кадра в кадр, из дубля в дубль.
И тут пришла Васеньке в голову очередная гениальная идея – собирать бутылки между съёмками и сдавать их в пункт приёма стеклотары, чтобы накопить на вожделенную здоровенную копчёную рыбину, в которую они дружно влюбились с первого взгляда на каком-то рыночке.

Дня три голодные артисты собирали бутылки по паркам, скверам, улицам, весь номер ими забили, замачивали по ночам, нежно и трепетно отмывали от этикеток. Наконец отнесли в пункт приёма и сдали. И побежали наперегонки на рыночек и купили её – прекрасную, здоровенную, благоухающую, покрытую янтарными капельками копчёную рыбину!

Принесли в гостиничный номер… Но тут к ним ворвался вдохновенный режиссёр-дебютант с криком: «Режимные съёмки! Какой свет, какое небо, какие сосны! Всем на площадку!»

Проклиная всё искусство в целом и своё кино в частности, собиратели бутылок привязали любимую рыбину и повесили её за окно, чтобы не подпортилась, милая, в заточении.

Когда же примчались со съёмочной площадки обратно в номер, разрумянившиеся и возбуждённые, то застыли на пороге в оцепенении. Словно из триллера Хичкока налетел на рыбину страшный, хищный и очень наглый баклан. Спикировав, он крепко схватил добычу и, сорвав с верёвки, унёс на соседнюю крышу.

Первым опомнился Васенька. С воплем раненого бизона бросился к окну, распахнул его и заорал баклану, неспешно и демонстративно поклёвывавшему их красавицу: «Верни рыбу, скотина!»

Описать дальнейшие действия обезумевшего Васеньки невозможно, он и сам их плохо помнит: и как товарищи держали его за руки, и как он бился и всё-таки вырвался, и как потом оказался на водосточной трубе соседнего дома, и как она обломилась под ним, но он каким-то фантастическим образом тем не менее вскарабкался на соседнюю крышу. Васенька полз к подлому баклану, как бравый десантник, а тот словно бы дразнился, подпуская Васеньку всё ближе и ближе, и вдруг раскидывал свои мощные крылья, взмывал вместе с рыбиной и снова приземлялся на той же крыше в трёх метрах от соперника. А Васенька всё полз и полз, одержимо, из последних сил осыпая баклана страшными ругательствами.

В общем, если кому интересно, баклан победил, Васеньке не достался даже скелетик любимой рыбки. Скелетик шмякнулся на брусчатку, прямо под метлу утреннему дворнику, а тот невозмутимо смёл его в совочек.

Васенька всю жизнь отличался лазательными способностями, но чтобы рассказать о следующем его альпинистском подвиге, я должна сделать небольшое отступление.

Около года назад мой любимый – к слову, тоже артист, а артисты могут всё, только это всё получается у них не так, как у нормальных людей, – решил поменять мне дверные ручки внутри квартиры. Мы выбрали с ним замечательные ручки цвета бронзы. Мой любимый долго изучал инструкцию, ругал китайских производителей, так и этак вертел в руках детали. Наконец, собрал одну пару ручек, приладил её к отверстию в двери и торжественно защёлкнул какой-то механизм:
– Принимай, хозяйка, работу!

Я посмотрела на ручку в изумлении и спросила любимого:
– Что это?

Ручка сидела ладно, красиво блестела, опускалась и поднималась как следует, но почему-то смотрела в другую сторону. То есть концом не к петлям, а наоборот. Неприятность усугублялась тем, что секретный механизм крепления защёлкнулся намертво и снять ручку можно было, только разломав её к чертям.

Мой любимый бодро сказал:
– Ничего! Завтра куплю новую ручку, а пока пусть будет так!

Любимый уехал. Я осталась с перевёрнутой ручкой наедине и каждый раз, пытаясь открыть и закрыть дверь привычным жестом, хватала рукой воздух. При этом чувствовала себя Алисой в Зазеркалье.

Но пришла ночь, и я легла спать. А ровно в четыре часа утра без объявления войны в мою дверь требовательно позвонили.
Перепуганная, всклокоченная, в одной ночнушке, я прошаркала тапками к двери, посмотрела в глазок и, признаться, не удивилась.

Зато на лице Васеньки, а это был именно он, отразились радость и удивление.

– Наташка, это ты?!
– Прости, а кого ты думал увидеть в моей квартире? – недовольно спросила я.
– Мы облазали половину дома в поисках тебя, – признался Васенька, – я потерял твой телефон, забыл номер подъезда, этаж и квартиру, но очень хотел тебя увидеть! Скажи, Ваха, ведь правда?
Рядом с Васенькой с задумчивой улыбкой действительно стоял Ваха, Вахтанг, грузинский сценарист и режиссёр. И если с Васенькой мы время от времени встречались за эти годы, то Ваху я не видела лет двадцать, ещё с окончания ВГИКа. Однако человек пришёл ко мне в гости в четыре утра, и я не могла не впустить его.
– Так вы разбудили половину дома? – испугалась я. – Живо в квартиру, пока кто-нибудь не вызвал милицию.

Мои опасения были не напрасны, Васенька выглядел как боевой дворовый пёс, какой-то порванный и местами окровавленный.

– Что с тобой стряслось? – спросила я, заваривая чай.
– Мы сидели в баре… почему-то в Алтуфьеве, – возбуждённо продолжал Васенька, – и вдруг я вспомнил, что ты живёшь где-то рядом, и сказал: а поехали к Наташке!
– Действительно, Алтуфьево же здесь совсем «рядом», – усмехнулась я. – Так тебя в баре побили?
– Меня никто не бил! – обиделся Васенька, не стал пить чай, а достал из кармана початую бутылку виски и крупно глотнул из неё.
Ваха виски не пил, чай тоже, но был какой-то загадочно-просветлённый. Когда же он достал карманный кальян и глубоко им затянулся, я поняла, почему у него такой умудрённо-насмешливый взгляд.

И Ваха поведал мне поразительную историю о том, как они, два взрослых сорокапятилетних мужика с высшим образованием и приличным положением в обществе, в четыре часа утра лазали по трубам. Вернее, лазал Васенька.

Поскольку двери подъездов находятся под кодом, а проходить сквозь стены Васенька ещё не научился, то он карабкался по трубе на крышу каждого подъезда, открывал окошко, ведущее на лестничный пролёт, влезал в него, спрыгивал внутрь, спускался на первый этаж и открывал дверь Вахтангу. Потом они дружно шли по этажам и квартирам, требуя позвать их дорогую подругу Наташу.

Таким образом деятели искусства облазили четыре подъезда, пока не нашли меня.

– Ну вот, а по дороге к тебе я где-то зацепился за трубу, где-то порезался о стекло, а где-то не помню что… – подытожил Васенька. Он вдруг поставил бутылку виски на стол и с тупым ужасом уставился на мою перевёрнутую дверную ручку.
– Ваха, я один это вижу? – спросил он Вахтанга.

Но Вахтанг уже давно смотрел на ручку с тем же выражением лица.

– Я думал, что только меня так торкнуло, – прошептал Вахтанг. – Почему она в другую сторону?

Я не торопилась объяснять, наслаждаясь их замешательством. Они по очереди осторожно щупали ручку: «А зачем это так? Это так надо? А почему?» Я сжалилась над ними и объяснила ситуацию. Они обрадовались как дети:
– Тащи отвёртку, неси пассатижи! Какие у тебя есть инструменты? Мы ща легко её разберём и соберём!
– Знаете что, друзья, – сказала я строго, – хоть и неправильная, но это всё-таки ручка. Я не хочу, чтобы вы мне тут собрали из неё автомат Калашникова или космический корабль! Пусть тот, кто её поставил, и переставляет. А то как я объясню ему, почему в четыре часа ночи ко мне пришли двое мужчин менять дверные ручки?

Ваха стал успешным режиссёром и сценаристом, Васенька – вполне успешным киноартистом. И, конечно же, они давно не нуждались в подкормке однокашниц, но общажная привычка вваливаться в гости когда вздумается и даже среди ночи, осталась в них неистребимой. Для них я всегда живу «где-то рядом».

С той ночи я почти год не видела Васеньку, а это опасный пограничный срок, и что-то мне подсказывает…

Если, не дай бог, Васеньке в четыре утра снова придёт гениальная идея «А не зайти ли нам к Наташке?» и мой любимый в эту ночь останется у меня, то я и объяснить-то ничего не успею. И тогда Васенька в дополнение к своим способностям лазать в окна научится ещё и вылетать из них.