– Лёша, вы родились в Одессе. Остались в родном городе памятные места?
– Их очень много. Это мой любимый город, я обожаю в нём бывать, он для меня живой.

– Часто удаётся туда приезжать?
– Стараюсь проводить в Одессе весь летний отпуск.

– Можно назвать ваше детство счастливым? Семья в достатке жила?
– Понимаете, «достаток в советское время» – понятие очень условное. Но уж точно я не был лишён куска хлеба. В Одессе всегда существовал культ еды. Здесь, в отличие от всей остальной страны, существовал Привоз: если что-то нельзя было купить в магазине, то покупали на Привозе. Поэтому ели всегда вкусно.
Я жил с родителями, с бабушкой и дедушкой, и у меня было абсолютно счастливое детство. Может быть, даже счастливее, чем полагается, ведь когда ты набираешь высокий уровень счастья в крови, то начинаешь считать это нормой. Это потом понимаешь – бывает и по-другому.

– У вас в детстве были комплексы?
– Они у всех есть. У меня до сих пор комплекс невысокого человека, с высокой женщиной мне всегда приятнее разговаривать сидя, в том смысле, чтобы и она тоже сидела. Но в силу того, что я не был обделён вниманием, в том числе женским, этот комплекс не развился в фобию или манию, не стал слишком болезненным.

– Один современный автор написал: «Я в детстве хорошо учился. Наверное, с испуга». А вы кого-нибудь боялись?
– Ещё как! Я боялся папу, боялся провиниться. Папа приходил с работы, и я должен был показать ему домашнее задание. Это могло означать только одно: на улицу я не иду в любом случае. Папа садился рядом со мной делать какие-то свои дела – он в то время работал журналистом – и говорил: «Ну что, Лёшенька, давай проверим». То есть я должен был знать этот параграф, а ещё повторить предыдущий и посмотреть следующий, чтобы быть «в курсе дела». Надо сказать, я никогда не проходил эту проверку и весь вечер проводил за уроками. Позже я научился часов до девяти говорить: «Нет, пап, я ещё не готов». А потом – сп-а-ать.



– Родители как-то повлияли на выбор вами профессии?
– Они не были ни за, ни против. Но вообще папа с мамой люди творческие. У нас по субботам проводились литературные вечера, читали самиздат, ставили капустники, играли в «Крокодила» (другое название игры – «Ассоциации». – Ред.). Нам, детям, тоже разрешали участвовать. На своё сорокалетие папа устроил целое шоу, где его «судили»: слева тосты поднимала сторона «обвинения», справа – «защиты», были адвокат, прокурор. В общем, я рос в творческой семье. Моя бабушка была хорошей пианисткой, концертмейстером, двадцать лет проработала в Одесском оперном театре. Меня постоянно водили на спектакли и фильмы. Однажды, классе в восьмом, я посмотрел фильм Отара Иоселиани «Фавориты Луны» и долго после этого цокал языком, говорил, какое хорошее кино, хотя ни черта не понял. По-моему, родители тоже не поняли, но тоже говорили, что кино хорошее.

– В ГИТИС с первого раза поступили? Что на вступительных экзаменах зачитывали?
– Я сначала занимался с одесским преподавателем, он подобрал для меня такой репертуар, который вряд ли привёл бы к успеху. По его мысли я, шестнадцатилетний мальчик, зачем-то должен был читать Цветаеву. Преподаватель был хорошим режиссёром, но вот с этим репертуаром как-то не очень угадал. Я приехал в Москву, и мои дальние родственные связи с Райхельгаузом привели меня в театр «Современник», где в то время работал Иосиф Леонидович (Иосиф Райхельгауз – известный театральный режиссёр. – Ред.). Он послушал меня невесело и сказал: «А знаете что, попробуйте взять «Чёрное море» Багрицкого». Думаю, на этом я и выехал, потому что на вступительных экзаменах, читая это стихотворение, кричал, размахивал руками и, очевидно, произвёл впечатление.

– Помните свой первый заработок?
– Он не был связан с театральными подмостками. Я уже учился на первом курсе, приехал в Одессу на каникулы. В порт пришло судно с иностранцами, и мы около памятника Неизвестному Матросу толкали им командирские часы и путеводители по Одессе, за что нас чуть не убили местные фарцовщики. Помню, заработал тогда рублей сто. Причём, как потом выяснилось, наши старшие партнёры, ребята, которые придумали всю эту авантюру, нас, как бы это помягче выразиться для читателей газеты «Моя Семья», обманули. Сказали, что их задержала милиция и единственное, что удалось спасти, деньги, которые они прятали в ботинках. Сумма, поделённая на нас пятерых, оказалась намного меньше, чем мы предполагали, ведь мы знали, по какой цене продаются часы, и думали заработать долларов четыреста-пятьсот, что по тем временам было просто огромной суммой. А в итоге заработали по сто рублей.

– На что их потратили, не помните?
– На девушек.

– Всегда пользовались у девушек успехом?
– Не то чтобы я ими пользовался в корыстных целях, но вниманием никогда не был обделён.

– А когда в Москву переехали?
– А тут всё как отрубило! Театр, институт… Актрисы – это, знаете ли, девушки сурового нрава. (Смеётся.)

– Где в первое время жили после переезда?
– Ой, мы жили очень привилегированно! Со Славой Хаитом (партнёр Леонида Бараца по «Квартету И». – Ред.) снимали трёхкомнатную квартиру. Одна из комнат была закрыта, туда временами наезжал хозяин по имени Борис Флегонтович. Он был модным мужчиной лет под шестьдесят. И ещё он был геем. Мы этого не знали, и когда он приехал в первый раз, я находился в квартире один. Борис Флегонтович попросился ко мне в комнату посмотреть телевизор, потом приобнял меня и сказал: «А пойдём-ка в баню сходим, а? Там массаж, выпьем вместе!» – после чего стал мне демонстрировать, как там массаж делают. И тут я понял: вот они, эти далёкие рассказы о том, что где-то есть люди нетрадиционной ориентации. Я его оттолкнул со всей силы, дяденька упал, а я закрылся в комнате. Когда Слава пришёл, я ему сказал: «Борис Флегонтович – п…р!» Слава ответил: «Да что ты врёшь! Такого в принципе не бывает». Я ему: «Вот увидишь, я тебе говорю!» На следующий день я ушёл в магазин, прихожу, а Слава, закрывшись в дальней комнате, сидит с огромными глазами и говорит: «Да, он п…р!»
А потом приехал мой папа, и мы рассказали ему о произошедшем. В отличие от Славы, папа поверил сразу, сказал нам: «Дети, идите погуляйте, я тут с Борисом Флегонтовичем немножко потолкую». Дальше из кухни донеслось такое, после чего Борису Флегонтовичу больше не захотелось ездить к нам в квартиру. И мы зажили спокойно, привольно.

– Это Борис Флегонтович вдохновил вас на нетрадиционные мотивы в фильмах «День радио» и «День выборов»?
– Нет, он меня ни на что не вдохновил. Мы ещё где-то год жили на той квартире, потом на другой. А потом я влюбился в будущую жену и переехал к ней в общежитие, а Слава переехал к родственникам.

– От одесского говора долго избавлялись?
– Долго. А Слава, тот вообще до сих пор не избавился, буду всё на него валить. (Смеётся.) А я после Одессы всегда приезжаю с говором.



– Можете припомнить свой самый экстремальный поступок в жизни?
– Я любил в пьяном состоянии повиснуть на балконе пятнадцатого этажа и поподтягиваться, но это так, не экстремально. Однажды мы с Сашей (Александр Демидов, участник «Квартета И». – Ред.) прыгали с третьего этажа. Ну то есть как прыгали? Просто собирались выйти из общежития ГИТИСа после полуночи, а сделать это можно было только по пожарной лестнице, а путь к ней лежал через женский туалет. Мы вошли в туалет, я сел на подоконник, Саша держал меня сзади, а я пытался, оттолкнувшись ягодицами, дотянуться до лестницы. Ничего не получилось, но была зима и внизу оказалась свалка мусора, поэтому я аккуратно приземлился на какие-то припорошённые снегом ящики. Через секунду на меня приземлился Саша.

– Какой фильм дался вам тяжелее всего?
– Наверное, «День радио» – именно по муторности съёмок. «О чём говорят мужчины» тоже непросто делался. Мы снимали летние проезды в машине, нас возили вокруг Москвы, но было очень холодно, три-четыре градуса, а на нас – летние рубашечки. Машина стояла на платформе, на неё отовсюду был наставлен свет, камеры, и задувало страшно – должно было возникать ощущение скорости. Мы все продрогли, приходилось постоянно попивать коньячок. (Смеётся.) Съёмочный процесс бывает очень сложным, но самая большая его сложность заключается в ожидании. Когда ты в кадре, тебе интересно, а вот когда ждёшь – а в состоянии ожидания ты проводишь значительно больше времени – это сильно утомляет.

– Участники «Квартета И» часто собираются семьями? Можете поехать вместе в отпуск? Или так надоедаете друг другу на работе, что досуг проводите врозь?
– Мы не надоедаем друг другу. Но отдыхаю я больше со Славой, практически все отпуска проводим, объединившись семьями. А вот какие-то праздники отмечаем уже вчетвером, например Новый год. Тем более что в Новый год мы, скорее всего, будем работать вместе. В том-то и залог нашего успеха, что если закрыть нас вчетвером на долгое время в одной комнате, мы спокойно там сможем существовать.

– Лёша, вы строгий отец? Как детей воспитываете?
– Воспитываю своим примером, ничему же невозможно научить, можно только показать! Я просто живу рядом с ними, иногда стараюсь помочь сделать домашнее задание – раньше старшей дочери, теперь и младшей.

– Вы пытаетесь как-то определить их будущее?
– Я точно ничего не буду загадывать. Старшая уже считает, что журфак МГУ, на который она поступила, довольно бесполезное заведение, и после года учёбы в Англии рвётся снова уехать из Москвы в Лондон. К несчастью для нашей страны, образование у нас не на высоком уровне, оно как будто ненастоящее, как бы утекает сквозь пальцы. Это, конечно, связано с ситуацией в стране: с образованием у нас так же плохо, как и со многим другим.

– Как вы считаете, в вас присутствует житейская мудрость?
– Нет и не будет – не приобрёл. Сейчас озвучу вам одно своё страшное подозрение. Я перечитываю Толстого, и у меня возникает ощущение, что и этот великий человек не был мудр. То есть он был великим мыслителем, но у него не хватало мудрости житейской, поэтому он и метался, и бежал. Лев Николаевич – крупнейший философ своего времени, а вот мудрость к нему так и не пришла. Потому что мудрость – это что-то генетическое. Мне кажется, и к Михаилу Михайловичу Жванецкому не пришла мудрость. Он – лёгкий, остроумный человек, у него могучий интеллект, а мудрости нет. В мудрости есть какая-то успокоенность, какое-то понимание того, как всё в этом мире должно складываться. Может, я сейчас какую-то крамолу сказал или глупость, но я так думаю.