Столько всего интересного вокруг, что сам себе неинтересным становишься. Незаметным, что ли. Куда ни ступи – место занято. Развлечение на развлечении, информация на информации. И всё, кажется, уже изобрели, разведали, откопали, из пепла возродили, старым вещам новую жизнь дали.

Книг понаписали столько – аж стыдно делается. Некоторые, правда, бросили читать, но книг от этого не уменьшилось, а многие тексты достигли пика оригинальности, окончательно утратив элементы родного языка. Будто бы писались случайно пойманными иностранцами, запертыми наедине с русским языком. Интересно? Интересно! Я не против абсурда, но почему-то Хармс на этом фоне мне кажется таким же далёким, как Марс.

Вот многие современные художники поступили очень даже честно. Выкинув краски, кисти и холсты как пережиток прошлого, сооружают различные весомо-философские конструкции, при взгляде на которые любой уважающий себя художник-футурист начала XX века даже бы не зевнул, не говоря уже о плюнул или выругался, – просто бы не заметил. Некоторые художники пока ещё пользуются старыми средствами производства, но позабыв обо всём, чему их учили в художественных заведениях. Интересно? Интересно!

Это мы ещё с вами в театры не заглядывали. Вот там-то безумия на любой вкус хватает. Ведь кто-то сказал, что состояние театра – это состояние современного общества. И чего там только нет: от пышных балов до голой тёти в баскетбольной корзине. Интересно? Интересно!

Столько всего интересного вокруг, и надо сильно изловчиться, чтобы поймать свою собственную мысль, не говоря уже об интересной мысли. Того и гляди, на чужую, готовую, нарвёшься. И даже люди творческих профессий, у кого, казалось бы, фантазия ключом бьёт, сидят себе спокойно, беседуют, прихлёбывая молочный улун без сахара, в интерьере в стиле лофт. И сами все стильные – не прошибёшь. А спросишь: что новенького сотворили? А рассказать-то и нечего.

Зато столько всего нового вокруг, интересного! Что и мозгами шевелить не надо, подручными электронными средствами воспользоваться можно, которые всегда при себе теперь имеются.

Недавно мне один студент рассказывал: дали им задание по истории России. Создать для любого исторического деятеля, на выбор, страничку в соцсети, то есть без этого невозможно было получить зачёт.

Я не страдаю неофобией, просто почему-то иногда хочется написать письмо Онегину, или расцеловать всех шукшинских героев, или заплакать «цветами Марины». И тогда я иду к чудом сохранившемуся герою нашего времени, а точнее, к герою старой московской богемы. И пусть он выглядит чудаком, зато в квартире у него хранится масса артефактов бурной творческой жизни различных эпох.

Вот дверная ручка, например. Это у вас дома ручка обыкновенная. А у Антоныча ручка – ого-го! От самого Центрального дома литераторов! Ещё в советские времена пришёл он как-то раз в этот солидный дом, а его не пустили. Вот что бы вы делали на его месте? А он, человек негордый – творчество и гордость вообще несовместимы, – сбегал домой за инструментами, да и открутил ручку, чтобы и другим войти туда не с руки было.

А представляете, сколько знаменитых и талантливых за неё хваталось! Не захочешь – сочинять начнёшь. Лично я вообще стараюсь за эту ручку не хвататься, она и так вся до блеска затёрта. В подъезде каждый пройдёт – каждый цапнет. Даже из соседних подъездов забегают.

И когда, налюбовавшись ручкой, вы всё же минуете дверь и окажетесь в прихожей, вас встретят прибитые к стене галифе с милицейским свистком, болтающимся между штанин.

Надо сказать, что Антоныч довольно часто на своём веку общался с участковыми милиционерами. Во много раз чаще, чем полагалось обычному среднестатистическому советскому гражданину. Ну тут уж, извините, творчество и муки – неразделимы. И в юности кто-то из друзей подарил ему милицейские галифе. Антоныч же, не теряя времени, облачился в них, да и пошёл прогуляться поближе к своему родному отделению милиции, за что и был задержан до выяснения личности бесштанного милиционера.

А на вопрос, что побудило его облачиться в форменные галифе, Антоныч ответил кратко и правдиво: «Хочу походить на вас!» И, не найдя бесштанного милиционера на территории вверенного им района, Антоныча отпустили с условием невыноса данной части мундира за пределы квартиры. И дабы не искушаться, он приколотил их к стене.

И за всю жизнь накопилось у него добра на любой вкус. Хотя специально он ничего не приобретал, как-то всё само собой притягивалось. Тут тебе и напёрсток Коко Шанель, и недокуренная сигара Уинстона Черчилля, и оклад от иконы Лжедмитрия I, и калоши Николая Покровского, дядюшки писателя Булгакова, личные кисти Кукрыниксов, личные грабли Льва Толстого, личные подушки крымских ханов, посуда китайских императоров, камни с руническими надписями, молочный зуб Лии Ахеджаковой. И даже кот его, Сноубол, является потомком одной из кошек Хемингуэя! И в доказательство предъявляет вам шесть пальцев на каждой лапе, как и полагается котам знаменитого писателя.

В общем, за что ни возьмись – всё имеет свою сумасшедшую историю. И только ткнёшь пальцем в какую-нибудь штуковину, как эта её сумасшедшая история моментально вырывается наружу, укореняется в сегодняшнем дне, приобретая черты современного быта и непредсказуемого будущего.

И потому в квартире Антоныча запросто творятся чудеса, и Антоныч уже ничему не удивляется и даже отмахивается от этих чудес как от назойливых мух, а иногда хватается за мухобойку, чтобы гостей не донимали.

И вот одну такую назойливую муху, привязавшуюся ко мне, Антоныч не успел прихлопнуть, укусила меня эта муха. И после её укуса попала я в историю. Назовём её историей современного искусства. Да, собственно, Антоныч сам виноват. Приспичило ему на стол скатерть стелить. Самобранку, естественно, потому как в тот день все съестные припасы у него закончились, к тому же и я без всего явилась. И он решил сдвинуть ситуацию, то есть на полном серьёзе считал, что стоит только расстелить скатерть – тут же явятся гости с гостинцами. А идти в соседнюю комнату за скатертью ему лень было, вот он и послал меня.

Открыла я шкаф, принадлежавший, по легенде, Лиле Брик, взгромоздилась на деревянный васнецовский стул, дотянулась до верхней полки, достала скатерть. И зачем-то ещё пошарила на этой самой полке. Ну и нашарила! Что-то, завёрнутое в белую шёлковую материю. Так мне вдруг любопытно стало, аж скатерть уронила. Развернула я шёлк, а там – раковина радужно-перламутровая, величиной чуть меньше ладони.

А тут Антоныч кричит: что ты там застряла? А врать-то я не умею. И вместо того чтобы ракушку на место положить да бежать скорей стол накрывать, я торжественно на белом шёлке преподношу ему находку.
– Что это? – спрашиваю.
– «Что это? Что это?» – передразнивает он меня. – Не что это, а чьё это, спроси лучше!
– Даже не представляю, – задумалась я. – Какой-нибудь владычицы морской?
– Ну, изначально – наверняка морской.
– С затонувшего «Титаника»?
– Сама ты с затонувшего «Титаника». Хотя по времени… Чуть назад отмотай.
– Крузенштерн! Жюль Верн! Беллинсгаузен! Афанасий Никитин! – мотала я. – Берингов пролив!
– Совсем завралась. Думай.

И тут я вспомнила, что шкаф, в котором лежала раковина, принадлежал Лиле Брик, а у одной моей знакомой были даже шёлковые чулки Лили Брик, и я подумала, что…

– Маяковский!
– О, господи! Это художник, – устало сказал Антоныч, как будто я была обязана знать не только стихи Маяковского, но и все вещи, принадлежавшие ему.
– А чем тебе Маяковский не художник? – я решила поспорить.
– Потому что это Врубель! Врубель с неё свою «Жемчужину» рисовал!
– У Врубеля украл?! – я почти верила в то, что говорила.
– Ага, у Царевны-Лебеди! Подарил мне её один человек для вдохновения. Сильная это штука. Я, когда писал, всё время её на этюдник ставил. А сейчас, ты ж знаешь, не пишу, вот и убрал куда подальше, чтоб зря не будоражила.
– Извини, я не хотела. И что это меня дёрнуло, взяла бы скатерть… Давай я её обратно положу.
– Нет уж, голубушка, достала – значит, надо было её достать. Вот я тебе её и подарю. И не сопротивляйся. Только далеко не прячь, но и напоказ не выставляй. Это, так сказать, вещь для индивидуального пользования.

И так он это уверенно сказал, что я даже спорить не стала и спасибо не сказала, в сумку просто убрала, и всё. А потом мы застелили стол скатертью, достали посуду. Антоныч ещё графинчик поставил. Конечно, может быть, он заранее знал, что зайдёт Свиридов со сливовой настойкой собственного приготовления, но выглядело всё очень даже неожиданно.

Домой я вернулась поздно, и позабытая ракушка так и переночевала в сумке. Только утром я вспомнила о ней. И то благодаря невиданным птицам из моего сна.

Это были какие-то райские птицы, то есть мне всегда райские птицы представлялись именно такими. Что-то вроде фазанов с совершенно необыкновенным, перламутрово-радужным оперением, которое переливалось точь-в-точь как та самая раковина. Птицы бродили по камням на фоне заросшего парка цвета сепии. И фон этот был неярким, размытым, и я не сразу смогла разглядеть, что камни – не простые камни, а надгробия старого кладбища.

Потом я безуспешно пыталась найти в интернете этих самых птиц, долго рассматривала врубелевскую «Жемчужину», сравнивая с оригиналом. Честно скажу: они действительно похожи, или, по крайней мере, моя раковина той же породы, что и врубелевская.

И, конечно, я была под впечатлением, и в ближайшие выходные прикупила внушительных размеров холст на подрамнике, масло и кисти. Я никогда себя не относила к людям, которые вообще не умеют рисовать. Честно говоря, я и не верю в то, что такие существуют. И раньше я пробовала рисовать в разных техниках, но, по-моему, мне было просто интересно, как та или иная краска ложится на тот или иной материал. В общем, уровень моих художеств был далёк даже от простой детской художественной школы.

Но через три недели «Райские птицы» были готовы. Краски я на них набросала будь здоров, так и не добившись перламутрового эффекта, но всё это как-то удачно смешалось само собой, и даже было понятно, что птицы гуляют по кладбищу. И, глядя на всё это безобразие, я окончательно убедилась в том, что любой человек может взять и написать не только текст, но и картину. И когда я взяла «Райских» с собой в гости к Антонычу, он вцепился в них мёртвой хваткой. И хотя на стенах его места живого не было, всеми правдами и неправдами он втиснул «Райских».

А буквально через неделю звонит и говорит: «Прижились твои птахи. И не просто прижились, но и запели. Чирикать начали. Будят по утрам, черти. Завешивать на ночь придётся. Как ту сову, помнишь?»

Я хорошо помнила сову. Точнее, это была не сова, а чучело совы с дачи Сергея Прокофьева. Антоныч тогда жаловался, что она ухает по ночам. Кстати, Сноубол с ней потом расправился.

И вот прошло года два, захожу в очередной раз к Антонычу, а птички-то мои улетели. Пытать стала. Признался. В галерею отдал, на выставку. Галерист у него знакомый оказался, ну и Антоныч хохмы ради уболтал его на «Райских».
Я, конечно, в тот же день побежала в галерею навестить птичек. А они ничего себе, нормально вписались в современное искусство. А мне вдруг стыдно стало. Какая из меня художница? А потом я подумала, что Антоныч во всём виноват. А возможно, и сам уважаемый Врубель. И моей вины тут нет, и заслуги нет. Захотелось этим райским птичкам в нашем мире существовать, вот и вырвались.

И что вы думаете, вскоре они вообще продались. Галерист позвонил Антонычу и сказал, что птичек покупают. Какой-то житель Израиля их приобрёл как наивное искусство.

Про ракушку-то я совсем забыла! Племянник выклянчил её у меня. И после этого все свои карате с плаваниями забросил, к компьютеру сутками не подходит. Рисовать начал! Чего раньше за ним не наблюдалось. И талант тут ни при чём. Видимо, есть какая-то штука сумасшедшая, посильней любого таланта будет.