Идея показалась забавной. Я тайно засела в библиотеке, выбирая репертуар. Потом на несколько дней съездила из своей Перми в Ялту – позолотить шкурку – и в Москву.

На Курский вокзал приехала глубокой ночью, идти мне было некуда. В зале ожидания расположилась большая компания, мальчишки и девчонки весело распевали песни под гитару.

– Из театралки, из абитуры? Иди к нам! – махнули они мне.

Я поразилась такой прозорливости, но с готовностью присоединилась.

– Ты откуда такая гарная? – поинтересовался гитарист.
– Из Ялты, – вполне логично ответила я.
– А шо не гэкаешь? – ревниво встряла чернобровая девчонка.
– А шо, надо? – парировала я.

Все отрицательно затрясли головами. А девушка в нарядной вышитой рубашке сказала:
– Ни… воны як слышат украинский говор, сразу крестятся. Говорят, хуже только пермский.

Я поперхнулась. А мне провели краткий ликбез. Институтов в Москве четыре, можно за день все обежать; во МХАТе берут высоких, в «Щуке» – красивых, в «Щепке» – народных, а в ГИТИСе – борзых. Есть ещё ВГИК, но там всё по блату.

Утром я съела в буфете булку, сумку пристроила в камеру хранения, а умылась и переоделась в общественном туалете. Выглядела шикарно! Зелёные туфли на высоченных каблуках, короткая юбка в клетку, рубашка с олимпийским мишкой на спине. Стянула волосы в хвост на макушке, а ярко-жёлтая гипюровая косынка преобразовалась в пышный бант.

В Школе-студии МХАТ абитуриенты вполголоса роптали:
– Вообще не слушают, рта открыть не дают! Набрали всех уже! Там старшекурсники сидят, им приказали никого не пропускать!

От этих разговоров у меня начали трястись коленки и постукивать зубы. Что же я так перепугалась? Всего-то надо прочитать стишок, а не в машине скорой помощи роды принимать. Наконец очередь дошла и до меня.

– Ольга Торощина, двадцать три года, город Ялта. Шекспир, «Ромео и Джульетта», – отчеканила я и, как фокусник, достала из нагрудного кармана рубашки маленький флакончик. – Что, если это яд? Ведь для монаха…

Был у нас курс токсикологии. Мне досталась история болезни молоденькой дурочки, которая от несчастной любви выпила все бабушкины лекарства. И когда я собирала у пострадавшей анамнез, то никак не могла понять, как можно хотеть умереть.

– Да не хотела я умирать, – наконец раскололось девчонка. – Просто жуть как не хотела! Таблетки развела, сижу и сама себя уговариваю. Я ведь перед всем классом заявила: если мой Вадик Таньку в кино позовёт, отравлюсь. Выпила, и так страшно стало и больно, закричала, бабушку позвала…

Вот об этом я и читала монолог Джульетты – как бесконечно хочется жить, долго и счастливо! Заканчивался он словами: «Пью за тебя, любовь!» И, приложив к губам флакончик, резко откинула голову назад.

А потом всё было по клинике: резкая боль в желудке, словно тебя в живот ударили, тошнотворный горячий комок прокатился до самого горла и перекрыл дыхание. Я захрипела, стала судорожно хватать ртом воздух, обмякла и начала падать. Кто-то нервный громко завизжал, экзаменаторы выскочили из-за стола и бросились ко мне. Крупный импозантный парень (теперь он ректор Школы-студии) одной рукой подхватил меня за плечи, а второй пытался разжать мой кулак.

– Что ты выпила? Говори! Ты меня слышишь?

Я открыла глаза и протянула ему маленький флакончик от духов, он был пустой уже лет двадцать. Студентка-блондинка настойчиво пихала мне под нос стакан с водой.

– Ох, я так испугалась! Она сначала покраснела, потом побелела и как по-настоящему умерла.

Из аудитории всех, кроме меня, выгнали и сказали:
– Вы, безусловно, талантливы, но не поступите: возрастной ценз. Девушки в двадцать три года институт оканчивают, а не поступают. Где вы раньше были? Приходите послезавтра к десяти, будет третий тур, придут ведущие педагоги курса. Что-нибудь придумаем…

В коридорах института я отыскала укромный уголок, присела на подоконник, достала чёрную ручку и паспорт. Тогда там не было ламинирования и печатных букв. Недрогнувшей рукой аккуратно переправила год рождения, мне вновь стало 19! И, довольная содеянным, отправилась дальше покорять Москву. Но, несмотря на все ухищрения, в «Щуке» и «Щепке» меня прокатили.

Я заявилась в ГИТИС в десятом часу вечера, но прослушивания ещё шли. Бессонная ночь давала о себе знать, и бесконечные разговоры о том, что конкурс огромный, сильно напрягали. Да ещё все шушукались, что набирает великий Мастер.

Короче говоря, когда вызвали на прослушивание, я была в состоянии лёгкой комы. В небольшой комнате столы оказались сдвинуты в угол, а за ученической партой сидели двое парней и девушка, хорошенькая, как фарфоровая куколка. Присесть нашей сугубо женской десятке было негде, мы встали, подперев стену.

– Девчата, поздно уже! – сказал лохматый парень. – Давайте всё в темпе вальса, и по домам!

– Все читаем Цветаеву, «Уж сколько их упало в эту бездну», – поддержал толстяк.

Первая барышня вышла на середину, трагически вздохнула и начала, но дошла только до «застынет всё, что пело и боролось», разревелась и с позором вернулась к стенке. Следующая продержалась чуть дольше, но зашмыгала носом и тоже сорвалась. И третья, и четвёртая… Началась какая-то общая истерия. А студенты откровенно глумились. Толстый даже заявил, что, если кто-нибудь дочитает до конца, получит шоколадку. Я была самая последняя.

Меня колотило от злости, и больше всего я боялась, что просто пошлю их. Весело вам? А что вы про смерть знаете? Перед самым отъездом я на «скорой» на ДТП выезжала. За городом бухой тракторист выехал на встречную полосу и встретил «Запорожец». Мама, папа, двое детей и собака возвращались с дачи – все погибли. Нет в смерти ничего прекрасного и романтичного, это боль, отчаянье и страх! Вот про это я и говорила, но словами великой Марины. Ты, Лохматый, пивом завтракаешь и ужинаешь, уже сейчас мешки под глазами, как у филина. А тебе, Толстый, жрать надо меньше, холестерин не пощадит! А Куколке от всей души желаю как можно дольше не встречаться с пластическим хирургом.

Студенты перестали хихикать и скалиться, лица сделались серьёзными и внимательными.

– Жёстко, но посыл верный, – заметил Лохматый, когда я закончила. – Откуда? Сколько лет? Где учишься или работаешь?
– Ялта, девятнадцать лет, второй курс мединститута, – уверенно соврала я.
– Тогда понятно, откуда взгляд осмысленный, – закивал Толстый. – Я прямо как на приёме у доктора побывал.

– Ты и ты – первый тур, – заявила Куколка двум девочкам, которые всё же дочитали злополучное стихотворение почти до конца. А меня она поманила пальчиком. – Мы тут с ребятами подумали: чего тебя по турам таскать? Завтра мадам Ф. отсматривает тех, кого на конкурс отобрали. Мы тебя покажем, как она решит, так и будет.

В состоянии полной прострации я долго сидела в скверике перед институтом. Прослушивания закончились, абитуриенты разошлись, на улице стемнело. Куколка опустилась на край скамейки и закурила.

– А ведь ты врёшь, – прошелестел её голосок. – Хоть и стараешься шокать, но я родной пермский говорок ни с чем не спутаю, сама оттуда. Где в Москве остановилась?

Я пристыжённо склонила голову, это была самая безобидная ложь из всего букета моего вранья.

– Нигде, – честно призналась я. – Сегодня на Курском вокзале ночевала. Но говорят, на Ленинградском лучше. Туда пойду.

К нам подошли Толстый и Лохматый и тоже закурили.

– Представляете, она на вокзале жить собирается! – возмущённо всплеснула руками Куколка. Её звали Люба, она была без пяти минут выпускницей актёрского факультета, а Лёва и Антон – режиссёрского.
– В общагу отведём, – решительно заявил Антон. – Пусть привыкает.

После всех переживаний этого бесконечного дня заснула я, сидя за столом в Любиной комнате с бутербродом в руках.

С мадам Ф. всё прошло удачно.

Конкурс в ГИТИСе начинался в десять утра. Всё происходило в зале учебного театра. Абитуриентов приглашали заходить по одному и подниматься на ярко освещённую сцену. В тёмном зрительном зале располагалась многочисленная комиссия, а в центре длинного стола восседал Мастер. В сумрачном зале я даже лица его разглядеть не могла, только густой сигаретный дымок над совершенно белой головой. Был у меня в рукаве ещё один джокер – монолог-плач Купавы из «Снегурочки», и начинался он словами: «Батюшка, светлый царь, где ж это видано…» Просто случая раньше не представилось кому-нибудь его почитать, а тут передо мной был настоящий царь и бог!

– Батюшка, светлый царь, – выдохнула я, и слёзы брызнули фонтаном, как у циркового клоуна.
– Стоп, – мягко сказал «царь». – Не надо себя так продавать. То же самое, но чтобы ни слезинки. Сможешь?

Я? Которая без дрожи ходила на вскрытия в морг, единственная с курса в обморок не падала и нос не затыкала? Которая таскала носилки с больными с девятого этажа, когда по ночам лифт отключают? Я всё могу! А Мастер принялся подкидывать новые задания.

– А теперь смеёшься над всей этой ситуацией. А теперь всех ненавидишь. А теперь читай, как будто ты стеклянная. А теперь ты горишь, ещё секунда – и взорвёшься!

И когда пришла пора «взрываться», я скинула туфли, крутанула пару фуэте и, оттолкнувшись от края сцены, прыгнула. В широком шпагате пролетела два с половиной метра прямо до стола экзаменаторов. Спасибо хоряге и спортивной школе. Комиссия дружно охнула, а я мягко приземлилась прямо перед Мастером.

Из зала вышла с папочкой мадам Ф.

– Сейчас я зачитаю фамилии, кто зачислен и может подавать документы, – торжественно произнесла она. – А Торощина принята на курс вольнослушательницей, но общеобразовательные экзамены сдаёт на общих основаниях.

Я ничего не поняла. Зато Люба – всё и сразу заголосила:
– Не может быть!
– Может, – мрачно отозвался Антон. – Две девчонки из «Щуки» прямо на конкурс пришли, что-то там не сложилось. Москвички, талантливые, с детства в кино снимаются, да ещё и близняшки.
– А что такое вольнослушатель?
– То же, что и студент. Только без стипендии и общежития, – пояснил Лёва.

А на меня снизошло какое-то патологическое спокойствие. Я медленно открыла сумочку: паспорт, немного денег, расчёска и жёлтый гипюровый платок. Развернулась на каблучках и побежала вниз по лестнице.

– Платье твоим завезу, адрес записала! – на бегу крикнула я Любе через плечо.

Моя беда была в том, что я различала только два цвета – чёрный и белый – и никогда не получала щелчка по носу. Как же я появлюсь домой и скажу, что вроде как поступила, а вроде как и нет? Мама же меня на цепь посадит или в деревенской бане запрёт. Денег не дадут, анафеме предадут, всеобщее презрение и порицание. И это в мои преклонные 23 года!

На вокзале подбежала к окошку, отодвинула плечом бесконечную очередь и заорала:
– Билет! До Перми! Сейчас!

Ровно за секунду до отправления заскочила в вагон. Бухнулась на боковушку, уронила голову на столик и наконец-то зарыдала. Соседи по плацкартному вагону заволновались, позвали проводницу. Опытная тётка окинула меня взглядом и вынесла вердикт:
– Да нормально всё. Наверное, в театральный не поступила.

Вот тут уж я завыла как собака Баскервилей. Но, быстро высушив слёзы, достала из сумочки жёлтый гипюровый платок и, соорудив на голове бантик, заявила, что сейчас буду читать стихи и прозу.

Следующим за нашим вагоном был вагон-ресторан, желавшие закусить и выпить зависали на моём импровизированном концерте. А когда возвращались, несли мне котлетки и конфетки. Весь вагон пытался напоить меня чаем, кофе, водкой, пивом и валерьянкой. Употреблялось всё! Проснулась я утром в пустом вагоне, поезд уже никуда не ехал, проводницы собирали бельё.

– Ну слава тебе господи! Жива артистка, – сказала одна. – В депо мы, в Свердловске.
– Поспи ещё, к вечеру обратно поедем. В Перми сойдёшь, – отозвалась другая.

Я горячо поблагодарила добрых женщин, но в Свердловске у меня родня, решила пойти к ним. Троллейбус ехал медленно, я дремала, подпирая лбом оконное стекло.

Вдруг транспорт остановился. Я открыла глаза. Прямо передо мной было симпатичное жёлтое здание со скромной вывеской на фасаде: «Театральный институт».

Милая девушка посмотрела на меня как на дикую:
– Последний день и час. Сейчас последняя семёрка на прослушку пошла… Бегите, ещё успеете!

И снова аудитория, длинный стол, студенты, во главе Носатый и Очкастая. Все устали, умирают от жары и тоски, а ты должен удивлять и поражать.

– Что у вас? – спросил Носатый.
– Чехов, Шекспир, Цветаева.
– О, нет! – исступлённо застонала Очкастая. – Давайте басенку.
– «Слон и Моська».
– От лица Моськи, – кивнул Носатый.
– Так это же собака…
– Вот и лайте! – засмеялась Очкастая.

После всех треволнений и унижений мне было всё равно, я опустилась на четвереньки и сказала: «Гав, гав!» Что означало: «По улицам слона водили…» Для автора у меня был ровный «гав», для слона – глубокий, Моська заходилась заливистым визгом и брызгала слюной, а шавка иронично хрипела. Так я и прогавкала всю басню. Очкастая и Носатый хохотали так, что почти сползли под стол.

В коридоре старшекурсник-блондин похлопал меня по плечу:
– Считай, поступила. Только бант жёлтый сними.
– Ни-ког-да! – по слогам проговорила я.

Приехав домой, положила на стол перед мамой бумажку, где говорилось, что я студентка театрального института. Она смеялась и плакала, слушая о моих приключениях, ругалась и возмущалась, а потом благословила на нелёгкую актёрскую судьбу.

К чему я вспомнила эту историю? Несколько недель назад не стало мамы. В нижнем ящике комода у неё было припасено всё новое, чистое, белое, чтобы предстать перед Всевышним нарядной и красивой. А упаковано это было в аккуратный узелок из жёлтого гипюрового платка, который когда-то был моим победным бантом. И в сотый раз я поняла, как всё, важное для меня, было важным и для неё.

Сейчас лето. Тысячи юношей и девушек снова едут покорять прекрасный город. Они верят в свой талант и удачу, у них живы мамы и всё впереди. И, возможно, там будет такая же, как я, сумасшедшая девчонка с жёлтым бантом. И пусть ей повезёт.