В Питере – жить! |
28.07.2016 13:46 |
В эту рюмочную захаживал сам Довлатов – махнуть стопку, побеседовать с ленинградскими алкашами. Может быть, даже с этим самым – бомжевато-бородатым человеком без возраста? Едва я так подумал, как у бородато-бомжеватого зазвонил в кармане мобильник. – Извините, господа, – молвил выпивоха собутыльникам. – Звонит сэр Дональд Трамп. Я поболтаю с ним и вернусь. – Подставной? – иронически спросил я экскурсовода Серёгу. – Что ты! Хрестоматийный завсегдатай! Сюда, между прочим, и Виктор Цой захаживал, и Башлачёв, и БГ, и… Потёртый мраморный пол, щербатые стойки, буфетчица из «Вокзала для двоих» – здесь никогда не будет евроремонта, заведение внесено в «Красную книгу объектов ленинградского общепита» в современном Петербурге. Это значит – и в двадцать втором веке здесь всё будет, как при Довлатове. Когда покидали рюмочную, бородатый алкоголик в дырявых домашних тапочках стоял у входа и трепался по мобильнику. На английском языке. Потом мы шли на «Рубик» – улицу Рубинштейна, к дому 23, где проживал в коммунальной квартире писатель Довлатов. На доме красуется мемориальная доска – это от властей Петербурга. А во дворе чудесное граффити – пишущая машинка, стёртая коммунальщиками, – это от народа. Серёга говорит о Довлатове, а сверху из раскрытого окна нам орут какие-то мутные личности: – А вот и не так всё было! Совсем не так! – А как? – Подымайтесь к нам, только с бухлом, мы расскажем! Алкашей можно и послать, но мы покупаем в соседнем магазине пару бутылок портвейна «Три топора» и узнаём, что в «довлатовской» комнате долгое время была общественная кладовка, а сейчас там живут «двадцать три узбека», а вот это тёмное пятно на паркете – «памятный знак», здесь Серёга (Довлатов!) по пьяни пролил портвейн, и с 1973 года пятно не вытирают. После водки и портвейна идём в Дом актёра, по пути проходим мимо бывшего легендарного бара «Сайгон». В семидесятые годы здесь обожала тусоваться советская богема. Захаживал сюда и Довлатов, характеризовавший заведение так: «Много кофе, много хиппи, мало водки». Очередь в «Сайгон» в семидесятые годы тянулась в сторону от Невского на километр, богема покорно мокла под дождём, мёрзла под снегом. Серёга, кстати, говорит, что «богема» в небуквальном переводе с французского означает нечто вроде цыганщины. Доводилось сиживать в «Сайгоне» и мне. Это было ужасно престижно и опасно одновременно. Почему опасно? Потому что если курсанта военного училища заметёт в таком заведении милиция или комендатура – минимум десять суток гауптвахты, максимум – отчисление. Помню, как вдоль очереди медленно двигался комендантский патруль, усиленный нарядом милиции. Блюстители пристально вглядывались в лица парней, выборочно извлекали из очереди коротко стриженных, проверяли документы… Но какие девочки в мини-юбках тянули там через трубочки неведомые мне в ту пору коктейли! В «Сайгоне» мы впервые познавали искусство изысканного флирта, а то, что нас при этом разводили на деньги… Так с кем не бывало? В Доме актёра – тоже всё как в семидесятые, только пронзительно чисто: белоснежные накрахмаленные скатерти, изысканная кухня. Захаживал сюда и Довлатов, но не часто… Зато запросто можно было встретить в буфете режиссёров Владимирова и Товстоногова, а ещё Алису Фрейндлих, Михаила Боярского, Аркадия Райкина, Олега Басилашвили, Кирилла Лаврова… Но мы идём дальше: на Литейном посещаем самую первую в Ленинграде замызганную кафе-шаверму, догоняемся «Балтикой-семь», а на улице Жуковского тормозим под неожиданной вывеской «Сливовый сидр». Не входит в маршрут, но такое любой ценой хочется попробовать. После сидра сворачиваем направо – глаза с трудом фокусируются на граффити, украшающем торцевую стену дома, и Серёга благоговейно шепчет: – Это Даниил Хармс! Он жил в этом доме! Напротив Хармса – ещё одно кафе из «Красной книги»: в окнах статуэтки Феликса Дзержинского и Володи Ульянова. Внутри – грозный Карл Маркс по соседству с Владимиром Владимировичем Путиным. Над барной стойкой – макет автомата Калашникова. У стойки – очередь из четырёх колоритных барышень, одетых в короткие юбочки и блузки из тех же семидесятых. У одной дамы – стрижка а-ля Мирей Матьё, у двух – огромные белые банты, и ещё у одной – трогательные косички. Барышням явно под шестьдесят. Серёга успевает шепнуть мне в ухо, что это тоже завсегдатаи, причём с незапамятных времён. Дамы заказывают вскладчину бутылку полусладкого шампанского и мороженое. Та, что с косичками, очень напоминает студентку, которую я пятикурсником склеил на танцевальном вечере в ДК имени Ленсовета. Тридцать семь лет назад! – Простите, сударыня, вас зовут Карина? – Карина Борисовна я… А что? – Да так, ничего… Померещилось… – Вы по манерам офицер. Угостите даму шампанским? – А вы часто тут бываете? – Да с семидесятых… Это моё кафе! Не бойтесь, приставать не стану! Мои ухажёры давно ласты склеили… Берём шампанское для Карины, для себя – водку и салат оливье. Прежде чем выпить, любуемся сидящим в дальнем углу типом в тельняшке и с бакенбардами гоголевского Ноздрёва. Выпить не успеваем, потому что к нам за столик плюхается человек без возраста, и просит угостить жертву сталинских репрессий. Серёжа стремительно сдерживает моё возмущение, отдаёт незнакомцу свою стопку, и, пока бегает к стойке и обратно, человек без возраста успевает мне поведать, что именно сюда захаживал перед войной сам Даниил Хармс. – Выпить, что ли, любил? – спросил я. – Даниил? Что вы, сударь! Не более чем все… Хармс – он, видите ли, бедствовал, потому как его никто не печатал. А здесь ему порой удавалось выпросить кусочек сахара или хлеба для голодавшей жены… А ещё он был… как это теперь называется… Во!.. Городской сумасшедший!.. Слушай, возьми мне ещё рюмочку. «Жертва репресий» упоённо цитирует Хармса: Вот и дедушка пришёл, Очень старенький пришёл, В туфлях дедушка пришёл. Он зевнул и говорит: «Выпить разве, – говорит, – Чаю разве», – говорит. В нашей литературной тусовке был незабываемый персонаж – рассеянный, безалаберный поэт Борюшка. Однажды он припёрся к нам в полночь подшофе, и наша весёлая подружка-филолог метко спародировала Хармса: Вот и Борюшка пришёл, Очень пьяненький пришёл, Наливайте, говорит, В кружку водки, говорит, Вместо чая, говорит. А когда пьяненький поэт стал домогаться девушки-филолога, та отшутилась по Хармсу: Опоздавшим не даёт, Лежебокам не даёт! Возвращается Серёга и опять жертвует человеку без возраста свою выпивку. Современник Хармса (а это действительно так) рассказывает нам о том, что Даниил носил чудаковатые гольфы на английский манер, и буржуазную шляпу, и амулеты на шее, и за это бдительные граждане сдавали будущего классика в милицию, а то и в НКВД. И ещё Хармс был вечно в долгах. А ещё он был, современным сленгом выражаясь, пацифистом: когда началась война, не хотел идти в армию, нёс всякую крамольную ахинею типа: «Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке!» Ха-ха-ха!.. Или: «Пусть меня расстреляют, но военную форму я не надену!» Чего нахмурились? Осуждаете? А я вам вот что скажу: Хармс – гений! Его просто надо было использовать по назначению. Кому-то надо было защищать страну в окопах, а Хармсу надо было дать хороший паёк, пусть бы себе писал стихи для детей! Ведь это очень важно! Великой стране нужны великие детские стихи! А Даниила упрятали в психушку, где он и помер от истощения. Угораздило же меня сказать человеку без возраста, что я тоже «типа писатель»! Он сразу потребовал прощальную стопку, а взамен пообещал сказать «нечто очень важное» для меня о «настоящем творчестве» – такое, чего мне никогда и никто не скажет, даже в этой забегаловке. Как же отказаться от пророчества рюмочного волхва? Опрокинув «пятидесятку», мужик вцепился мне в руку и, глядя в глаза, произнёс свистящим шёпотом: – Странность и непредсказуемость чрезвычайно ценимы в настоящей литературе, сударь! Вы меня поняли? Странность и непредсказуемость! Потом мы зашли в пельменную, где частенько столовалась сама Надежда Константиновна Крупская. – Вон за тем столиком, – шепчет мне в ухо Серёжа, – говорят, ночами прохожие с улицы в окне видят её призрак… Сидит и ест… Или делает вид, что ест… Дойдя до Пушкинской улицы, мы с опозданием осознали, что наступила ночь. Обычное дело для июня – в лёгком подпитии не заметить, как подкралась полночь. Серёжа ведёт меня дворами, вскрывая электронные замки универсальной «отмычкой». Минут десять спустя оказываемся на самой короткой в Петербурге улице имени Джона Леннона. Это обыкновенная питерская подворотня метров десять длиной. И на ней единственная дверь в единственное жилище – испещрённая надписями, портретами легендарных звёзд рока и табличкой «офис 910». С благоговением узнаю, что за дверью обитает «главный битломан России» Коля Васин – мужик легендарный, лично знакомый с сэром Полом Маккартни. Когда Серёжа был студентом филфака, его отправили к больному гриппом Коле Васину в качестве волонтёра: мол, заваришь ему чаёк с малиной, сбегаешь до аптеки. Страдающая знаменитость сразу отправила Серёжу в гастроном за водкой, и они вместе наклюкались так, что поутру Коля выздоровел, а Серёже пришлось прогулять универ. Потом мы оказались в баре, расположенном прямо во дворе-колодце. Первое, что я подумал: бывает ли здесь местный участковый, и как относятся жильцы колодца к хитам «битлов», «роллингов» и «Пинк Флойд», рикошетом отлетающим от облупленных стен в час пополуночи? Снизошедшая на меня вместе с пивом благодать не даёт ответов на вопросы. Зал и открытая терраса во дворе-колодце битком набиты людьми разного возраста и пола. Здесь и хиппи, и панки с огненными ирокезами, и девчонки в мини-юбках, и солидные дамы с детскими бантиками, и люди без возраста и даже баклажанный бритоголовый негр в дорогом джинсовом костюме. Все они слушают нетленные рок-шедевры, потягивая пиво. На улице нас атакуют две юные феи. – Вы не скажете, как начинается песня Цоя «Группа крови»? За десять поцелуев! Представьте, битый час спрашиваем – и никто не знает! Цитирую: Тёплое место, но улицы ждут Отпечатков наших ног. Звёздная пыль – на сапогах… И – о чудо! Меня целуют! Да ещё так искренне, долго и нежно!.. И эта девочка совсем не пьяна, она просто счастлива! Воистину, хочешь быть счастливым – просто будь им! Особенно в белые ночи. – Так ты говоришь, не поедешь в этом году в Крым? – спрашивает Серёжа. – Очень может быть, – вздыхаю в ответ. – Семейные обстоятельства. – Ну, тогда я тебе покажу одно удивительное местечко. Это совсем недалеко. «Недалеко» для Серёжи – километра полтора по Невскому, а потом ещё пятьсот метров влево. Выпитое даёт себя знать. Я подустал, но зато вижу, как преображаются лица людей. Это уже не прохожие, а фланирующие влюблённые! Нет! Белые ночи следует пить медленно, как ледяной брют из хрустального богемского бокала. Кафе оказалось подобием пляжа: песочек, шезлонги, грибки и даже огромный надувной бассейн, в котором счастливо плескались два поддатых сорокалетних пузана с цепями на шее. А девчонки с хохотом им аплодировали. У стойки нас напоили сухим французским сидром! Три часа ночи. Почти светло. Сергей уезжает домой на такси. Я снова иду по Невскому, всё ещё храня на губах вкус девичьих поцелуев. Женщина и творчество! Художник немыслим без музы… Но… как там у Коли Васина: «Я всегда безумно любил женщин. В браке никогда не состоял, но у меня было невероятно много близких подруг. Они приезжали ко мне в гости, мы слушали музыку… Длительных отношений ни с одной женщиной не сложилось. Девушкам было со мной весело, но не более того. Они понимали, что я никогда не поменяю своё отношение к миру, свой образ жизни, и не хотели оставаться со мной». Я счастливее Коли Васина? Или Коля счастливее меня? Четыре утра. Иду по Невскому среди загулявших прохожих, в основном счастливых и молодых. Время сейчас в Питере такое. Иду мимо клубов и кафе, которые я пережил за последние пятнадцать лет: они не выдержали испытания временем и закрылись. Вот здесь можно было прямо на сцене помыть красивую официантку в душевой кабинке под рукоплескания зала. А здесь был банкетный зал в стиле лихих девяностых: дубовый стол, американские электрические стулья, а во главе стола – гинекологическое кресло для председателя… или виновника торжества. Здесь было кафе, стилизованное под коммунальную квартиру: ни одного одинакового стола и даже одинакового стула. А здесь я ездил по залу с двойником Ленина на электромобильчике, и бутафорский Ильич картаво выкрикивал: «Почта, телеграф, телефон, товарищи! И мосты через Неву, голубчик! И интернет!.. Непременно, батенька, интернет!..» А здесь был туалет – комната смеха. Входишь и видишь: маленький горбатый карлик вынимает из штанов метровое достоинство и начинает мочиться мимо унитаза! Невольно в такт зеркалу исправляешься и вдруг замечаешь, что писаешь себе на ботинки! И сатанинский хохот звучит из потайного динамика… А в этом заведении 365 дней в году Новый год. С Дедом Морозом и Снегурочкой. Я знал человека, который минимум 300 дней в году ходил сюда встречать. Потом его положили в психушку. Сворачиваю в переулок, потом ещё в один. Изрядно поддатый джентльмен делает жест в сторону подворотни: – Вам туда! Оказывается, здесь весьма кстати приютилось кафе-магазин крафтового авторского пива. Уставленный бутылками прилавок, а напротив – лавки, устланные восточными подушками, как в банной парилке. Беру вишнёвый портер с миндальным привкусом косточки, забираюсь на предпоследнюю полку и вскоре начинаю понимать, о чём здесь говорят: трое парней угощают пивом и утешают потерявшегося немецкого туриста по имени Хельмут, а тот, допивая очередную бутылочку, на ломаном русском спрашивает: – Но вы ведь не будете с нами воевать? Не будете? – Ну что ты, Хельмут!.. С чего ты взял? Давай-ка лучше ещё бутылочку имбирного. Гут? На экране телевизора очень кстати ритуальный клип Шнура «В Питере пить». Дворцовый и Биржевой мосты уже свели. Ловлю такси и еду на улицу Блохина, 15, в клуб-кочегарку «Камчатка», где работал Виктор Цой. Водила, узнав, что я только что припадал к дверям Коли Васина, с удовольствием цитирует Джона Леннона: – Правительства – самое неудачное изобретение человечества. – Ну да, – отвечаю. – Ну да. «У Цоя» мне не везёт – не лучшее время суток. Полно поддатой молодёжи и совсем нет людей без возраста. Зато, пробираясь на выход, услышал фразу: – Да, Витя сгорел, как комета… Но что сделали после полтинника те же Макаревич, Шевчук, Кинчев?.. Да хотя бы и БГ? Виктор Цой тоже ложился «на Пряжку» (в знаменитую питерскую психушку), спасаясь от призыва в армию. Женщина и творчество… Коля Васин печально посетовал в интервью, что три девушки сделали от него аборт, а он хотел детей, уговаривал их… Выходит, женщина и муза – не совсем одно и то же. Михаил Боярский сказал о Коле Васине: «Он сам создал для себя планету и счастливо на ней живёт». Один… В параллельных мирах Даниил Хармс всё ещё несёт домой выпрошенный в столовой кусочек сахара своей измождённой жене. Голова Довлатова в похмельном сне всё ещё покоится на коленях у близкой подруги, причитающей над ещё не признанным классиком: «Бедный, бедный мальчик!» Витя Цой за три года до смерти уходит от жены к другой женщине – переводчику и киноведу. Думал ли Башлачёв, падая из окна, что оставляет беременную жену? Девушки летят на художников, как мотыльки в огонь, но замуж предпочитают выходить за других. А если жена с ребёнком для меня дороже творчества, то, значит, я не художник, а маляр? Пора домой. Мой новый таксист – дама лет сорока. Молчим до тех пор, пока не объезжаем копающегося в багажнике автолюбителя в майке и трикотажных шортиках, напоминающих семейные труселя. – Простите, – восклицает дама-таксист. – Я готова принять подобное в Сочи или в Ялте, но в Петербурге мужчина обязан носить брюки! Брюки со стрелочкой! Простите, но я так воспитана. Пока добрались до дома, успеваю узнать, что её зовут Катя, что она была офицером ГАИ, потом владела туристической фирмой, свободно владеет пятью языками, а когда разорилась, села за баранку. А ещё Катя ведёт группу латиноамериканских танцев. Вот откуда у неё такая фигуренция в сорок лет!.. Нет, всё-таки Петербург – это Петербург… Шесть утра. Июльское солнышко вовсю светит в мой уютный кабинет на лоджии. Не ложился со вчерашнего дня, но разыскиваю на «Ютубе» ролик, где Виктор Цой работает в котельной. 1987 год. Совсем немного остаётся до славы… И до гибели… Он любил работать в этой котельной: «Ты что-то делаешь и видишь реальные плоды, а не отбываешь номер. Здесь я чувствую себя свободным. Я кидаю уголь в топку и чувствую, что людям, которые живут наверху, тепло». Совсем рядом с моим домом – то самое знаменитое Богословское кладбище, где упокоился Цой. Доброе утро, последний герой! Половина седьмого утра. Глаза слипаются. Засыпая, шепчу: «Спасибо вам, Коля, Сергей, Даниил, Витя… Спасибо, Питер!» Владимир ГУД, Санкт-Петербург Фото автора Опубликовано в №28, июль 2016 года |