В Питере – жить!
28.07.2016 13:46
В Питере – жить!В эту рюмочную захаживал сам Довлатов – махнуть стопку, побеседовать с ленинградскими алкашами. Может быть, даже с этим самым – бомжевато-бородатым человеком без возраста?
Едва я так подумал, как у бородато-бомжеватого зазвонил в кармане мобильник.

– Извините, господа, – молвил выпивоха собутыльникам. – Звонит сэр Дональд Трамп. Я поболтаю с ним и вернусь.
– Подставной? – иронически спросил я экскурсовода Серёгу.
– Что ты! Хрестоматийный завсегдатай! Сюда, между прочим, и Виктор Цой захаживал, и Башлачёв, и БГ, и…

Потёртый мраморный пол, щербатые стойки, буфетчица из «Вокзала для двоих» – здесь никогда не будет евроремонта, заведение внесено в «Красную книгу объектов ленинградского общепита» в современном Петербурге. Это значит – и в двадцать втором веке здесь всё будет, как при Довлатове.

Когда покидали рюмочную, бородатый алкоголик в дырявых домашних тапочках стоял у входа и трепался по мобильнику.

На английском языке.

Потом мы шли на «Рубик» – улицу Рубинштейна, к дому 23, где проживал в коммунальной квартире писатель Довлатов.

На доме красуется мемориальная доска – это от властей Петербурга. А во дворе чудесное граффити – пишущая машинка, стёртая коммунальщиками, – это от народа.

Серёга говорит о Довлатове, а сверху из раскрытого окна нам орут какие-то мутные личности:
– А вот и не так всё было! Совсем не так!
– А как?
– Подымайтесь к нам, только с бухлом, мы расскажем!

Алкашей можно и послать, но мы покупаем в соседнем магазине пару бутылок портвейна «Три топора» и узнаём, что в «довлатовской» комнате долгое время была общественная кладовка, а сейчас там живут «двадцать три узбека», а вот это тёмное пятно на паркете – «памятный знак», здесь Серёга (Довлатов!) по пьяни пролил портвейн, и с 1973 года пятно не вытирают.

После водки и портвейна идём в Дом актёра, по пути проходим мимо бывшего легендарного бара «Сайгон». В семидесятые годы здесь обожала тусоваться советская богема. Захаживал сюда и Довлатов, характеризовавший заведение так: «Много кофе, много хиппи, мало водки».

Очередь в «Сайгон» в семидесятые годы тянулась в сторону от Невского на километр, богема покорно мокла под дождём, мёрзла под снегом. Серёга, кстати, говорит, что «богема» в небуквальном переводе с французского означает нечто вроде цыганщины.

Доводилось сиживать в «Сайгоне» и мне. Это было ужасно престижно и опасно одновременно. Почему опасно? Потому что если курсанта военного училища заметёт в таком заведении милиция или комендатура – минимум десять суток гауптвахты, максимум – отчисление. Помню, как вдоль очереди медленно двигался комендантский патруль, усиленный нарядом милиции. Блюстители пристально вглядывались в лица парней, выборочно извлекали из очереди коротко стриженных, проверяли документы…

Но какие девочки в мини-юбках тянули там через трубочки неведомые мне в ту пору коктейли! В «Сайгоне» мы впервые познавали искусство изысканного флирта, а то, что нас при этом разводили на деньги… Так с кем не бывало?

В Доме актёра – тоже всё как в семидесятые, только пронзительно чисто: белоснежные накрахмаленные скатерти, изысканная кухня. Захаживал сюда и Довлатов, но не часто… Зато запросто можно было встретить в буфете режиссёров Владимирова и Товстоногова, а ещё Алису Фрейндлих, Михаила Боярского, Аркадия Райкина, Олега Басилашвили, Кирилла Лаврова…

Но мы идём дальше: на Литейном посещаем самую первую в Ленинграде замызганную кафе-шаверму, догоняемся «Балтикой-семь», а на улице Жуковского тормозим под неожиданной вывеской «Сливовый сидр». Не входит в маршрут, но такое любой ценой хочется попробовать.

После сидра сворачиваем направо – глаза с трудом фокусируются на граффити, украшающем торцевую стену дома, и Серёга благоговейно шепчет:
– Это Даниил Хармс! Он жил в этом доме!

Напротив Хармса – ещё одно кафе из «Красной книги»: в окнах статуэтки Феликса Дзержинского и Володи Ульянова. Внутри – грозный Карл Маркс по соседству с Владимиром Владимировичем Путиным. Над барной стойкой – макет автомата Калашникова. У стойки – очередь из четырёх колоритных барышень, одетых в короткие юбочки и блузки из тех же семидесятых. У одной дамы – стрижка а-ля Мирей Матьё, у двух – огромные белые банты, и ещё у одной – трогательные косички. Барышням явно под шестьдесят. Серёга успевает шепнуть мне в ухо, что это тоже завсегдатаи, причём с незапамятных времён.

Дамы заказывают вскладчину бутылку полусладкого шампанского и мороженое. Та, что с косичками, очень напоминает студентку, которую я пятикурсником склеил на танцевальном вечере в ДК имени Ленсовета. Тридцать семь лет назад!

– Простите, сударыня, вас зовут Карина?
– Карина Борисовна я… А что?
– Да так, ничего… Померещилось…
– Вы по манерам офицер. Угостите даму шампанским?
– А вы часто тут бываете?
– Да с семидесятых… Это моё кафе! Не бойтесь, приставать не стану! Мои ухажёры давно ласты склеили…

Берём шампанское для Карины, для себя – водку и салат оливье. Прежде чем выпить, любуемся сидящим в дальнем углу типом в тельняшке и с бакенбардами гоголевского Ноздрёва. Выпить не успеваем, потому что к нам за столик плюхается человек без возраста, и просит угостить жертву сталинских репрессий.

Серёжа стремительно сдерживает моё возмущение, отдаёт незнакомцу свою стопку, и, пока бегает к стойке и обратно, человек без возраста успевает мне поведать, что именно сюда захаживал перед войной сам Даниил Хармс.

– Выпить, что ли, любил? – спросил я.
– Даниил? Что вы, сударь! Не более чем все… Хармс – он, видите ли, бедствовал, потому как его никто не печатал. А здесь ему порой удавалось выпросить кусочек сахара или хлеба для голодавшей жены… А ещё он был… как это теперь называется… Во!.. Городской сумасшедший!.. Слушай, возьми мне ещё рюмочку.

«Жертва репресий» упоённо цитирует Хармса:
Вот и дедушка пришёл,
Очень старенький пришёл,
В туфлях дедушка пришёл.
Он зевнул и говорит:
«Выпить разве, – говорит, –
Чаю разве», – говорит.

В нашей литературной тусовке был незабываемый персонаж – рассеянный, безалаберный поэт Борюшка. Однажды он припёрся к нам в полночь подшофе, и наша весёлая подружка-филолог метко спародировала Хармса:
Вот и Борюшка пришёл,
Очень пьяненький пришёл,
Наливайте, говорит,
В кружку водки, говорит,
Вместо чая, говорит.

А когда пьяненький поэт стал домогаться девушки-филолога, та отшутилась по Хармсу:
Опоздавшим не даёт,
Лежебокам не даёт!

Возвращается Серёга и опять жертвует человеку без возраста свою выпивку. Современник Хармса (а это действительно так) рассказывает нам о том, что Даниил носил чудаковатые гольфы на английский манер, и буржуазную шляпу, и амулеты на шее, и за это бдительные граждане сдавали будущего классика в милицию, а то и в НКВД. И ещё Хармс был вечно в долгах. А ещё он был, современным сленгом выражаясь, пацифистом: когда началась война, не хотел идти в армию, нёс всякую крамольную ахинею типа: «Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке!» Ха-ха-ха!.. Или: «Пусть меня расстреляют, но военную форму я не надену!»

Чего нахмурились? Осуждаете? А я вам вот что скажу: Хармс – гений! Его просто надо было использовать по назначению. Кому-то надо было защищать страну в окопах, а Хармсу надо было дать хороший паёк, пусть бы себе писал стихи для детей! Ведь это очень важно! Великой стране нужны великие детские стихи! А Даниила упрятали в психушку, где он и помер от истощения.

Угораздило же меня сказать человеку без возраста, что я тоже «типа писатель»! Он сразу потребовал прощальную стопку, а взамен пообещал сказать «нечто очень важное» для меня о «настоящем творчестве» – такое, чего мне никогда и никто не скажет, даже в этой забегаловке.

Как же отказаться от пророчества рюмочного волхва?

Опрокинув «пятидесятку», мужик вцепился мне в руку и, глядя в глаза, произнёс свистящим шёпотом:
– Странность и непредсказуемость чрезвычайно ценимы в настоящей литературе, сударь! Вы меня поняли? Странность и непредсказуемость!

Потом мы зашли в пельменную, где частенько столовалась сама Надежда Константиновна Крупская.

– Вон за тем столиком, – шепчет мне в ухо Серёжа, – говорят, ночами прохожие с улицы в окне видят её призрак… Сидит и ест… Или делает вид, что ест…

Дойдя до Пушкинской улицы, мы с опозданием осознали, что наступила ночь. Обычное дело для июня – в лёгком подпитии не заметить, как подкралась полночь. Серёжа ведёт меня дворами, вскрывая электронные замки универсальной «отмычкой». Минут десять спустя оказываемся на самой короткой в Петербурге улице имени Джона Леннона. Это обыкновенная питерская подворотня метров десять длиной. И на ней единственная дверь в единственное жилище – испещрённая надписями, портретами легендарных звёзд рока и табличкой «офис 910». С благоговением узнаю, что за дверью обитает «главный битломан России» Коля Васин – мужик легендарный, лично знакомый с сэром Полом Маккартни.

Когда Серёжа был студентом филфака, его отправили к больному гриппом Коле Васину в качестве волонтёра: мол, заваришь ему чаёк с малиной, сбегаешь до аптеки. Страдающая знаменитость сразу отправила Серёжу в гастроном за водкой, и они вместе наклюкались так, что поутру Коля выздоровел, а Серёже пришлось прогулять универ.

Потом мы оказались в баре, расположенном прямо во дворе-колодце. Первое, что я подумал: бывает ли здесь местный участковый, и как относятся жильцы колодца к хитам «битлов», «роллингов» и «Пинк Флойд», рикошетом отлетающим от облупленных стен в час пополуночи?

Снизошедшая на меня вместе с пивом благодать не даёт ответов на вопросы.

Зал и открытая терраса во дворе-колодце битком набиты людьми разного возраста и пола. Здесь и хиппи, и панки с огненными ирокезами, и девчонки в мини-юбках, и солидные дамы с детскими бантиками, и люди без возраста и даже баклажанный бритоголовый негр в дорогом джинсовом костюме. Все они слушают нетленные рок-шедевры, потягивая пиво.

На улице нас атакуют две юные феи.

– Вы не скажете, как начинается песня Цоя «Группа крови»? За десять поцелуев! Представьте, битый час спрашиваем – и никто не знает!

Цитирую:
Тёплое место, но улицы ждут
Отпечатков наших ног.

Звёздная пыль – на сапогах…

И – о чудо! Меня целуют! Да ещё так искренне, долго и нежно!.. И эта девочка совсем не пьяна, она просто счастлива! Воистину, хочешь быть счастливым – просто будь им! Особенно в белые ночи.

– Так ты говоришь, не поедешь в этом году в Крым? – спрашивает Серёжа.
– Очень может быть, – вздыхаю в ответ. – Семейные обстоятельства.
– Ну, тогда я тебе покажу одно удивительное местечко. Это совсем недалеко.

«Недалеко» для Серёжи – километра полтора по Невскому, а потом ещё пятьсот метров влево. Выпитое даёт себя знать. Я подустал, но зато вижу, как преображаются лица людей. Это уже не прохожие, а фланирующие влюблённые! Нет! Белые ночи следует пить медленно, как ледяной брют из хрустального богемского бокала.

Кафе оказалось подобием пляжа: песочек, шезлонги, грибки и даже огромный надувной бассейн, в котором счастливо плескались два поддатых сорокалетних пузана с цепями на шее. А девчонки с хохотом им аплодировали.
У стойки нас напоили сухим французским сидром!

Три часа ночи. Почти светло. Сергей уезжает домой на такси. Я снова иду по Невскому, всё ещё храня на губах вкус девичьих поцелуев. Женщина и творчество! Художник немыслим без музы… Но… как там у Коли Васина: «Я всегда безумно любил женщин. В браке никогда не состоял, но у меня было невероятно много близких подруг. Они приезжали ко мне в гости, мы слушали музыку… Длительных отношений ни с одной женщиной не сложилось. Девушкам было со мной весело, но не более того. Они понимали, что я никогда не поменяю своё отношение к миру, свой образ жизни, и не хотели оставаться со мной».
Я счастливее Коли Васина? Или Коля счастливее меня?

Четыре утра. Иду по Невскому среди загулявших прохожих, в основном счастливых и молодых. Время сейчас в Питере такое.

Иду мимо клубов и кафе, которые я пережил за последние пятнадцать лет: они не выдержали испытания временем и закрылись. Вот здесь можно было прямо на сцене помыть красивую официантку в душевой кабинке под рукоплескания зала. А здесь был банкетный зал в стиле лихих девяностых: дубовый стол, американские электрические стулья, а во главе стола – гинекологическое кресло для председателя… или виновника торжества.

Здесь было кафе, стилизованное под коммунальную квартиру: ни одного одинакового стола и даже одинакового стула. А здесь я ездил по залу с двойником Ленина на электромобильчике, и бутафорский Ильич картаво выкрикивал: «Почта, телеграф, телефон, товарищи! И мосты через Неву, голубчик! И интернет!.. Непременно, батенька, интернет!..» А здесь был туалет – комната смеха. Входишь и видишь: маленький горбатый карлик вынимает из штанов метровое достоинство и начинает мочиться мимо унитаза! Невольно в такт зеркалу исправляешься и вдруг замечаешь, что писаешь себе на ботинки! И сатанинский хохот звучит из потайного динамика…

А в этом заведении 365 дней в году Новый год. С Дедом Морозом и Снегурочкой. Я знал человека, который минимум 300 дней в году ходил сюда встречать. Потом его положили в психушку.

Сворачиваю в переулок, потом ещё в один. Изрядно поддатый джентльмен делает жест в сторону подворотни:
– Вам туда!

Оказывается, здесь весьма кстати приютилось кафе-магазин крафтового авторского пива. Уставленный бутылками прилавок, а напротив – лавки, устланные восточными подушками, как в банной парилке. Беру вишнёвый портер с миндальным привкусом косточки, забираюсь на предпоследнюю полку и вскоре начинаю понимать, о чём здесь говорят: трое парней угощают пивом и утешают потерявшегося немецкого туриста по имени Хельмут, а тот, допивая очередную бутылочку, на ломаном русском спрашивает:
– Но вы ведь не будете с нами воевать? Не будете?
– Ну что ты, Хельмут!.. С чего ты взял? Давай-ка лучше ещё бутылочку имбирного. Гут?

На экране телевизора очень кстати ритуальный клип Шнура «В Питере пить».

Дворцовый и Биржевой мосты уже свели. Ловлю такси и еду на улицу Блохина, 15, в клуб-кочегарку «Камчатка», где работал Виктор Цой. Водила, узнав, что я только что припадал к дверям Коли Васина, с удовольствием цитирует Джона Леннона:
– Правительства – самое неудачное изобретение человечества.
– Ну да, – отвечаю. – Ну да.

«У Цоя» мне не везёт – не лучшее время суток. Полно поддатой молодёжи и совсем нет людей без возраста. Зато, пробираясь на выход, услышал фразу:
– Да, Витя сгорел, как комета… Но что сделали после полтинника те же Макаревич, Шевчук, Кинчев?.. Да хотя бы и БГ?

Виктор Цой тоже ложился «на Пряжку» (в знаменитую питерскую психушку), спасаясь от призыва в армию.

Женщина и творчество… Коля Васин печально посетовал в интервью, что три девушки сделали от него аборт, а он хотел детей, уговаривал их… Выходит, женщина и муза – не совсем одно и то же. Михаил Боярский сказал о Коле Васине: «Он сам создал для себя планету и счастливо на ней живёт». Один…

В параллельных мирах Даниил Хармс всё ещё несёт домой выпрошенный в столовой кусочек сахара своей измождённой жене.

Голова Довлатова в похмельном сне всё ещё покоится на коленях у близкой подруги, причитающей над ещё не признанным классиком: «Бедный, бедный мальчик!»

Витя Цой за три года до смерти уходит от жены к другой женщине – переводчику и киноведу.

Думал ли Башлачёв, падая из окна, что оставляет беременную жену?

Девушки летят на художников, как мотыльки в огонь, но замуж предпочитают выходить за других. А если жена с ребёнком для меня дороже творчества, то, значит, я не художник, а маляр?

Пора домой. Мой новый таксист – дама лет сорока. Молчим до тех пор, пока не объезжаем копающегося в багажнике автолюбителя в майке и трикотажных шортиках, напоминающих семейные труселя.

– Простите, – восклицает дама-таксист. – Я готова принять подобное в Сочи или в Ялте, но в Петербурге мужчина обязан носить брюки! Брюки со стрелочкой! Простите, но я так воспитана.

Пока добрались до дома, успеваю узнать, что её зовут Катя, что она была офицером ГАИ, потом владела туристической фирмой, свободно владеет пятью языками, а когда разорилась, села за баранку. А ещё Катя ведёт группу латиноамериканских танцев. Вот откуда у неё такая фигуренция в сорок лет!.. Нет, всё-таки Петербург – это Петербург…

Шесть утра. Июльское солнышко вовсю светит в мой уютный кабинет на лоджии. Не ложился со вчерашнего дня, но разыскиваю на «Ютубе» ролик, где Виктор Цой работает в котельной. 1987 год. Совсем немного остаётся до славы… И до гибели…

Он любил работать в этой котельной: «Ты что-то делаешь и видишь реальные плоды, а не отбываешь номер. Здесь я чувствую себя свободным. Я кидаю уголь в топку и чувствую, что людям, которые живут наверху, тепло».

Совсем рядом с моим домом – то самое знаменитое Богословское кладбище, где упокоился Цой.

Доброе утро, последний герой!

Половина седьмого утра. Глаза слипаются. Засыпая, шепчу: «Спасибо вам, Коля, Сергей, Даниил, Витя… Спасибо, Питер!»

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург
Фото автора

Опубликовано в №28, июль 2016 года