Северный Урал, река Кама делает первый крутой поворот. В этом месте стоит районное село. Его исконное название переводится как «беличье гнездо». Уже в годы нашего детства село было довольно большим. Оно тянулось вдоль высокого берега Камы, и детские ноги несли нас в клубную библиотеку. До неё идти почти час, и на обратном пути толстые тома Майн Рида в оранжевых обложках продавливали вмятины на сгибе руки. Счастье чтения не сравнимо ни с чем. Смелые индейские вожди и их бледнолицые друзья становились нашими друзьями. По лесу мы учились ходить мягко и бесшумно, как индейцы.

Семья была большая: отец, мать и пять девчонок – правда, две старшие уже разъехались. А младшие жили с родителями, и я среди них самая взрослая.

Родители работали с раннего утра до поздней ночи, а мама прихватывала и ночь. Когда разлившаяся Кама очищалась ото льда, по ней начинали идти пароходы с продуктами и прочими товарами. Часть груза они оставляли в нашем селе. Чтобы успеть добраться до верховьев Камы по большой воде и вернуться, разгружались даже в ночное время. Мама работала кассиром на разгрузке – и днём, и ночью.

Разгружали товар зэки, жившие на поселении. Они шли по деревянным трапам, за их спинами висели деревянные «горбы» на брезентовых лямках. Грузчики бросали на них мешки с мукой или сахаром, и зэки, склонив головы, покачиваясь на трапах, шли к складам. Платили им по окончании работ. Мама побаивалась зэков, но у тех существовал негласный закон: кассира не грабили.

А днём на пароход пускали жителей посёлка. Там торговали лимонадом и заморскими мандаринами с чёрными наклейками. Однажды я так увлеклась изучением парохода изнутри, что не заметила, как он отошёл. Очнулась, когда тот уже отвалил от пристани и взял курс против течения. Мне было лет восемь. Меня уговаривали прокатиться до следующего причала, но я так орала, перекрывая гудок парохода, что обо мне сообщили на берег маме, а потом подали к борту катер, спустили в него и отправили восвояси.

Естественно, родителям некогда было заниматься детьми. Для моего устрашения существовал папин ремень, широкий, с латунной бляхой. Папа был добрейшей души человек, но я далеко не подарок, так что всё-таки получала.

Существовали строгие семейные правила: дома должно быть чисто. Порядок поддерживали дети, я отвечала за сестёр и не могла бегать в лес без разрешения. И – «в двенадцать часов чтобы были в столовой»: мама не успевала готовить дома.

Столовая была прекрасна. На чистых столах стояли специи: соль, перец, горчица – и тарелка с синей прописью «Общепит», на которой возвышалась горка аккуратно нарезанного белого хлебушка. Столовую обслуживала официантка. В те далёкие и трудные времена она в своей белой ажурной короне, в фартучке с оборочкой и белой кофточке была похожа на Снегурочку из сказки.

Вокруг в деревянных ящиках стояли фикусы с кожаными листьями невероятной величины. Но главная красота была на стенах. Там, чуть выше голубых панелей, с лёгким наклоном вперёд висели картины: охотники на привале вели неспешную хвастливую беседу; сиротливо смотрела в чёрный омут васнецовская Алёнушка; отважные богатыри решали возле камня судьбу России, а ворон накаркивал им гибель; весёлые медвежата в шишкинском лесу никого не боялись – хотелось потрогать рукой мягких зверят, но страшна была их мама; а бурлаки трогали до слёз, слишком тяжёл был их труд, как у зэков на разгрузке пароходов.

Пока официантка приносила суп, я успевала ещё раз охватить взглядом свою первую в жизни картинную галерею. Была и другая радость в этом ожидании: бесплатный и очень вкусный хлебушек на столах. Мы намазывали его горчицей и ели вдоволь, так, чтобы не проголодаться до позднего вечера.

Удовлетворив духовный и физический голод, переходили в другую «картинную галерею». Баржа, в которой не так давно перевозили зэков, застряла в песчаной косе. Кама нанесла вокруг новую мель, а мы перебирались через мелководье и залезали в дощатое нутро судна. С замиранием сердца читали надписи на стенах, рассматривали искусно процарапанные рисунки: русалок с пышными грудями и упитанными хвостами, якоря, девичьи профили… Кстати, нецензурная лексика почти отсутствовала. Запомнилось: «Москва – Воронеж, не догонишь».

Жизнь была хороша. Желудки наполнены столовским хлебом, глаза и сердца впитывали красоту мира.