Я бы не вспомнила Алину, если бы не плохая погода.

Был февраль 2006 года. Ветер клонил к земле молодые деревья, я стояла на берегу Дона, мокрая от холодного дождя. Ледокол-паром прошёл перед моим носом, раскромсав голубовато-серые глыбы, следующий – через несколько часов. А мне нужно на другую сторону. Ноги промокли, в животе урчало. Остров Задонье – конечно, не Соловки, но мне с набором хронических заболеваний и ледяными ногами и его хватало за глаза.

За два часа до этого на меня набросилась стая собак. К счастью, я отделалась лёгким испугом. Спасибо, почтальон помогла, дала в дорогу полбуханки хлеба. Ещё укоризненно покачала головой:
– Стоит ли в такую погоду переться на другой конец острова?
– Стоит, – убеждала я. – Редакционное задание.

Тогда почтальон научила меня нескольким полезным вещам: как отбиваться от бродячих собак и обходить тонкий лёд. Оказывается, его можно определить по звуку, как спелый арбуз; туго хрустит – пройдёшь, нежно похрустывает, будто сверчки в ночи, – лучше не соваться. Этот совет мне очень пригодился. Лёд проломился только один раз, ноги вошли в воду неглубоко. Мелочи.

С собаками было хуже. Вначале появилась одна, размером с исхудавшего кабана, и хрипловато затарахтела, призывая других. Прибежали ещё две: облезлая шавка с обгоревшим боком и рыжая дворняга. Я старалась сохранять лицо, прикрикнула, бросила им хлеб, а пока псы ели, залезла на холм и побежала. И вот вроде бы всё худшее позади.

Местные бабульки рассказали, как выживают на острове, как из Азова возят на лодках мешки с мукой, как отправляют на тех же лодках в последний путь своих почивших земляков. Мы сфотографировались с островитянами, расцеловались, и я, довольная, двинулась обратно. Но паром ушёл.

Говорят, журналисты сродни бешеным собакам, ничего не боятся. Это не про меня – и в профессию я попала случайно, и каждое интервью в первые пять лет работы было для меня испытанием. А тут – одна, на острове! Надо что-то делать, а что?
Я побрела по улице в глубь Задонья. Смотрела в окна, надеялась, что кто-нибудь из местных увидит чужачку и спросит, что я делаю здесь в такую погоду. Но никто не вышел.

Заметила калитку, на которой белой краской было выведено: «Ларёк». Это же почти магазин, общественное место, значит, можно войти. И я постучала. Открыли не сразу. Из темноты вышла женщина.

– Кто там?
– Простите, можно у вас чай купить? Я опоздала на паром, а тут дождь, – протараторила я.

Она включила свет, и оказалось, что никакого ларька там не было – обычные деревенские сени, в которых выгружены печенье, конфеты, макароны, крупы. Женщина отворила дверь.

– Заходи.

Я видела её на пароме, когда ехала в Задонье, она везла несколько клетчатых сумок, из которых выглядывали консервы.

– Я тебя помню, – сказала женщина, – ещё подумала: какая нелёгкая несёт её к нам в такую погоду?
– Так погода же была нормальной.
– Это тебе так кажется. Я всегда знаю, какая погода будет. Раздевайся и сапоги снимай. Мокрые?

Она, ничуть не брезгуя, ловко стянула с меня сапоги, отодвинула цветастую занавеску и втолкнула в крохотную комнатку, три на три метра, не больше. Печка, стол, два стула и топчан.

– Меня Алина зовут, – устраивая мои сапоги у поддувала, сказала торговка.

Её романтическое имя казалось здесь инородным. Валя, Галя, Нина – но не Алина.

– А меня – Света. Извините, мне очень неудобно.

Я пустилась объяснять, зачем я здесь, но она не стала слушать.

– Много тут журналистов было, как мёдом вам намазано, всё пишут и пишут, а толку нет. Как были отрезаны от мира, так и остались, хотя до Азова рукой подать, если по крепкому льду.

Алина поставила на стол чайник, и я заметила, что её руки лет на двадцать старше, чем лицо. Поначалу мне казалось, что ей слегка за сорок, теперь – все шестьдесят.

Она кромсала своими крепкими, узловатыми руками хлеб, припечатывала к столу чашки, отрубила от огромного желтоватого кирпича кусок сливочного масла.

В комнатке была ещё одна ширма, я не сразу обратила на неё внимание. Вдруг занавеска зашевелилась, и сбоку показались мужские пятки. Они явились так близко, что я смогла разглядеть их венозные узоры – верный признак тяжёлой сельской жизни.

– Это муж мой, – походя сказала Алина. – Нажрался, собака, спит. Я его жалею, молодой он ещё, тридцать пять всего. Глупый.
– А вам сколько? – спросила я.
– Семьдесят три.
– Да ладно!
– Так и есть.

Я смотрела на лицо Алины и не могла понять, как такое возможно. Наши актрисы заплатили бы любые деньги, если бы смогли иметь подобную кожу в этом возрасте.

– Как же вы так сохранились?

Алина засмеялась и протянула затёртый паспорт. Она меня не обманывала: 73 года.

– Секрета два: я молодых люблю и мажу лицо цинковой пастой, – голос её будто помолодел. – Цинковую пасту тётка посоветовала, мне ещё лет двадцать было, я тогда в колхозе дояркой работала. Лицо вот сберегла, а руки – нет.

Я слушала её около двух часов. Алина рассказывала, как не любят её на хуторе и называют ведьмой; как пять раз она выходила замуж за мужчин моложе себя, причём они были разные: и хорошие, и не очень. Но она влюблялась всегда, как в последний раз, – и всегда мужики умирали. С Володькой, нынешним, не очень повезло: закладывает за воротник. Но так мужик хороший, справный.

Алина достала фотографии: Володька (тот, что спал за занавеской) несёт её на руках, она счастливая, смеётся, придерживает подол. О том, что их связывает, спрашивать было излишне.

Мы допили чай, и Алина пошла провожать меня на последний паром.

– Ну а ты-то как? Муж, дети есть? – спросила она.

И я вдруг поняла, что я – никак. Ничего такого, о чём можно рассказать заезжей журналистке, у меня нет: ни мужа, от которого, как она говорила, «кровь стынет», ни детей. А у Алины уже внуки были на подходе.

– Скучно живёшь, – резюмировала хуторянка. – Мне бы твои годы! Эх, я бы…

Даже в темноте я заметила, как блеснули её глаза.

– Вы – стойкая. И не любят вас на хуторе, и ведьмой зовут, а вы – огурцом, – перевела я разговор.
– Да и хрен с ними. Надо же людям о чём-то говорить, так пусть обо мне. Я тут вроде местной звезды, разве что автографы не просят. Но вот ты приехала – напишешь, им ещё повод посудачить будет. Жить надо по-настоящему. Жить. А ты не живёшь. Потом пожалеешь.

Я написала об Алине очерк, не очень удачный, но рейтинговый. Редактор называла мою героиню чёрной вдовой, вынесла это в заголовок. И читатели в интернете исправно ходили по ссылке – ругали Алину, называли её мужей геронтофилами. Мне было неловко, потому что ничего скабрёзного я в свой материал не вкладывала.

Спустя два года я приезжала к моей героине ещё раз – для рубрики «Возвращаясь к напечатанному». К тому моменту она потеряла пятого мужа – Вова спился окончательно. Его родственники попросили Алину не приезжать на похороны, она удовлетворила их просьбу.

Когда я навестила её, она чистила во дворе рыбу и выглядела вполне счастливой, говорила, что у неё появился новый ухажёр. Ей тогда было 75.

О дальнейшей судьбе Алины я не знаю. Но уверена, что с мужиками или без, в этом мире или уже в другом, у неё всё хорошо. Потому что свой эликсир молодости она получила ещё при рождении.

– Скучно живёшь, Светлана, скучно, – время от времени слышу я её голос с лёгкой хрипотцой. – Жизнь, детка, – она короткая, оглянешься, и вспомнить нечего.
И вот я оглядываюсь.