Путин, ОМОН и телевизор
11.04.2017 00:00
Путин, ОМОН и телевизорВообще-то я девушка в высшей степени мирная и законопослушная. Я категорически за порядок и стабильность. Причём как в стране и мире, так и на собственном письменном столе. Ластик у меня, к примеру, должен лежать справа от карандаша. Если ластик лежит от карандаша слева – у меня начинается маниакально-депрессивный психоз и все мои семейные запираются от меня в санузле. Шучу.

Кто-то из русских мыслителей, кажется, Розанов, сказал, что главное и самое необходимое лицо в России – это городовой. Полностью согласен с Василием Васильевичем. Может быть, в прошлой инкарнации я был немцем?

Но тем не менее дважды в жизни я нарушал орднунг. Один раз – ненамеренно, другой – сознательно.

В университете после окончания военной кафедры я получил военный билет офицера запаса. Состав – политический. Звание – лейтенант. В общем, комиссар в пыльном шлеме. Плюс – военный переводчик. С испанского. До сих пор в кошмарном сне не могу себе представить, как можно воевать с испанцами.

Шёл 1987 год. После окончания МГУ я устроился на работу в родной вуз преподавателем. Однажды мы с коллегой Сашей Чумкиным, известным фанатом халявы, заходим в метро. Я плачу, прохожу через турникет. А Чумкин – сбоку мимо бабушки, что-то ей предъявив. Чумкин, воссоединившись со мной на эскалаторе:
– Ты чего, больной – за метро платить?
– А что?
– У тебя что, военного билета нету?
– Есть.
– Ну?
– Так я же не служил.
– Я тоже не служил. Билет-то есть?
– А можно?
– Я же прошёл… Бабулька – видал? Типа йоги в анабиозе. В стиле Вия: «Только не поднимайте мне веки»… Ей же до всех лампочек в люстре Большого театра, служил ты или не служил.
– Что, и в автобусе по билету можно?
– Да хоть в танке.

С тех пор я совершенно незаконно, но полностью уверенный в своей правоте, больше года бесплатно катался в общественном транспорте. Удивительно пофигистическое было время. Лишь в конце 88-го какой-то пожилой контролёр, похожий на бородавочника в лыжной шапке, впервые открыл-таки мой военный билет и печально произнёс:
– Не катит.
– Как это – «не катит»?
– Так, не катит.
– А я уже год по нему езжу. Мне сказали, что…
– Не катит, – итогово зевнул бородавочник.

Халява закончилась, а вместе с ней и моё безбилетное беззаконие.

В другой раз, это было раньше, я нарушал закон сознательно. В течение почти двух лет. В 1980 году я раз десять посмотрел фильм «Пираты ХХ века». Тадеуш Касьянов… Талгат Нигматулин… Нунчаки…

В моём классе был парень, который где-то занимался каратэ. Митя Фролов. Фрол. Здоровый такой. Он не говорил, где занимался. Это была тайна. Но он знал сладостно-таинственные слова «ямэ», «таджимэ», «мае-гери», «ура-маваси», «кентус». Он умел считать по-японски. На особый манер. Ич, ни, сан, си, го, року, сити, хачи, ку, дзю… А потом – утробно-экстатическое «кия!». От которого щекотало в желудке. Он знал три каты. Его коронный удар был «уширо-гери». У него было настоящее кимоно. Он всегда говорил не «каратэ», а «каратэ-до». Не «каратист», а «каратэист». Он был бог, этот Фрол.

Надо было срочно заниматься каратэ. Но где?

В 1981 году каратэ в стране запретили, приравняв владение этим боевым искусством к владению холодным оружием. И тут же, как грибы, стали появляться подпольные секции. Якобы рукопашного боя. Но там было сплошное «кия» и «мае-гери».
Однажды я встретил во дворе Фрола. Он заговорщицки подмигнул и тихо спросил:
– Хочешь, Ела (это моя школьная кличка), заниматься каратэ-до?
– Хочу.
– В понедельник в пять у метро. Кимоно возьми.
– У меня нет кимоно.
– Сошьёшь.
– Из чего?
– Старые простыни есть?
– Есть… наверное…
– Вот из них и сошьёшь.

Вы когда-нибудь шили кимоно для подпольных занятий каратэ-до из старых простыней? Нет? У вас не было детства.

Конечно, я никогда не сшил бы себе кимоно, если бы не бабушка с её дореволюционным «Зингером». Старые простыни, вернее их обрезки, нашлись, хотя и разные. Через три дня желтовато-голубоватое кимоно в цветочек было готово.

В понедельник в назначенное время мы встретились с Фролом у метро «ВДНХ» и поехали. Ехали в основном молча. Как взрослые матёрые мужики, которые не спрашивают лишнего (я) и не рассказывают лишнего, если их не спрашивают (Фрол). Для полной матёрости нам не хватало только одного: долго и задумчиво курить и мудро щурить глаза.

Приехали на станцию метро «Пионерская». Выходим. Идём минут десять. Подходим к какой-то церкви. Фрол, полушёпотом:
– Жди здесь.

Жду. Фрол перемахнул через ограду, осторожно, пригнувшись, заглянул в окно. Перемахнул обратно.

– Можно.

Заходим в церковь. Большой зал. Колонны. Алтарная часть. Точно всё, как полагается в храме. Естественно, никакой церковной утвари. Только остатки фресок на потолке. Человек пятьдесят в настоящих кимоно тренируется в группах. Под сводами, где-то у фресок, то и дело взрывается гулкое «кия!». И тут же пугливо вспархивают голуби.

Полный сюр.

Так я начал незаконно заниматься каратэ. В церкви. Вы когда-нибудь занимались каратэ в церкви? Нет? У вас не было детства.

Тренировались мы с соблюдением всех правил конспирации. Всё как у Плейшнера на Цветочной улице. Перед заходом на тренировку надо было перепрыгнуть через забор и заглянуть в окошко. Если на столике стоял кактус – можно заходить. Если нет – тренировка отменяется по конспиративным соображениям. Всё было очень серьёзно. За каратэ сажали.

Тренера нашего, помню, звали Михал Михалыч. Коричневый пояс. Учитель. Сэнсэй. У Фрола уже была красная полоска на поясе. Почти сэмпай. Вроде помощника сэнсэя.

На первой же тренировке другой сэмпай, Вася Пименов, стал показывать мне боковой удар ногой (маваси-гери) и ногтем большого пальца ноги, как ножом, рассёк моё новое кимоно. Вам рассекали в церкви ногтем большого пальца ноги новое кимоно, предназначенное для подпольных тренировок каратэ-до, сшитое из простыней? У вас не было детства.


Вообще, если вспомнить всё, что было у нас в детстве и нету у нынешних юных айфонников и планшетников, у которых ноги – как руки, а руки – как ослиные хвосты, – поневоле запоёшь: «Зато у нас было детство».
Например.

Сторож детского сада стрелял нам в попу солью из ружья за то, что мы воровали яблоки. Мы играли в прятки внутри «Рабочего и колхозницы». Мы играли на стадионе Мягкова с самим Валерием Харламовым, легендой №17 (он жил, кажется, на проспекте Мира, в сером высотном «доме на ножках»). Я учился в одной школе с Михаилом Ходорковским (он года на полтора старше). Школа №277, можете проверить (сейчас в школе висит список более-менее «успешных» выпускников. Моя фамилия – перед фамилией олигарха. Ну и что, что алфавит… Не в алфавите дело.)

Мы лазили на стройку гостиницы «Космос», чтобы подраться с югославами, которые её строили. Подрались – побратались. Подрались – побратались. Зачем? Чтобы у нас было детство.

В церкви мы прозанимались месяца три. Потом тренировки перенеслись в ангар одного из овощехранилищ («овощегноилищ») где-то в Алтуфьеве. Тогда, помню, Фрол достал мне настоящее кимоно. Плотное такое, ни один ноготь не порвёт. Ещё через пару месяцев мы перекочевали в актовый зал одной школы на Юго-Западе. Там за нашей тренировкой со сцены сурово следил гипсовый Ленин. В полный рост. Стройный, как улан. Нога вперёд. Рука тоже ладошкой вбок, большой палец оттопырен – чисто рэперский жестик (Ленин вообще, я считаю, родоначальник рэпа, особенно если кепку переставить козырьком назад). А со стены за нашими «кия-кия» иронично наблюдал Маркс, похожий на домового. Или на лешего.

Потом было много всего – НИИ, склад универмага, детский сад, пожарное училище. Менялись сэнсэи и сэмпаи, оставался только Фрол, который через полтора года уже разгуливал с зелёным поясом. А я всё ещё мотылялся с белым. А потом я окончил школу и поступил в университет, и каратэ как-то само собой рассосалось. А Фрол пошёл в армию. И на много лет исчез из моей жизни.

Я увидел его на встрече выпускников нашей школы через двадцать лет после окончания. Это был настоящий десантник, омоновец, ветеран горячих точек. Не то что я. Мы как-то снова сошлись, стали регулярно встречаться.

Где-то год назад, помню, сидим у меня дома, выпиваем, беседуем.

– Завидую я тебе, Фрол.
– Чему это ещё?
– Ну как… воевал, ветеран. А я всё буковки складываю. Вышиваю, как тётка бисером, словами. Не мужское это дело.
– А я, Ела, тебе завидую. Честное слово.
– Вот ещё… Чему тут завидовать-то?.. Очкам, что ли?
– Да хотя бы и очкам. Знаешь ты много. С умными людьми общаешься. Я вот один раз действительно чуть не погиб. А знаешь, кто меня спас?
– Кто?

– Профессор. Это ещё было в Афгане. Я совсем молодой: двадцать с лишним. Ехали мы на джипе в аэропорт. Я и профессор Василий Петрович. Не знаю фамилии. Он в Кабульском университете что-то преподавал. Вообще-то он, конечно, был больше кадровый разведчик. Это понятно. Говорили, полковник. Но профессор – настоящий. Нестарый ещё профессор, лет пятидесяти. Интересный мужик, живой такой. Анекдотов знал мильон. Я его сопровождал в аэропорт. Типа шофёра, а заодно охраны. Едем. И тут – двигатель сдох. Встали. Я вожусь с мотором. И вдруг – духи. Человек двадцать. Откуда взялись – шайтан их знает. Не должно их тут быть. Я их даже не заметил. Я ж в моторе кверху попой. А Василий Петрович отошёл, пардон, отлить к саксаулу. Метрах в ста. Что у нас, у мужиков, за привычка такая кобелья, на вертикальные объекты отливать. Что за атавизм! Вот они нас за интимные точки и взяли. Повязали. Спрашивают через их толмача:
– Шурави?

Я говорю:
– Я шурави. А это – профессор, уважаемый человек.

Потому что мне отпираться бессмысленно, я в форме. Обшарили они Василия Петровича, а у него советский паспорт.
– Значит, и он шурави.

Я говорю:
– Он не военный, он профессор. Специалист. Он мирный.
– Все вы мирные-немирные, все шурави. Будем вас стрелять. Как собак. Идите яму копайте на двоих. Мы вас закопаем, чтобы вони от вас не было. А то шурави все очень воняют, когда помрут. Потому что свинину едят. Кефиры проклятые.

Я – Фролу:
– Кяфиры, что ли? То есть «неверные»?
– Ну да, – ответил Фрол. – Я и говорю «кефиры». Они нас всех «кефирами» звали. Вот. Ну и говорят: «Вот вам лопаты, копайте». Ну что делать? Копаем. Я думаю: «Вот и пожил ты, Фролов Дмитрий Сергеевич, двадцать лет и два года». И тут, Ела, хочешь верь – хочешь нет, вспомнил наши с тобой тренировки в церкви на «Пионерской»… Помнишь?
– Ещё бы.
– И как мы в прятки в «Рабочем и колхознице» играли. И как нас Харламов десятерых, как шпицев, обводил, помнишь?
– Помню. Мы ему: «А вы нас, товарищ Харламов, всех сразу обвести сможете?» «А что вас, плюшек, обводить-то». И как рванёт! Как торпеда. Две секунды – и шайба в воротах. А нас – как и не было. Чудеса.
– Да, чудеса… И так мне всё моё детство, Ела, вдруг вспомнилось разом, ну и родители, конечно, что я чуть не в слёзы. Так жить захотелось – хоть вой… Ну, вырыли яму. Стоим. Дух-толмач говорит:
– Так и быть, молитесь, шурави, только быстро, вашему кефирному богу. Я сегодня добрый.

И я тут, Ела, поверишь, первый раз в жизни перекрестился. Бормочу что-то Богу по-своему. Молитв-то не знаю. В десантуре у нас там… другие молитвы были. И вдруг вижу – Василий Петрович встаёт на коленки, ладошки к небу и… на этом… ихнем главном исламском…

– На арабском.
– Ну да. На арабском – как зарядит минут на пять… Ха-ла-ба-алла-ха-ба-ба-ху-ла-ба!.. И так знаешь, всё больше глоткой, из-под кадыка, из желудка… Гляжу – душманьё рты пооткрывало, и тоже все на коленки – бух! И лбами по булыжникам – блямс! блямс! Наотмашь. А Василий Петрович – ещё громче: ха-ла-ба-аллахи-ла-ба!!! Духи вообще зашлись. Некоторые прямо рыдают, как дети. Трясутся все. В общем, минут пятнадцать Петрович на ихнем промолился и говорит:
– Всё, можете стрелять нас, как собак. Мы своё отмолились.

Те:
– Так ты, шурави, знаешь язык Пророка? Да будет благословенно Имя Его во веки веков.

Василий Петрович им:
– Я в самой Мекке в медресе Коран наизусть учил. И хадисы все наизусть учил. И мне имам тамошний почётную грамоту дал. И потом я на профессора двадцать лет в Кабуле и Багдаде учился. Ладно, что тут вспоминать. Стреляйте нас скорее, а то так до следующего намаза проболтаем.

Тут духи как заорут:
– Научи нас языку Пророка, да будет благословенно Имя Его во веки веков, научи нас ему, шурави!
– Как же я вас научу, если у меня учебников нету? Без учебников-то можно только в подкидного научиться.
– А мы достанем учебники.
– Нет у вас в ваших диких горах никаких учебников… Впрочем… Есть один выход.
– Говори, шурави!
– Вы нас сейчас с солдатом-шурави довезёте до нашего аэропорта, и мы летим в Мазари-Шариф за учебниками. А через два дня я с учебниками обратно вернусь.
– А ты не обманешь нас, шурави?
– А может ли обманывать правоверных тот, кто получил почётную грамоту от имама в Мекке?
– Нет, не может. Обманывают только кефиры.
– Ну? Вот и думайте.
– Хорошо. Только мы солдата-шурави зарежем и закопаем, а тебя отпустим. Потому что он собака и кефир, а ты учёный человек и знаешь язык Пророка, да будет…
– Нет, тогда нас обоих закапывайте. У нас, у шурави, по отдельности за счёт своих погибать не принято.

Почесали духи свои грязные козлиные мочалки и говорят:
– Ладно. Поехали.

И довезли нас до аэропорта. И улетели мы с Василием Петровичем в Мазари-Шариф. Как во сне. Разумеется, не за учебниками. Я в вертушке Василию Петровичу говорю:
– Василий Петрович, как же это так получилось, а?.. Чудо, да и только. Вы же мне жизнь наново подарили.
– Никакого чуда. Духи – они все насквозь неграмотные. Они ничего об исламе не знают. Затвердили Аль-Фатиху – и кресты. И всё своё: джихад да джихад. А знаешь ты, Димка, что такое джихад? Это что-то вроде нашей совести. Есть джихад сердца – чтобы хорошего людям желать, есть джихад языка – чтоб только хорошее говорить. Есть джихад руки – чтоб добро делать. А вот уж в самом конце джихад меча, чтоб свою веру защищать. Пророк так и говорил: джихад меча – последнее дело. А спроси ты любого этого козлобородого: что такое джихад? Он сразу: война с неверными. Темнота. У нас, впрочем, тоже темнота. Заходит человек в храм и спрашивает: где тут у вас происходит жертвоприношение?.. Что там, что здесь – сплошная темнота.

Василий Петрович вздохнул, подумал и продолжил:
– Арабского, уж конечно, у них тоже никто не знает. А если вдруг кто-то знает арабский – он для них как бог. А я арабский долго учил, но не в Мекке, а в МГУ, в Институте стран Азии и Африки, и диссертацию защитил по арабской поэзии. Видишь, Димка, не зря я мучился. Ученье, Димка, свет. Вот ты благодаря МГУ и науке на белом свете живым и остался.

Фрол вздохнул, налил нам по рюмке.
– За МГУ!
– Согласен. За науку.

Выпили. Фрол:
– Слава богу, Ела, кончились все эти лихие времена. Пока кончились. У нас теперь везде более-менее порядок. Вон, половина всех наших мужиков в охране работает.
– Типа городовых.
– Ну да. Путин, кажись, хоть и с трудом, но разрулил всю эту… лихую поганку.
– А если что – ОМОН не подведёт? – подтявкнул я.
– Нет, ОМОН не подведёт, – серьёзно ответил Фрол.

Пару месяцев назад меня пригласили на заседание одного клуба. Не буду говорить какого. Там выступали разные политические деятели и деятели культуры и науки. Обсуждали ситуацию в стране. У нас любят что-нибудь пообсуждать, а потом ничего не делать. Выступил один очень известный режиссёр. Он говорил о проблемах, о том, что необходимо сделать, чтобы и т.п., а в конце вдруг неожиданно сказал:
– А в сущности, что у нас есть сейчас в России? А всего-то и есть: Путин, ОМОН и телевизор. И на том спасибо.

Все засмеялись и захлопали. А я тоже захлопал, но подумал: а ещё у нас есть МГУ, и ещё у нас всех было детство… И ещё много-много разного, такого, чего ни у кого больше в мире нету.

Вот. И тут я аккуратно положил на стол карандаш, строго справа от карандаша – ластик. И облегчённо вздохнул.

Владимир ЕЛИСТРАТОВ
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №13, апрель 2017 года